Я вспоминаю: в тринадцать Джейн рассказывала, как в лесу ее напугал медведь. С начала Лихорадки их стало меньше, этих животных истребляют, но все же медведи по-прежнему встречаются в наших краях. Это одна из причин, по которым отец поначалу был категорически против «четвергов Джейн», и одна из причин, по которым научил ее стрелять. Иногда ? видимо, подстегиваемый интуицией ? он просил, чтобы она брала револьвер. Джейн не всегда подчинялась просьбам, называя свои прогулки «мирным женским досугом». Мирным…
– …Она вступилась за наших раненых воинов, выстрелила из… трубки, но маленькой, ? тихо рассказывает Кьори. ? Повстанцы взяли ее с собой, поначалу хотели просто допытаться: кто она, откуда, откуда у нее эта вещь…
Папин «кольт», не иначе. Джейн иногда просила у него патроны, говоря, что упражнялась в стрельбе. По дер е вьям .
– Она мало тогда рассказала о себе, зато помогла. ? Кьори мягко поводит рукой, точно ткет нить. ? Она умела прижигать раны, промывать, перевязывать. Позже она приносила снадобья, не дающие ранам гнить, спасала командиров, и… временами мы даже начали выигрывать. Девушка в белом стала для всех как живая удача. Многие просили у нее благословляющего поцелуя или что-нибудь на счастье, вышивали ее лицо на плащах, особенно на спине, веря: тогда в спину не убьют. И их не убивали. Надежда ? вот что она нам дала, еще не взяв оружия. Много ли для надежды нужно отчаявшимся?
Кьори кидает на меня странный взгляд. Становится скверно, когда я понимаю, что там читается. Вина. Чуткое Сердце прекрасно понимает, что виновата, виновата, как частица мира, навеки забравшего у меня сестру. Бормоча что-то о надежде и отчаянии, Кьори тщетно силится оправдаться, хотя не обязана. Я отвожу глаза первой.
– Она взрослела, приходя к нам, ? продолжает Кьори. ? И вскоре ей надоело оставаться за чужими спинами. Да, однажды она стреляла, да, несколько раз пряталась в засадах. Но обычно ее оружие не работало.
Она не могла брать у отца пули слишком часто, он бы что-то заподозрил, он же не идиот.
– Воины боялись за нее. Она попросила обучить ее драться лучше. Они в конце концов согласились, нашелся наставник ? один из лидеров движения. И…
Дальше Кьори рассказывает то, что я поняла и сама, разве что подробнее. Джейн перестала быть лекарем, а стала рыцарем, как называла себя сама. У нее были доспехи и меч ? наследие лучших дней Форта, в то время как у прочих лишь трофейные арбалеты, ножи, дубины и копья. Верхнее одеяние ее тоже отличалось: если повстанцы силились слиться с зеленью, она летела вперед, в атаку, в белом плаще. И ни разу ее не поразила стрела, что-то ее берегло, берегло дуреху Джейн столько лет. Моя любовь? Или вера этих странных созданий? Или…
– Знаешь… ? Обрывая мысль, Кьори снова смотрит на меня, пусто и безжизненно. ? Эмма, она так близко принимала нашу войну. Она говорила, ваш народ знает вину жестоких гостей перед радушным и более слабым хозяином. Она говорила, вы уже так воевали, и ваша война выиграна. Выиграна… вами?
– Нами, ? эхом отзываюсь я.
Я вспоминаю снисходительные замечания отца о краснокожих соседях. Вспоминаю истории о том, как многие индейцы, уходя из плодородных низин Сьерра-Невада к взгорьям, проклинали старателей, суля им беды, а вскоре умерли от голода и холода в злом снегу. Вспоминаю иные байки: о повешенных индейцах, застреленных индейцах, о попытках сделать индейцев рабами, еще на заре Америки. Последнее воспоминание ? индеец из города. Индеец, каждый день которого ? попытки доказать, что он заслуживает шерифского значка, места на церковной службе и фамилии покойного приемного родителя. Заслуживает, независимо от оттенка кожи, волос и глаз. А ведь он не обязан ничего доказывать. Однажды он уже это сделал.
– Да, ? повторяю я. ? Однажды мы выиграли. И…
Я понимаю Джейн.
Я не успеваю закончить, Кьори не успевает ответить. Рядом раздается знакомый, бесцеремонный, громкий голос:
– Итак… это не Жанна! Иначе почему бы ты болтала с ней о ней самой? Так я ее убью?..
Возле моего горла маячит нож. Вскрикиваю; замерев, гляжу на смуглое лицо Цьяши, которое сейчас примерно на уровне моего лица. Гибкая Лоза злится и одновременно торжествует. Не знаю, сколько времени назад она утащила из комнаты награбленное добро, но это явно произошло давно, так или иначе, она в курсе нашей беседы и не собирается молчать.
– Так и знала! Знала!
– Цьяши. ? Кьори плавно отводит занесенный нож. ? Перестань. Это Эмма. Она сестра Жанны. И она…
– Так же бесполезна!
– Цьяши! ? Кьори уже по-настоящему зла. ? Она здесь впервые! Ей страшно! Ты перепугала ее еще сильнее, ты вела себя, как звериные, и…
– Но ведь она права, ? тихо перебиваю я. ? Она совершенно права: я бесполезна. Если я должна была исполнить последнюю волю Дж… Жанны… я ее исполнила. Сообщила вам о ее смерти. Теперь я хотела бы попасть домой. Вы поможете?
Цьяши так удивлена моим согласием, что позабыла бранные слова. Гибкая Лоза то открывает, то закрывает рот, бездумно созерцая собственный нож. Кьори глядит мимо нее и мимо меня, в пустоту, брови сдвинулись к переносице, на лбу прорезалась морщинка.
– Пожалуйста…
Прежде чем хоть одна из них бы ответила, помещение вдруг заполняют незнакомые голоса. Их не два, не три, даже и не дюжина; их десятки, они ревут и перехлестывают друг друга. Многие заклинанием повторяют имя. Не мое имя.
– Жанна!
– Жанна вернулась к нам!
– Да здравствует Исчезающий Рыцарь!
– Пропустите!
Кьори и Цьяши почти одинаково прижимают руки ко ртам и вскакивают.
4
Пантера, волк и орел
Там
Танцы именно таковы, какими представлялись мне с утра: шумны и бестолковы, несмотря на то, что квартет начинает со стройных европейских вальсов. Настроение не улучшается, хотя по зале разливаются нежные «Песни любви» и «Голубой Дунай». Штраус прекрасен. Талант его расцветает там, на Большой земле, познавшей тысячи войн, перемирий и великих открытий. Музыкант вроде Иоганна Штрауса никогда не поедет гастролировать в полудикие Штаты[6 - На самом деле уже в 1872 году «король вальсов» все же посетит Америку.]; все, чем нам суждено довольствоваться, ? посредственное исполнение его композиций негритянскими оркестрами и не менее посредственное ? оркестрами белых филармоний. Почему-то я ни минуты не сомневаюсь: европейцы играют свою музыку лучше нас, жалких подражателей. В конце концов, они создали ее.
– Чудесно, не правда ли?
Со мной снова беседует Флора Андерсен; кажется, она взяла роль моей верной компаньонки. Я неловко улыбаюсь, пожимаю плечами и решаюсь озвучить мысль:
– Едва ли эта вальсы так звучат в Вене…
– Не поспорю, ? отзывается миссис Андерсен, изящно отпив из бокала. ? Венцы неважно умеют веселиться, их исполнение лишено такой живости, хотя играют зачастую десятки музыкантов, огромнейшие оркестры…
– Правда? ? недоверчиво уточняю я и получаю величественный кивок.
– Моя девочка, мне случалось бывать в Вене. Балы подлинно блистательны, трудно отыскать подобное даже на старом Юге. Но эта блистательность чопорна.
Здешняя простоТамне куда милее.
– Неужели…
Разговор занятен, но среди сюртуков и платьев уже мелькнула знакомая пара, отвлекающая от философских размышлений о вторичности нашей культуры. Серое и лазурно-голубое в отделке лимонных лент. Сэм и Джейн. Они смеются, стремительный вальс не мешает им вести беседу и иногда непозволительно близко склонять друг к другу головы. Я смотрю на кружево подола Джейн, на точные шаги ее стройных ног в легких туфельках. Мое кружево на таком же, только фиалково-бежевом платье запылилось, нижние оборки испачканы травой, турнюрная накладка примялась, когда я попыталась посидеть на постаменте каменного грифона.
– Америка уникальна, ? заливается Флора Андерсен. ? Подумайте, в каких условиях возводилось наше государство? Нас было немного, мы были бедны и просты… Сам Вашингтон отдыху на перине предпочитал скромный сон под сенью дуба, а кремовым тарталеткам ? вишневый пирог! Мы привыкли обходиться малым во всем, от пищи до музыки, и едва ли отыщется в Вене квартет, ? она кивает на наших темнокожих, ? способный на такое исполнение Штрауса. Вчетвером они стоят четырех дюжин. Почти каждый наш человек, если, конечно, не совсем пропащая душа, стоит десятка европейцев!
На последних словах она экзальтированно возвышает голос и получает одобрительные смешки от наших соседей, уже порядком налегших на пунш. Один из джентльменов, почтенный владелец лесопилки мистер Нортон, подлетает к нам и неуклюже ангажирует «блистательную нью-йоркскую патриотку» на вальс. Та соглашается, не забыв кокетливо поинтересоваться, хорошо ли мистер Нортон танцует. Ответ «О да, мэм, как и все лесорубы!» награжден грудным «Ах, очаровательно!». И я снова остаюсь одна, ищу Джейн среди кружащихся девушек, и тысячи демонов разом терзают меня. Кажется, вот-вот я лишусь чувств, но…
Но меняются аккорды. «Прекрасный голубой Дунай» отхлестывает от наших берегов.
«Сказки Венского леса» слишком любимы, слишком напористы и волшебны, чтобы я устояла. В «Сказках…» живет огромный мир за пределами Оровилла, мир, которого я не видела, но о котором грущу. Я дарю вальс Сэдрику Смарту, сыну одного из компаньонов отца. Мысли мои по-прежнему о том, каково быть в объятьях Сэмюеля Андерсена, но нельзя, нельзя поддаваться, тем более Сэдрик не менее ловок, красив, а как он глядит на меня… В полете и кружении игра негров перестает казаться посредственной, созвучия берут надо мной верх. И когда Джейн, увлекаемая Сэмом, улыбается мне из-за его плеча, я улыбаюсь в ответ.
Вальс… вальс для меня, наверное, что виски для пьяниц. В вальсе я перестаю тосковать и тревожиться, дурное отступает. Остаются свет залы, игривый блеск начищенного паркета, руки, держащие галантно, но крепко.
Сэдрик любуется мной, и мне нравится его любование, может, хотя бы оно вернет мне румянец?
– Вы сегодня так красивы, мисс Бернфилд, совсем как… горный цветок.
