– Послушай, Михаил, – продолжала негодовать Оливия. – Разве я не просила тебя не связываться с этими бандитами? Разве я не умоляла тебя не нарушать их правил и не злить их?
– Просила, – виновато вздохнул Крашенинников.
– Тогда какого черта ты опять это сделал?! Почему снова ушел посреди ночи?!
Еще один вздох:
– Послушай, Оля, я проснулся. Мне показалось, что было землетрясение. Я проснулся и не мог уже уснуть. Ждал, будут ли еще толчки, чтоб разбудить тебя и вывести на улицу. Но они не повторились. Тогда я пошел на завод…
– Кстати, – снова вмешался в семейную ссору Квалья. – Я тоже почувствовал землетрясение. Так что он не врет.
– Уже четвертое за неделю? – Михаил взглянул на друга, надеясь уйти от ссоры в совершенно другой разговор.
– Вообще-то третье, – улыбнулся Антонио. – За сутки. Ночью было три серии подземных толчков. Тебя разбудила последняя серия.
– Что-то зачастили они в последнее время. – Сказав это, Крашенинников сел в свободное кресло и принялся снимать ботинки. Кое-какие трофеи он все-таки от Жарова утаил. В его обуви находились три линзы от разбитого бинокля, что он обнаружил во время своего ночного рейда.
– Я даже могу тебе подсказать почему, – продолжал Антонио.
– Да? И почему же?
– Так, а ну хватит! – крикнула Оливия. – Майкл, прекрати меня игнорировать!
– Я не игнорирую тебя, Оля, – снова обувшись, Михаил поднялся.
– Ты игнорируешь! Ты пренебрегаешь! Ты тайком оставил меня ночью и пошел ворошить это бандитское гнездо! А ты не подумал, что произойдет со мной и Тони, когда они тебя в один прекрасный момент застрелят?!
– Вот уж не ожидал, что этот момент будет для тебя прекрасным, – нахмурился Крашенинников.
– Прекрати! Ты отлично понимаешь, о чем я сейчас!
– Проклятье, Оливия, да я это делаю ради тебя! Я все делаю ради тебя, черт возьми! И эту машину я пытаюсь собрать ради тебя!
– Объяснись, чтоб тебя! Или ты из тех дураков, что считают, будто девчонкам нравятся только парни с тачками?!
– Можно подумать, что это не так, – хохотнул Антонио.
– Заткнись!
Михаилу сейчас хотелось оказаться как можно дальше отсюда. Похоже, Оливия была не просто сердита. Ее переполняла самая настоящая ярость. Ему порядком испортила настроение на десяток дней утренняя встреча с представителями приморского квартета, но нынешний напор его женщины грозил вывести Крашенинникова из равновесия окончательно.
– Оля, сколько раз ты говорила, как скучаешь по дому? Сколько раз ты задавалась вопросом, что стало с твоей страной? Эта машина – единственная возможность. Я не могу украсть у квартета тот корабль, что они ремонтируют. Но я могу собрать машину. И мне осталось совсем немного.
Собески поморщилась, выражая этим свое отношение к подобной затее, которая ей казалась как минимум нелепой:
– На машине пересечь Камчатку? Ты сам в это веришь? Больше двух тысяч километров до Берингова пролива по суше. И не просто по суше – а по одному из самых непроходимых ландшафтов в этих широтах. Сопки, горы, вулканы, каньоны, а потом тундра!
– Я знаю…
– Вы осваивали этот полуостров дольше, чем мы строили свою страну, и у вас здесь дорога только до Усть-Камчатска! Всего пятьсот километров! Эта земля настолько непроходима, что прежде чем отправить на Луну свой аппарат, вы испытывали его именно здесь![11 - В 1969 году советский «Луноход-1» испытывался на лавовых полях возле вулкана Толбачик (Камчатка). Позже, в 1986–1989 годах, там также испытывались советский «Марсоход» и «Венероход».]
– Я знаю, Оливия!
– Тогда почему ты мне сейчас говоришь подобную чушь?!
– Да потому что ты хочешь домой! И я хочу помочь тебе!
В кресле снова тихо хохотнул Квалья:
– Миша, а если я скажу, что хочу вернуться в Неаполь, ты построишь для меня самолет?
– Черт тебя дери, Тони, прекрати, а! – вскинул руки разгоряченный Крашенинников.
– И почему тебе взбрело в голову восстанавливать машину через столько лет, если ты и веришь в эту безумную возможность добраться до Северной Америки?
– Все эти годы я ее и восстанавливаю. Или ты забыла? А еще меня сводит с ума мысль, что остаток жизни мы проведем здесь. Нет, конечно, я люблю свой родной край. Я люблю эти сопки и вулканы. Но ведь есть еще целый мир. И я не прощу себе, что до конца своих дней так и не узнаю, что же творится за пределами этого затерянного между Тихим океаном и огромным Охотским морем полуострова.
Собески разочарованно покачала головой:
– Вот, значит, как? Знаешь, а мне все равно, где я проживу остаток жизни. На Камчатке, в Монтане, Вайоминге, Средиземье или планете Пандора. Меня беспокоит только одно. Будешь ли ты все эти оставшиеся мне годы рядом, или уйдешь тайком однажды и больше никогда не вернешься?
Михаил устало опустил руки и виновато посмотрел на Оливию:
– Оля, ты же знаешь, что я тоже тебя люблю. И я всегда к тебе вернусь…
– Не верь! Он просто грин-карту хочет! – бросил очередную шуточку Квалья.
– Да ты уже достал, Антон! – гневно заорал Крашенинников.
Квалья что-то тихо проворчал, взял свою трость и, поднявшись, направился к выходу.
– Я достал, – с горькой ухмылкой говорил он, глядя перед собой. – В воспоминаниях о моем детстве, помимо угрожающе-тихого Везувия за окном, отпечаталось еще кое-что. Частые ссоры моих родителей. Темпераментные итальянцы ругаются ярко и памятно. Впрочем, вы их уже переплюнули. А потом все мы имели радость лицезреть, как весь мир поссорился с рассудком, здравым смыслом и самим собой. Я бы отдал здоровую ногу тому, кто сумел бы показать вам, насколько вы сейчас безобразны в своей ругани…
Сказал он это с такой тоской и надрывом, рвущимися из души, что трудно теперь было поверить в то, будто это именно Антонио так зло и безапелляционно шутил про самолет до Неаполя и грин-карту для Михаила.
Итальянец уже вышел за пределы большого помещения и направлялся к лестнице, когда его окликнул Крашенинников:
– Антон, постой.
Тот остановился и нехотя обернулся, опершись двумя руками на трость.
– В чем дело? Разве я не все акты вашей эсхиловской драмы имел честь узреть?
– Не выходи на улицу, – ответил Михаил.
Квалья нахмурился.
– Это еще что за запрет?
