На острие безумия. Шторм
Ульяна Соболева
Я Самуил Мокану – золотой мальчик, рождённый в самой могущественной семье Братства, обладающий способностями, о которых другим остается лишь мечтать. У меня было счастливое детство и родители, которые одержимо любили друг друга. И я ненавижу их за эту любовь. Ты можешь называть меня Шторм, я же не умею любить, чувствовать боль, плакать или смеяться. Я презираю любое проявление чувств, и, если ты посмеешь дотронуться до меня без разрешения, скорей всего, это будет последнее, что ты сделаешь в своей жизни, агара.
На острие безумия. Шторм
Ульяна Соболева
Пролог
(введение для тех, кто не читал серию «Любовь за Гранью»)
Самой сложной для меня оказалась встреча с отцом. Я уехал, едва он стал на ноги. Вернулся на службу. Я увидел его лишь тогда, когда при его инаугурации все воины выстроились на плацу, чтобы присягнуть в верности Морту и ещё раз – Нейтралитету. Я был среди них и так же, как и все, давал присягу на одном колене и целовал ему руку, но, когда мы остались наедине, и он захотел меня обнять, я оттолкнул его двумя руками.
– Ты мне не отец! Ты – Морт. И для тебя я – Шторм. На этом семейная сцена окончена.
Отец опустил руку, сжимая челюсти и глядя мне в глаза своими все еще белесыми глазами, я не отвел взгляда, прожигая его ненавистью, ощутимой на физическом уровне. Мы оба ее ощущали превосходно.
– Я говорил, что не прощу тебя. С тех пор ничего не изменилось. Я не прощу тебе того, что ты заставил меня сделать. Никогда!
– Но я был прав.
– Ты был жесток. Ты заставил меня сначала убивать отца, а потом смотреть, как умирает без него мать…
– Исход был бы одинаковым в любом случае, ты должен понять это!
– Плевать. Это не значит, что я смогу все забыть, только потому что ты был прав. Я это вижу каждый раз, когда закрываю глаза! Так что оставь меня в покое! Для тебя я теперь только Шторм….
И снова эта жуткая сцена, которую я не прощу им никогда…
***
Я не мог разговаривать, я пока что пытался хотя бы дышать и не смотреть на руку мертвой матери, свисающую у спины отца с окровавленными тонкими пальцами. И не мог думать о той боли, что она испытала, когда Курд резал ее наживую и вырезал из нее сердце, не мог об этом думать, не мог позволить себе увидеть ни одной картинки из прошлого и из будущего. Иначе сойду с ума… а мне почему-то казалось, что все это не происходит на самом деле, и они не идут молча по каменным ступеням куда-то вниз в подвал мимо крестов на стенах. Что это за место? Разве в пределах Мендемая кто-то мог вешать кресты в крепости? Или это территория Ламинии, отобранная когда-то у зверски растерзанных ангелов?
– Куда мы идем? – не узнавая собственного голоса и даже не надеясь услышать ответ.
– Увидишь. – таким же чужим голосом ответил отец, прижимая к себе свою драгоценную ношу.
Мы оказались в подвальном помещении с зажженными на стенах под потолком факелами, а на скамье у стены валялась накидка отца. Значит, он побывал здесь. Зачем, одному дьяволу известно. Посреди подвала стоит деревянный стол, застеленный белой простыней, на которую Ник осторожно положил Марианну, и повернулся ко мне. Свет факелов падал на смертельно бледное лицо Морта, и мне вдруг показалось, что передо мной живой мертвец с изъеденным и изрытым временем лицом…и осознанием – это от голода. Отец не ел и не замечает признаков распада собственных тканей.
– Ты не ел, – глухо пробормотал я.
– Если в течение трех дней вживить ей сердце, она вернется.
В моей груди слабо трепыхнулась надежда. А отец тем временем швырнул на стол книгу.
– Здесь написано, как это сделать. Ты справишься.
– Я?
– Ты.
Я, тяжело дыша, смотрел на отца, выискивая признаки очередного приступа безумия.
– Где…где мы возьмем сердце?
В этот момент ухмылка растянула чувственные губы Николаса Мокану. И он дернул ворот рубашки, а я яростно выкрикнул:
– Нет! Неееет! Ты окончательно свихнулся! Я не стану этого делать! Ты ненормальный псих, если считаешь, что я это сделаю.
– Сделаешь!
Отец ступил шаг навстречу мне.
– Сделаешь! Ради сестер и брата, и ради своей матери! Сделаешь! Потому что ее жизнь дороже моей, и она должна продолжить дальше!
– Ты, чокнутый ублюдок, отвали от меня! Нееет! – истерически закричал я, пятясь назад.
– Может быть, я и ублюдок, но у меня нет другого выбора вернуть ее. Понимаешь? Я без нее все равно сдохну, и это даже не вопрос времени – это данность. По истечении этих трех дней. Да я и три дня не продержусь, Сэм! Я уже разлагаюсь без нее, ты не видишь? А так у нее есть шанс. У вас всех. Или, – он расхохотался, захлебнулся каким-то всхлипом, – или ты боишься вживить ей мое дрянное грязное сердце?
– Ты не посмеешь ставить меня перед таким выбором! Это подло!
– Потому что я подлец, Сэм. Ты не знал? Твой отец – гребаный подлый сукин сын и ради твоей матери готов заставить даже тебя вымаливать у Дьявола на коленях о ее жизни.
Я пятился от него к двери. Но она с грохотом закрылась, и ключ разломался в замке. Ник нарезал круги вокруг стола, глядя исподлобья то на меня, то на маму, и в тот момент, когда смотрел на нее, его глаза мгновенно меняли цвет с белого на синий.
– Давай! Ты не смеешь ослушаться отца! Я приказываю тебе!
– Ты мне не отец! – цепляясь за его же слова, задыхаясь и пытаясь удержаться на дрожащих ногах.
И снова хриплый смех:
– Эээээ нет, уже поздно, парень. После того, как поймал мою стрелу, поооздно, мальчик.
– Не ради тебя! Ради матери. Ради нее, потому что без тебя жизни ей не будет! Потому что, будь ты проклят, я уже дважды чуть не схоронил ее!
Смех прекратился, и глаза Морта впились в мои, удерживая и не отпуская.
– Вот и отлично, что ради нее. Более чем логично. А теперь ради нее ты сделаешь это – вошьешь ей мое сердце. Ты ведь хотел прикончить меня лично. Давай, Сэм. Когда тебе еще подвернется такой шанс!
– Ты понимаешь, что я тебе никогда этого не прощу? Ты, будь ты проклят, понимаешь это?
– Ты устанешь отпускать мне все грехи, мальчик. Так что просто сделай это и всё!
– Да пошел ты к дьяволу, Николас Мокану…
– Я и так у самого дьявола в пекле! Ты все равно это сделаешь! Скажешь ей «тe voi iubi pentru totdeauna». Скажешь, что теперь мое сердце всегда будет с ней! Как я обещал! У тебя сутки, Сэм…сутки. Через сутки разложение не позволит её вернуть.
И я не успел даже заорать, прежде чем зашелся в приступе шока, с широко открытым ртом, глядя, как чокнутый безумец режет себе горло, и лезвие даже не дрожит в его руке.
