Livor Mortis

Предисловие

Скорбь ‒ одна из самых ярких человеческих эмоций, расцветающая непредсказуемым образом подобно полевой траве на могиле усопшего. Тяжелый аккомпанемент. Скользящая по пятам, чернильно-черная тень. День и ночь, изменившие свой порядок и сакральный смысл. Чувство, почти незаметное, запрятанное настолько глубоко, что окружающие люди могут не догадаться, в какой шторм превращается душа скорбящего человека. Насколько сильно можно перестать ощущать реальность, отказываясь мириться с потерей? Где черта между приемлемым оплакиванием и поступками, граничащими с сумасшествием? Сколько времени нужно, чтобы отпустить умершего человека и смириться с его исчезновением из своей жизни? Что, если пустота, съедающая сердце, настолько всеобъемлюща, что ни один из общественно одобряемых вариантов прощания не сможет облегчить страдания? Что, если для того, чтобы получить шанс поговорить еще раз с близким человеком, нужно заплатить слишком дорогую цену? Разве это может остановить скорбящего? Когда отчаяние становится образом жизни и затмевает все остальные чувства, рушатся миры, границы и материи…

Эта история была настолько выстрадана и пережита, что заслуживает быть рассказанной, как ничто другое.

Пролог

…Вокруг было темно настолько, что казалось, пространство могло поглотить все сущее, выпотрошить наизнанку и истереть материю в прах. По небу волнами низко неслись тяжелые тучи, в которых периодически грохотал гром. Блестели молнии, дотягивающиеся до земли и освещающие проселочную, размытую дорогу и раскачивающиеся из стороны в сторону от сильного ветра желтеющие деревья.

Воздух был свежим и чистым, но ощущение, что это всего лишь затишье перед бурей, становилось все сильнее. Словно вся природа чувствовала что-то зловещее и всеми силами стремилась воспротивиться происходящему и предотвратить это. Она изливала свой бунтарский нрав в каждой капле дождя и неистовствовала в каждом порыве холодного осеннего ветра, который быстро проносился над потемневшей землей, подхватывая желто-красные листья. Они легко подлетали в воздухе, описывая странные фигуры, сталкивались друг с другом и снова ненадолго опускались вниз. Многие из них бессильно падали на землю, некоторые ‒ продолжали свой бессмысленный путь в никуда, а некоторые, сделав несколько замысловатых пируэтов, пролетев еще немного из последних сил, врезались в обшарпанное каменное крыльцо с множеством мелких трещин, ведущее в огромный, мрачный, готический особняк высотой в четыре этажа.

Здание стояло чуть поодаль от дороги, но любой горожанин, въезжая в город, непременно проезжал мимо него. Его остроконечные башни и фасад со сложными узорами были хорошо известны в городе, но, к сожалению, не своей красотой, а тем, что десяток лет назад его владелец скончался, и с тех пор особняк постепенно разрушался и зарастал плющом. За темными, замутненными окнами, покрытыми пылью, которые освещали только редкие всполохи молний, с замысловатыми рамовыми переплетами, казалось, уже давно не было света. Массивная дубовая дверь здания была чуть приоткрыта, но завлекала случайных прохожих скрывающейся за ней темнотой и тишиной.

На расстоянии в несколько сот метров от особняка не было ни души, и лишь одинокая повозка возле дома с впряженной в нее вороной лошадью намекала на то, что где-то поблизости все же должны быть люди. Лошадь иногда нервно дергала головой и косилась на выделяющийся в наступающей темноте дом, словно ожидала, что от туда появится что-то невообразимое, но ничего не происходило, и она продолжала мокнуть под дождем, выдыхая пар из ноздрей. Она иногда рыла копытами землю и как будто бы пыталась отступить назад, но крепко держащая ее сбруя не позволяла ей этого сделать.

В какой-то момент снова блеснула молния, выхватив возле заднего колеса повозки, небрежно прислоненную деревянную доску, потемневшую от дождя, с крестом на одной из сторон…

И если заблудшему путнику все же не посчастливилось бы заглянуть за тяжелую дверь, то у него бы перехватило дыхание от душного, затхлого, пыльного воздуха. И всего несколько минут хватило бы, чтобы распознать еще один странный, но пока еще едва уловимый запах. Высоко под потолком заброшенного особняка мрачно высились люстры с огарками свечей, на полу в беспорядке лежала разбросанная поломанная, упутанная паутиной мебель, на практически черных стенах, цвет обоев которых уже был не различим, висели потемневшие портреты давно умерших людей.

Если бы случайный гость поднялся по деревянным, скрипучим лестницам с резными перилами, прошелся по длинным коридорам на верхние этажи, то он попал бы в еще более пыльные и темные комнаты с почерневшими от грязи диванами и постельным бельем, небрежно разброшенным на кроватях.

Казалось, ничто не нарушало гнетущую тишину покинутого всеми особняка. Однако стоило лишь немного напрячь слух, как становились различимы всхлипы, раздающиеся откуда-то из глубин первого этажа, в хаотичной обстановке которого было что-то странное и явно не принадлежащее этому дому. В углу комнаты, на огромном столе, помимо стоявшего на нем подсвечника, тремя свечами слабо освещавшего комнату, россыпью лежали склянки от лекарств: некоторые были пусты, в некоторых можно было разглядеть растворы различных оттенков. Рядом с ними кем-то были брошены скальпели, грязный от земли жгут и ворох кровавых бинтов. Возле стола на полу лежал моток длинных, спутанных тонких проводов.

Просторная гостиная, некогда отличавшаяся своим дорогим убранством, вела к широкому, стены которого были обшиты деревом ценной породы, коридору, разветвляющегося на обе стороны здания. Если бы в особняке было чуть светлее, то на стенах и косяках можно было бы разглядеть отпечатки чьих-то грязных рук, словно кто-то пытался опереться и не дать себе упасть. В левое крыло особняка прямо от входной двери тянулись дорожки смазанных мокрых следов ботинок и чего-то еще, что тащили по полу.

По мере приближения к самой большой комнате на первом этаже в этой части здания, стенания и мольбы становились все отчетливее и громче. Свет от многочисленных свечей, которыми было заставлено все пространство, делали ее чуть более живой, но это не скрашивало того ужаса, что творился прямо посреди нее.

На длинном столе, выдвинутом в спешке в середину комнаты, лежал труп молодого человека, которому на вид было чуть больше двадцати. На нем были черные брюки, перепачканные в земле, белая рубашка, местами намертво прилипшая к телу, пропитавшаяся темно-бордовыми пятнами крови, рукава которой были закатаны по локоть, и черный жилет.

С момента смерти прошло не так много времени, и в нем еще можно было рассмотреть следы былой красоты. На его все быстрее бледневшей с каждым часом коже лица появились маленькие, фиолетовые волдыри возле носа и губ, пока еще едва заметные на фоне множества сине-красных и голубоватых кровоподтеков, особенно сильно проявляющихся в области скул, подбородка и на выступающих из-под воротника рубашки ключицах. На одной из бледно-синих кистей почти полностью отсутствовала кожа, словно ее кто-то снял как перчатку. Посиневшие губы покрылись корками, а из разбитой нижней губы медленно сочилась темно-красная кровь.

Голова человека была наклонена на левую сторону. От левого уголка губ до самой шеи тянулись следы бледно-розовой жидкости, которая протекла до рубашки, намочив ее. Длинная челка, выстриженная клином, небрежно скрывала один из закрытых глаз с заметными фиолетово-зелеными синяками под ними. Вокруг локтя одной из его рук были прикреплены два электрода, а кожа вокруг места, где они крепились, почернела и сморщилась.

Провода от электродов вели вниз, под стол, где стоял генератор для выработки электричества с беспорядочно валявшимися вокруг него пустыми стеклянными пробирками. В комнате, по кругу которой вдоль стен стояли огромные до самого потолка шкафы, полностью забитые уже никому не нужными книгами, сгущался ощутимый запах разложения и крови.

Возле стола, уткнувшись носом в плечо скончавшегося, сотрясаясь в рыданиях, стоял молодой человек в белой рубашке и черных брюках, так же испачканный землей и кровью. Дорожки слез не успевали высыхать на красивом лице, искаженном скорбью и болью. Его правая кровоточащая ладонь, пальцами которой он вцепился в руку усопшего, была наспех перебинтована. Всхлипы молодого человека то стихали, то снова превращались практически в нечеловеческий вой. Иногда он изо всех сил сжимал зубы и даже прикусывал ткань рубашки скончавшегося, но через пару секунд бледные губы снова открывались в немом крике, который практически тут же превращался в отчаянные стенания.

Через какое-то время он чуть успокоился и нашел в себе силы снова посмотреть на лицо человека, лежащего перед ним. Теплая, живая рука прикоснулась к черным волосам и стала заботливо поглаживать труп по голове. Карие глаза, которые периодически закрывали длинные каштановые волосы, зажмурились, а губы изогнулись в очередных рыданиях. Человек, захлебнувшись от стона, прикоснулся своим лбом лба усопшего, крепче сжав своей рукой мертвенно-холодную руку.

‒ Все… Все закончилось… ‒ еле слышно прошептал он, почти касаясь губами щеки трупа.

Молодой человек с трудом выпрямился, не отрывая взгляда от скончавшегося и сомкнув свои пальцы на пальцах руки человека, чья смерть отняла жизнь у него самого. Дыхание его стало ровным и более спокойным, но вид его был измученным и усталым. Сонные и опухшие от слез глаза закрывались.

Скорбящий пошатнулся и острым носом туфли случайно отпихнул одну из брошенных на пол склянок. Он слепо уставился в пол, чуть покачиваясь. Мысли нелепо плескались в голове, как несколько часов назад плескался соляной раствор вперемешку с несколькими другими лекарствами, который он пытался влить в рот своему умершему другу, и который упрямо проливался на стол и белую рубашку.

Воспаленное сознание отказывалось принимать реальность, в которой молодой человек оказался, и искало любой даже самый безумный способ все исправить и вернуть на свои места. В памяти промелькнули чьи-то похороны в солнечном свете яркого дня, на которых он что-то кричал, а чьи-то сильные руки куда-то его тащили. Кто-то успокаивал его, говорил какие-то слова утешения и соболезнования. Кто-то звал его по имени… А он сам называл совсем другое имя… Снова и снова…

Шатен помотал головой из стороны в сторону, закрыв глаза и пытаясь прогнать наваждение, и впервые за долгое время он, глубоко вдохнув, ощутил запах… Пустой желудок, который не знал еды уже почти четыре дня, сжался и попытался вытолкнуть свое скудное содержимое наружу. Молодой человек, подавляя рвотный позыв, зажал себе рот рукой. Карие глаза, наконец, распахнулись, и тяжесть всего сотворенного за этот вечер и долгую ночь обрушились на него всем своим весом. Глаза снова наполнялись слезами, пока легкие против его воли вдыхали смесь гниения и пыли. Через несколько мгновений взяв себя в руки, шатен снова приблизился к трупу и прошептал:

‒ Все закончилось. Все закончилось, Лиам…

Глава 1. Куст шиповника

17. 10. 1824, Кентербери, Кент

Возле большого, скрытого в тени раскинувшихся дубов, деревянного амбара, ворота которого были распахнуты, стоял до смерти испуганный паренек в синем комбинезоне на широких лямках и бледно-голубой рубашке. Его тонкие руки дрожали, но совсем не от осеннего прохладного воздуха. Он переминался с ноги на ногу, не решаясь зайти внутрь. Периодически парень посматривал на дорогу, где стояла повозка, запряженная его любимой вороной лошадью по кличке Эстер. Лошадь смотрела на своего хозяина и словно спрашивала, что они здесь делают. Юноша иногда хмурился, как будто бы борясь с желанием бросится на утек и уехать отсюда, но что-то останавливало его от этого поступка. Когда где-то в амбаре что-то с грохотом упало, парень вздрогнул, и светлая челка упала ему на глаза. Он с опасением снова заглянул внутрь сельскохозяйственной постройки.

‒ Дядя? ‒ нерешительно позвал он кого-то, где-то в глубине души желая, чтобы на его зов никто не откликнулся. ‒ Дядя, пойдем домой. Все ждут тебя.

‒ Конечно, мы пойдем домой, Сэм, но чуть позже, ‒ раздался мужской голос. ‒ Мне просто нужно найти лопаты побольше!

‒ Дядя, нет! Как ты можешь… Это же неправильно! Ты же шутишь? Скажи мне, что ты шутишь?

‒ О чем ты? ‒ на пороге амбара с двумя лопатами в руках появился высокий, статный молодой человек с острыми скулами и совершенно безумным взглядом карих глаз. Его каштановые волосы, обычно всегда аккуратно уложенные, были взлохмачены. Верхние пуговицы белой рубашки, на которую он сразу натянул легкое пальто, где-то оставив свой пиджак, были расстегнуты.

‒ Про кладбище, ‒ умоляющим голосом начал юноша. ‒ Ты говорил про кладбище, когда мы ехали сюда. Что ты имел в виду? Ты же не всерьез про Лиама?

‒ Что значит «не всерьез»? ‒ возмущенно посмотрел на своего племянника молодой человек и снова скрылся в амбаре. ‒ Конечно, я серьезно!

Когда он снова появился перед юношей, в руках у него, помимо двух лопат, был гвоздодёр.

‒ А это для чего? ‒ с ужасом спросил паренек.

Молодой мужчина не ответил и только улыбнулся по известной лишь ему одному причине.

‒ Дядя, поедем домой. Ты устал… ‒ подросток вцепился в рукав человека, задумавшего неладное.

‒ Ты совсем меня не слышишь, Сэм, ‒ раздраженно произнес он, закидывая лопаты в повозку. ‒ Чем быстрее мы все сделаем, тем быстрее вернемся домой.

‒ Но зачем нам вообще это все делать? ‒ казалось, что юноша вот-вот разрыдается.

Был уже поздний вечер, и значительно похолодало. В этот день из-за клубящихся на небе, тяжелых туч темнело слишком быстро. Откуда-то издалека донеслись приглушенные раскаты грома, и это привлекло внимание шатена. Он на несколько секунд, задрав голову, уставился в стремительно меняющееся небо.

‒ Видишь, и погода портится…

‒ Верно, ‒ согласился молодой человек. ‒ Поэтому нужно поторапливаться. Садись в повозку, Сэм, ‒ он ловко забрался на место кучера и схватил вожжи. ‒ Ну, же! ‒ металл в голосе прорезал тишину, воцарившуюся перед надвигающейся бурей.

Подросток, поджав губы, покорно сел рядом со своим дядей, не сводя с него взгляда. Поводья опустились на спину лошади, и она, также как и ее хозяин, смирилась с требованиями сумасшедшего. И все же для Эстер эта поездка была более приятной. Мягко покатившаяся вперед по пыльной дороге повозка оставила позади амбар с растерянно распахнутыми воротами, величественный дом хозяина амбара, владелец которого уже никогда не вернется туда, проехала еще несколько двух- и трехэтажных соседских особняков окруженных резными, местами сплошняком заросшими плющом, оградами, и теперь катила по проселочной дороге с высокими, растущими вдоль нее дубами и раскинувшимися кустами акации.

Они миновали дом с широким крыльцом и двумя колоннами, из которого некоторое время назад в состоянии, граничащем с потерей реальности, вышел Эдвард Сиэл, один из лучших молодых ученых Великобритании, не раз признанный настоящим «светилом науки девятнадцатого века». В свои двадцать четыре года он уже читал курс лекций в Оксфорде и целом ряде высших учебных заведений Лондона по судебной анатомии человека и гальвинизму, ставшему такой популярной дисциплиной в научном сообществе.

У него в руках был большой темно-бордовый чемодан, который еле закрывался из-за переполняющих его вещей, из котрого торчали хирургические щипцы и медицинский бинт. Молодой человек с растерянным видом некоторое время постоял возле летней беседки, расположенной перед особняком, глянул на окна, чтобы убедиться, что никто не видел, что он ушел из дома, а затем решительно вышел за ворота на проселочную дорогу, пустынную в этот момент. Никого из соседей не было, кто мог бы его подвезти, и Эдвард пошел пешком вниз по улице, иногда цепляя носками туфель дорожную пыль.

Погрузившись в свои мысли, Сиэл мог еще долго так идти, уже почти позабыв, куда и зачем он направился, но тут он поравнялся с домом, где раньше жил Лиам. Молодой человек остановился, замерев и опустив голову. Казалось, мелкие камни на часто размываемой дождем дороге занимают его больше всего на свете в этот момент. Наконец, Эдвард повернулся и посмотрел на здание. Это был трехэтажный особняк из белого кирпича, выстроенный предками Морриса несколько десятков лет назад. На верхних этажах дома было несколько небольших балкончиков с резными перилами, обвитых вьюнками. Все окна были занавешены бежевыми шторами, и некоторое время Сиэл ждал, когда где-нибудь занавески отодвинутся, став символом того, что дом все еще обитаем.

Но ничего не происходило.

Его взгляд опустился на массивную входную дверь с аккуратным дверным колоколом, застывшим навсегда. Отец Лиама должен был добраться из Соединенных Штатов еще только через несколько дней, и дом, погруженный в скорбь, стоял абсолютно пустой. Но в этот момент Эдварда посетила мысль о том, что все, что произошло сегодня днем, а также весь вчерашний день, просто не могли быть правдой, и Сиэл, нерешительно протянув руку, коснулся прохладного металла высокой ограды. Молодой человек потянул калитку на себя, но она не поддалась.

«Куст шиповника…» ‒ словно раздался знакомый голос в легком порыве ветра.

Весь усыпанный белыми, душистыми цветами, шиповник, словно выжидающе поглядывал на Эдварда. Сиэл наклонился, опустил на дорогу чемодан, пролез рукой сквозь переплетенные, густые ветви куста, и возле корневища нащупал небольшой ключ, идеально подошедший к замку ворот. Калитка скрипнула и добродушно, как и много раз в прежние времена, пропустила его на территорию особняка.

Прижимая чемодан к груди, молодой человек медленно приблизился к парадному входу, прошагав по брусчатой тропинке, как во сне. Дрожащей рукой он залез в карман своего черного пальто и достал оттуда еще один ключ с гравировкой «Моррис». Раздался очередной легкий щелчок. Эдвард спрятал ключ в нагрудный карман, и его рука замерла в сантиметре от ручки двери.

Перед уставшими, покрасневшими глазами Сиэла, которые закрылись, предстала фигура высокого брюнета, с неизменной усмешкой на лице и готовым саркастичным комментарием на любую тему. Молодой человек выдохнул и резко открыл дверь особняка. Карие глаза в надежде распахнулись, но Эдварда никто не встретил. В богато обставленной гостиной никого не было.

Там было сумрачно и слишком тихо.

Сиэл медленно шагнул в дом, невольно прислушиваясь, но особняк отвечал ему равнодушием. Он скользнул взглядом по мебели, длинному дивану, нескольким креслам и дубовому письменному столу, на котором стояла только чернильница с пером.

Выйдя из гостиной, молодой человек прошел к деревянной лестнице, рядом с которой была еще одна комната ‒ спальня для гостей с небольшой кроватью, шкафом, большим зеркалом в человеческий рост на двух огромных ножках.

Поднявшись на второй этаж, стены которого были обклеены светлыми обоями, из-за чего, даже несмотря на зашторенные окна, там было еще весьма светло, Эдвард увидел несколько запертых дверей. Подойдя к первой из них, Сиэл обнаружил, что на стене между комнатами висят два портрета.

На первом из них была изображена пара, широкоплечий мужчина с небольшими черными усами в черном фраке и рядом с ним ‒ худенькая женщина в роскошном бархатном платье изумрудного цвета с высоким воротником. Мистер и миссис Моррис. У Мэтью Морриса было доброе лицо, и где-то на задворках сознания молодой человек помнил, что отец Лиама был суровым, но справедливым человеком. Миссис Изабель Моррис была искусной швеей, и мама Эдварда, миссис Джоди Сиэл, всегда была в восторге от того, какие платья Изабель шила на заказ почти всему городу.

Своих родителей Сиэл лишился рано, в результате этого попав в дом своего родного дяди, Эндрю Сиэла, который со своей женой растил его вместе со своим сыном, Паркером. Семья Лиама тоже внесла свою ощутимую лепту в то, чтобы Эдвард не чувствовал себя сиротой.

Три года назад Изабель Моррис скоропостижно скончалась из-за мучившей ее всю жизнь сердечной недостаточности. Мистер Моррис погрузился в тоску и даже начал пить, но его родной брат, живущий в Нью-Йорке, позвал Мэтью к себе пожить некоторое время.

Так Лиам остался в этом доме один, и именно он был на втором портрете.

То, как художник изобразил молодого человека, заставило Сиэла невольно улыбнуться. Это был не тот Лиам, которого знали все, который всегда что-то выдумывал и заставлял окружающих неловко себя чувствовать, а совершенно другой Лиам, которого знали только его самые близкие люди, в том числе и Эдвард. Ни какой ухмылки, а лишь спокойное выражение красивого лица с проницательными черными глазами. Аккуратный нос, немного впалые щеки, придающие молодому человеку загадочный вид. Черные, как смоль, волосы, которые в момент создания портрета были чуть длиннее, чем сейчас, резко контрастировали с белой тканью его рубашки.

Сиэл обратил внимание на цвет кожи «портретного» Лиама и против своей воли вернулся в воспоминания о прошедших похоронах, когда Моррис выглядел значительно бледнее. Картинка перед глазами молодого человека внезапно закачалась, и он почувствовал головокружение. Эдвард хотел опереться на стену, но его рука соскользнула, и дверь в одну из комнат резко распахнулась, заставив Сиэла вздрогнуть.

Молодой человек заглянул туда и понял, что это комната Лиама. Об этом говорила не столько довольно аскетичная обстановка, сколько большой плательный, приоткрытый шкаф. Эдвард поставил на пол чемодан и подошел к нему. Приоткрыв дверцу, он обнаружил огромное количество рубашек, пиджаков, брюк из самых дорогих материалов, которые только можно было найти в Англии. Вся одежда была аккуратно развешена и рассортирована в соответствии с оттенками тканей. Сиэл коснулся подушечками своих пальцев одной из льняных рубашек, но тут же отдернул руку, резко обернувшись.

Его взгляд впился в пустой дверной проем, в котором был виден коридор, где стремительно темнело. Молодой человек несколько раз моргнул и внезапно вспомнил, что в доме должен быть обслуживающий персонал, но в памяти тут же всплыли слова Паркера, сказанные на похоронах: после случившегося мистер Моррис своему помощнику поручил отпустить всех сотрудников, включая садовника, в отпуск. Эдвард громко сглотнул и снова повернулся к шкафу.

Проведя рукой по всем висящим вещам, Сиэл, наконец, остановился на одном из темно-синих сатиновых пиджаков с золотыми пуговицами. Слегка пощупав ткань, он решительно вытащил его из шкафа и подошел к окну, чтобы получше рассмотреть фасон. Бросив пиджак на застеленную шелковым одеялом кровать, Эдвард стянул с себя пальто и свой пиджак из черного бархата. Отогнув подол пиджака Лиама, молодой человек ладонью провел по внутренней мягкой атласной подкладке, вытащил плечики и медленно надел его на себя.

Сиэл подошел к зеркалу и увидел там нечто странное.

Пред ним предстал измученно-бледный человек, которого еще немного и самого можно будет принять за мертвеца. Сухие губы растрескались, потухший взгляд карих глаз был обрамлен синяками. Худое лицо с заострившимися скулами в своем горе стало отдаленно напоминать серьезно-сосредоточенного Лиама на портрете в коридоре. По комплекции Лиам и Эдвард были почти одинаковыми, хотя Моррис был чуть выше своего друга. Поэтому Сиэл застыл, неосознанно отмечая про себя, что пиджак сидел на нем так, словно был сшит специально для него.

Наклонив голову на бок, Эдвард приложил руку к материи пиджака чуть выше своей талии, одновременно ощущая нежность ткани и внезапную, неясную, колющую боль в левом боку под своей ладонью. Сиэл опустил взгляд вниз, к своим ботинкам, и почувствовал, что если снова поднимет голову, то в отражении увидит не свои карие, а черные глаза… Он начал паниковать, а сердце в груди стало биться так, словно пыталось выпрыгнуть из его горла.

На секунду забыв о своих опасениях увидеть что-то не то, молодой человек запрокинул голову и встретился взглядом с Лиамом, который смотрел на него спокойно и печально. Эдвард лишь открыл рот, не зная даже что сказать, как изо рта зеркального Морриса полилась тонкая темно-бордовая струйка, окрашивающая белую рубашку в новые цвета. Затем кровь полилась сильнее, сбегая по брюкам прямо на деревянный пол, пока под ним не начала скапливаться лужа. Губы Лиама стремительно синели, кожа превращалась в бледный пергамент, а радужка глаз приобретала оранжево-черный цвет…

Моррис поднял руку и потянулся пальцами к другу. Твердо уверенный, что сможет почувствовать это прикосновение, Сиэл повторил движение Лиама, но ощутил лишь холодную поверхность зеркала.

Эдвард отступил на шаг и врезался в стоящий на полу чемодан, который от удара раскрылся сильнее, выставляя на обозрение свое содержимое. На несколько ланцетов, артериальных крючков, пробирок, чистые бинты и ножницы молодой человек смотрел так, словно не мог понять, когда и, главное, зачем он это все носил с собой.