Русский легион Царьграда

Глава первая

В год 6492 (984). Пошел Владимир на радимичей… Был у него воевода Волчий Хвост; и послал Владимир Волчьего Хвоста вперед себя, и встретил тот радимичей на реке Пищане и победил их… Оттого и дразнят русские радимичей: «Пищанцы волчьего хвоста бегают»… Были же радимичи от рода ляхов, пришли и обосновались тут и платят дань Руси, повоз везут и доныне…

– Зачем юнца ко мне привели? – спросил сидящий на коне муж в кольчуге. Низко надвинутый шлем с широким наносником скрывал верхнюю часть его лица. Видны были только пшеничного цвета усы и мощная, чуть выдвинутая вперед челюсть с ямкой на выбритом подбородке. Холодно посмотрев светло-карими глазами на русоволосого юношу лет семнадцати, он перевел взгляд на двух дюжих дружинников, державших за руки пленника.

– Вина на нем, – сказал один из них. – Змееныш трех наших воев живота лишил. И варяга Орма поранил. Суди его!

– В бою суд один… Убил он – убейте его!

Дюжие молодцы того и ждали. Тот, что стоял слева, неуловимо отступил назад, заломил пленнику руки за спину. Тот, что стоял справа, вынул нож.

Но дело сделать не успели.

– Сохрани ему жизнь, воевода, – сказал подошедший к дружинникам рыжеволосый крепыш лет тридцати, с перевязанной окровавленной тряпицей рукой. – Добрый воин князю будет.

– Когда-то, может, и будет, а ныне трех наших уже нет. Да и будет ли? Ненавистно смотрит, этот память свою не замглит, а сельцо его ты, Орм, напрочь спалил. С пепла новой дани князю мы не скоро возьмем.

– С пепла и против князя не скоро поднимутся. А то что же… На реке Пищане их разбили, а иную родовую селитьбу приходится с бою брать. Эта нам обошлась в десять воинов. Окольчуженных!

Эта, дворов в сорок, никакого опаса не знавшая перед дальним Киевом, догорала за невысоким валом. Сами по себе жили радимичи, дани давно и никому не давали, но и на чужие племена не налезали, разве что пойдет род на соседний род, пустят кровушку друг другу, остудятся и потом затылки чешут: из-за чего же свара-то наша? Но все чаще и чаще случались у них междоусобные битвы и пожесточе – из-за богов. Одни роды приносили богам жертвы человечьи, другие стали считать это для себя и богов постыдным, волхвы никак не могли между собой столковаться. Кровь тогда текла гуще, и племя радимичей, того не сознавая, шло на разлом… Раздвоенными они и вышли на Пищану против великого киевского князя Владимира, а тот вынуть свой меч не пожелал, послал поперед себя малую изгонную рать с воеводой, имя которому Олег, а прозвище – Волчий Хвост. Ее, изгонной, и хватило на них на всех… И теперь перед Волчьим Хвостом и дружинниками догорала очередная и непокорная селитьба радимичей, там, в пламени, с хрустом оседали избы, встречный ветер гнал на оборуженных людей клубы дыма, кидал в них через вал огненные головни. Кричало сельцо последними женскими криками, но и они затихнут, и там не останется никого и ничего. Пепел останется. На пепел вновь наскочила мысль воеводы, воина и рачительного оберегателя княжого добра, но кружить ей попусту не дал варяг Орм. Успокоил воеводу:

– Не всех же мы в полон взяли. Из дебрей вернутся, заселят, бабы чад нарожают.

Воевода Олег, Хвост Волчий, ценил своего обрусевшего варяжского сотника, товарища верного в битвах, советника дельного. И укорил себя: что за притча? По сожженному сельцу загоревал, будто оно первое… И что подумают дружинники, а? Рожи их чумазые сияют довольством, понаграбили сверх меры, вернутся в семьи удачливыми добытчиками. Свою меру серебра, рабов и меховой рухляди получит великий князь, свою – он, воевода, и свою – сотник Орм и его десятники. Никто внакладе не останется, от века так заведено, князем Владимиром устрожено. Однако в вековом порядке грабежа побежденных проклюнулась малая несообразность, которая обеспокоила осторожного воеводу. Селитьбу спалили, вон, слышно, ратники оставшихся девок, баб и ребятишек из пламени на князя добирают, а парнишку-убийцу Орм отчего-то пощадил. Это как понять?

– И это от тебя не утаю, – упредил его Орм. Голос его как-то странно дрогнул. – В свое время. Ныне не тот час.

– Ну, не тот так не тот, а и вправду – не тот, – согласился воевода. Глянул на рослого парнишку-радимича с сероватыми, горящими ненавистью глазами. Волосы и лицо его были в грязи, разбитые губы вспухли синими варениками, разорванная рубаха задубела от крови. Сил стоять на ногах у него уже не было, но стоял, зажатый с боков двумя теми же дружинниками. Как же он, подумал воевода с удивлением, сумел троих-то окольчуженных положить?

– Боюся, – сказал Волчий Хвост, и странно, и весело всем стало слышать от него это слово. – Боюся, Ормушко… Паренек-то, вижу, свое время не упустит и тебе же всунет нож в горло.

Тогда варяг Орм сказал устало:

– Я просил тебя сохранить ему жизнь. Решай, воевода. Я ему заступа и за него порука. Головой отвечаю.

– Вот даже как тебя припекло… Убить его мы с тобой вправе, а жизнь сохранить, да еще в княжой дружине, не в нашей власти. Пред княжьи очи его поставим. Тому и быть, что князь Владимир решит.

– Решить-то он решит… Да сначала тебя, воеводу, спросит.

– Не без того… – заулыбался воевода Олег, полукровка, родившийся от потомка варяжских ярлов и новгородской словенки из простых. Было время, князь Владимир мальчонкой правил Новгородом и тогда же возлюбил своего дальнего родственника и полукровку, чутким отроческим сердцем сознавая: оба со стороны матерей – не знатны. Что намного важнее, возлюбил его и Добрыня, княжой наставник, истинный правитель Новгорода, родной брат рабыни Малуши, матери Владимира. Говоря речью прямой – Добрыня, как и сестра, был из рабов-древлян, и выходило, что племянник его, новгородский князь-малолетка, по сравнению со своими старшими братьями Ярополком и Олегом – полураб и полудревлянин… Такому власть над Киевом и Русью придется добывать кровью. Не добудешь – и в Новгороде, у словен, не усидишь. Это они сознавали. И это они свершили.

– И что ты князю скажешь? – настойчиво допытывался Орм.

– Что скажу? – вернулся к нему из своего далека воевода. – А куда я без тебя, Ормушко? Нам с тобой еще не одних радимичей предстоит объярмить.

Пригляделся в последний раз к пленнику, приказал дружинникам:

– В обоз его. Да свяжите покрепче!

И Орму:

– Убежит, звереныш, тебе тогда головы не сносить, поручник. А мне твоя головушка нужна. И князю тоже.

Мечеслав открыл глаза, над ним в разрывах зеленой густой листвы плыл голубой ручеек неба. Скрипели колеса, повозка тряслась на ухабах, каждый толчок отзывался болью в теле, кружилась голова, во рту ощущался горько-соленый привкус крови. Повернув голову, он сплюнул красноватый сгусток на землю. Хотелось пить. Пытаясь облегчить страдания, Мечеслав прикрыл веки. Перед глазами заново всплыли воспоминания последних дней…

– Тятя, я с тобой, – сказал он отцу, держащему в руках пояс и меч.

– Здесь будь. С тобой Локшу, Волчка и Крившу оставляю. За старшого дед Щур будет. Береги мать и сестру. Вернусь, с тебя спрошу, – ответил, опоясываясь, отец. Его большая теплая ладонь легла на чело Мечеслава и потрепала волосы. Тихо всхлипывали мать Беляна и сестренка Красава, с ними отец уже простился.

Прошла седмица, отец Гремислав – старшой их рода – и ушедшие с ним воины не возвращались, а потом случилась эта страшная ночь. Спавшего после сторожи Мечеслава разбудили доносившиеся снаружи крики. Наспех одевшись, он схватил копье и выбежал из избы. Со стороны ворот, что прикрывали вход в огороженное тыном селище, доносился звон оружия. Видимо, Волчек и Кривша, заступившие в сторожу, пытались сопротивляться. Выскочивший из полутьмы конный воин, лицо которого из-за пламени горящих изб казалось красным, спустил тетиву лука. Стрела со свистящим звуком пролетела мимо, Мечеслав оглянулся и увидел стоявшую в дверном проеме матушку. Стрела попала ей в грудь. Мать протянула к нему руки и упала на стрелу, сломав ее оперенное древко. Мечеслав подбежал, пал на колени, перевернул мать на спину. Глаза ее, всегда такие теплые и ласковые, холодели. Он понял, что уже никогда не увидит ее живой. Дикий крик вырвался у него из груди, он поднялся с колен и побежал, догоняя того, кто убил его мать. За углом соседской избы едва не споткнулся об пронзенного копьем Буяна, лохматого, с рыжей шерстью пса деда Щура. Хозяин собаки лежал рядом, поджав под себя ноги, его посекли мечом. Ярость удвоила силы Мечеслава, ускорила бег. Враг близко, копье, с хрустом пробив кольчугу, вонзилось ему между лопаток, воин замертво свалился с коня. Вокруг их множество, надо бежать, но куда он убежит от сестренки, оставшейся в избе, крышу которой уже лизало пламя? Он повернул назад, чтобы спасти ее, но поздно, поздно, ему не успеть… Путь отрезали воины Владимира.

Тогда он стал биться с ними, как учили его отец и старый волхв. Здоровенный детина заступил ему путь и, ухмыляясь, замахнулся палицей, но не будет у тебя времени, находник, чтобы ударить ею. Мечеслав лишь коснулся острием копья его шеи, раздвоил ему яремную жилу, отскочил, длинная струя крови не достала его. Детина, так и не успевший понять, как его многоопытного воина лишил жизни юнец, упал наземь. Окружавшие Мечеслава вои, увидев смерть соратника, стали более осторожно наседать на юношу. А тот вспоминал. Волхв учил: «Когда ты один, а их много и со спины у тебя защиты нет – не стой, двигайся быстрее молнии, падай, перевертывайся, подсекай ногами, поднимайся, бей, бей и бей, чтобы и тебя стало много». Волхв умел делать много из себя одного, показывал, как делать, и предупреждал: «Никогда не добивай ни раненного тобой, ни тебя ранившего, а станешь добивать, тебе не дадут – ты уже мертв». Пеший ратник, подсечкой поверженный Мечеславом наземь, успел, падая, низовым ударом меча проткнуть ему левое подреберье. Мечеслав в гневе всадил в него копье, и тут же стрела прошила ему левое же предплечье, протащилась под кожей огненной струей и ушла. Он ослабел и безрассудно пытался выдернуть из врага свое копье… А пока пытался, к нему без всякой опаски подошел рыжий воин без шлема, сбил наземь кулаком в лицо, склонился над ним. Но у Мечеслава еще действует правая рука-десница и в ней приготовлен для него гостинец-нож. Мечеслав целит рыжему в горло, но тот, видать, знает эти боевые хитрости, подставляет руку. Еще удар по голове, темнота… Потом память возвращала ему редкими всплесками мутные видения: вот воин на коне, которого все называют воеводой, и вот рыжеволосый, горло которого не достал его нож, о чем-то говорят они… И наконец он, чье имя Мечеслав, лежит в повозке, связанный находниками. Весь левый бок и левое плечо будто на огне ему жгли. Но где он? Далеко ли от мест родных? Похоронил ли кто мать? Жив ли отец? Где сестра его и что с ней?

– Радимич, жив? – чей-то голос вырвал Мечеслава из горьких раздумий. Он открыл глаза, уже не трясло, повозка не двигалась, над ним склонился рыжий, которого воевода называл Ормом. Мечеслав признал в нем варяга. Ему уже приходилось видеть людей севера. Варяг Орм был без доспехов. На нем были кожаные штаны и кожаная же безрукавка, одетая поверх выкрашенной в коричневый цвет полотняной рубахи, концы рукавов которой были стянуты тесемкой. Роста он был среднего, но широкоплеч и узок в бедрах. Его продолговатое лицо было припорошено мелкими, едва заметными веснушками. Орм внимательно посмотрел на Мечеслава светло-голубыми глазами и, пригладив ухоженную рыжую бородку, сказал:

– Зелье приложу, как бы огневица не случилась.

Разрезал на Мечеславе рубаху, промыл раны, наложил повязки, подал рубаху чистую, помог надеть.

– Испей, – сказал он, поднося ковш с водой к губам юноши, а в ковше и глотка полного не было. – Не глотай, держи во рту, пусть влага прямо в кровь войдет. Помолчим малость.

Помолчали. Мечеслав, будто не о себе, а о ком-то другом, подумал, что меч, видно, прошил ему не только подреберье, но задел слева живот и жизнь.

– Неглубоко, обможешься, – успокоил варяг. – Не серчай на меня и зла не держи. Ты троих из моей сотни положил, а у них тоже ведь женки да чада малые, отцы да матери остались. Ты об этом думал, когда копьем своим махал да и меня ножом пометил?

– Я вас не звал, находники, – сказал Мечеслав и обнаружил, что и после влаги говорить ему трудно, горло как оковало.

– Молод ты, чтобы звать и не звать. А знай, Владимир слал к вашим князцам гонца: «Дайте дань»! Что ответили? «Не давали и давать не будем». Спесивцы! И до чего же забывчивы… Княгине Ольге, сказывали мне старые ратники, дань без разговоров давали, вещая старуха даже на полюдье к вам никого не посылала, сами ей в Вышгород повоз возили. А внуку ее, великому князю киевскому и кагану русскому, – не будем? Где такое видано? Вот и разумей, кто вашу землю пожег и разорил… Глупость ваших ярлов!

– У нас нет ярлов, варяг.

– Как без них? В челе ваших родов кто стоит? Такие же безумцы, как и на моей родине… Всяк к себе и на себя тянет, никто никому не указ, вы на Пищану – и то не все вышли, поодиночке вас пришлось добивать. Ну ин ладно, не о том нам с тобой в сей час надо речь вести. А вот о чем спросить хочу: у тебя в сельце родичи были? Или ты сирота?

Мечеслав молчал.

– И еще спрошу, – этот Орм, как и в случае с Волчьим Хвостом, по всему видать, кого однажды начинал допытывать, от того не отставал до полной ясности. – Оклемавшись, ты бежать-то все ж таки мыслишь?

Еще бы! Но и на это Мечеслав ничего не ответил.

– На твоем месте да в твои годы я бы тоже такую мыслишку ласкал, – смущенно кашлянув, сказал варяг. – Особенно сладкую – нож в горло обидчику. Про мое же горло – забудь! Бился ты, не скрою, славно, но тебя еще учить да учить. И не обидчик я тебе. Не всегда и не всякий из нас по своей воле худые деяния на земле творит, и я, воин, из того подневольного числа.

Мечеслав лежал, устремив отрешенный взгляд в небо. Но Орма не обманешь – парень его слушал.

– Слушай со вниманием, – посуровел Орм. – Знай, всех радимичей, что взяли мы в полон на Пищане, а затем добирали в непокорных, как и ваше, селитьбах, на ладьях в Киев-град уже отправили. Там купцы, рабов дожидаясь, серебром звенят. И теперь в молчанку со мной не играй: кого из близких родовичей будешь на киевских невольничьих торгах искать?

– Мать вы убили. Сестренка в горящей избе осталась.

– Сколько лет?

– Двенадцать. Красавой зовут.

– Будь уверен – не осталась. А и осталась – мои вывели! За двенадцатилетних дев купцы хорошо платят, берегут их, увозят в чужие языки, продают и получают вдесятеро. А что с отцом?

– С вами ушел биться, да так и не вернулся.

– Тоже на торгу поискать не лишне, всяко бывает. Искать-то как будешь – беглецом? Про таких удачливых я что-то не слыхивал… А чем выкупать, думал? Помнится, когда я свалил тебя наземь, калиты с серебром на твоем поясе не приметил. За рабов, будет тебе ведомо, серебром платят.

Орм вынул из ножен нож с узким лезвием, каких не бывало у руссов, и разрезал путы на ногах Мечеслава.

– Думай, парень. Тебе есть над чем.

Приказал сидящему в соседней повозке бородатому смерду-обознику:

– Если воды испить пожелает, подай! Самую малость, чтоб только губы омочить, а из еды – ничего. Рано ему.

«Чего привязался находник, будто я ему родович», – думал Мечеслав, глядя вслед странному варягу. Несколько раз согнул и разогнул в коленях освобожденные ноги. Ноги были при нем… А чувствовал себя так, словно его заново и еще крепче опутали.

Мечеслав, лежа в повозке, задумчиво глядел на темнеющее вечернее небо, где уже мерцали первые звездочки. Ормовы повязки и мази оказались целебны, раны заживали. В один из дней Мечеслав, хоть и не без труда, смог приподняться и посидеть немного на дне повозки, застеленном соломой. Опухоль в горле опала, после чего Жданок, сторож-обозник, стал давать ему мясную похлебку, прибавляя к ней малые кусочки от ячменных лепешек, испеченных в золе по-хазарски, и целебное питье, от которого он сразу засыпал. «Во сне, сынок, любую хворь заспишь», – говорила ему мать в детстве. И все сталось по родному материнскому слову. И не все! Тело его с каждым днем возвращало силу, а душа была как камень и томилась тяжко: не уберег он мать и сестренку, не исполнил наказ отца… С тем он и проснулся этим тихим вечером с первыми звездами на темнеющем небе.

Повозка его была распряжена, две оглобли торчали вверх, как две воздетые к небу руки. Рядом, борт о борт, стояла другая, и в ней сидел спиной к Мечеславу его сторож-обозник, которого он называл дедом. Дед Жданок был как нянька, в непогоду заботливо укрывал его рядном, иной раз и кожух набрасывал, пить-есть давал, при нем и с его помощью совершать и остальное нужное ему, слабому, было не так стыдно.

Мечеслав без прежних мучительных усилий приподнялся, сел и огляделся. Вокруг сновали воины, бряцало оружие. Лошадей уже отогнали в ночной выпас, костры развели, пахло дымом, к которому примешивался вкусный запах жареного мяса. Мечеслав не знал и не мог знать, как соблюдался у них ратный походный порядок, но порядок в обозе, успел заметить он, соблюдался строго. Да и обозников, вольных мужиков-смердов, в случае чего, голыми руками не возьмешь. При каждом имелась своя рогатина, оружие в привычных руках смертоносное, как и копье. Рогатина его деда-няньки лежала все эти дни в повозке Мечеслава, древко ее было укорочено по длине повозки, аккуратно так у бортика лежала, раненому не мешая, и хозяину при случае вынуть ее легко. Мечеслав пошарил руками справа и слева, рогатины не было, а он-то губы распустил, имея на нее виды.

– Дедушко, ты рогатину взял?

– Мы в обозе не глухие и про тебя слыхивали… Так чтоб ты не соблазнялся!

– Ну, до побега мне далеко, – Мечеслав перевалился через борт повозки, утвердился на подрагивающих ногах. «Хватит валяться, завтра же пойду, за нее, голубушку, держась». И спросил: – Дед, а почему ты мне лица не кажешь?

Бородатый нянька повернулся к нему.

– Жалостно мне на тебя глядеть, паренек. Слух раскрой!

Мечеслав прислушался. С той стороны, где стояли ратные шатры и алело зарево от костров, накатывался на обоз слитный гул, в нем вдруг прорезались переливистый звон гуслей, и тягучий голос гусляра вывел серебряно и отчетисто:

– Пируют, – пояснил обозник. – Наша изгонная рать и князева дружина встретились. Судьба твоя на пиру и решится. Орм сказал: если князь предаст тебя смерти, он мне пришлет вестника.

– А почему тебе?

– Не Орму же тебя резать. Орм – высокий господин, княжой муж. Я исполню.

– Ты? – изумился Мечеслав. – Да ты же мне теперь как родович!

– Который день с тобой нянькаюсь, – подтвердил старик. – И не хотелось бы… А не исполню, что со мной будет? Как ты думаешь?

– Плохо тебе будет, – признал Мечеслав. Вспомнил, как волхв учил его обороняться пусторуким от оборуженных, а боевая правая рука у него, к счастью, не задета ни синей, ни кровавой раной. Посоветовал, жалеючи обозника: – Ты вот что, дедушко… Взрезанным ягненком я к Перуну не уйду, за нож не вздумай хвататься, ножом меня не добудешь. Бери сразу свою рогатину, да и то… Я биться с тобой стану.

– Чем? И я тебе не дедушка! – осердился старик, который, к удивлению Мечеслава, стариком себя не мнил. – У меня старший сын только-только под твои лета подваливает да трое за ним в затылок дышат… Сил моих на тебя хватит.

– Тем боле – поостерегись! Тогда, перед воеводой, меня не зарезали, а ныне я воином смогу умереть.

Больше они не разговаривали. Густела ночь, постепенно затихал гомон ратного стана. Сидели. Ждали вестника, настороженно поглядывая друг на друга. Долго сидели, сон сморил их…

Орм на пиру не был. Под его руку дали еще четыре сотни вместе с сотниками и назначили начальным над всей ночной стражей ратного лагеря и огромного пиршественного шатра великого князя. Орм был рад. Пировать ему что-то не хотелось, душа была к тому не склонна, а назначение охранять покой пирующих – честь временная, но великая. За все годы службы князю она дважды ему выпадала, ныне вспомнили о нем в третий раз.

В третий – не в первый, Орму все было знакомо до мелочей. Ждать крупного нападения от радимичей не приходилось, разгромлены, но дурни могут найтись, их и на его далекой родине немало, и Русь ими не скудна, полезут на верную смерть, чтобы и с собой кого прихватить… Охранные сотни надлежало всю ночь строжить, жизнь пирующих – в ладонях Орма, его власть в эту ночь равна власти воеводы.

Свой надзор он, ведя в поводу боевого коня, начал с жилого княжеского шатра, который был поставлен неподалеку от пиршественного. Было время, и не такое уж давнее, когда отец Владимира, великий князь Святослав, никаких шатров над собой не признавая, спал, говорят, под открытым небом, на конском потнике, под головой – седло. Великий воин, не отнять у него, прошел по хазарам огнем и мечом, Русь забыла о хазарской дани, о том гусляры уже песни поют. А только… Орму в радимических дебрях не раз приходилось ночевать так-то, на потнике… И что? Утром по тревоге вскочишь, облитый как из ведра небесной росой, тело сковано, рубиться – еще можешь, думать ясно – забудь. Без ясной мысли сотник, чему примеры бывали, в один миг может остаться без сотни, сгубит ее по-дурному. А князь? Святослав всегда бился в первых рядах дружины, побеждал где-то далеко болгар и ромеев, а Русь, говорил Орму воевода Волчий Хвост, так и не собрал, не урядил, бросил ее ради ратной славы, погиб неизвестно где и неизвестно как. Ходили слухи, что хан печенежский на Днепровских порогах снес саблей княжью буйну головушку, сделал из черепа чашу, пил из нее. Даже думать о том было зазорно. «Мертвые сраму не имут» – это слово Святослава принес на Русь его воевода Свенельд, ныне уже ушедший к Одину, родному богу своему и Орма. Гордое слово князя жило в дружинной молве, знал о нем и воевода Волчий Хвост, отзывался похвально, но добавлял от себя в разговоре с Ормом: «Сраму не имут – воины, а их вожи – имут. Вот разнесли бы нас радимичи на Пищане – чей срам? Мой». «И мой», – мысленно соглашался с ним Орм.

Владимир, сын Святослава и Малуши, воевал домовито, основательно, в чело дружины, на памяти Орма, не вставал, мечом зря не размахивал. Добрыня воспитывал его не как воина, а как правителя. И пока – ни одного поражения, ни одной неудачной битвы. И потому пиршественный и жилой шатры кагана русского охранялись как святая святых, Орму тут и делать бы нечего, но – порядок не им заведен. Ночному воеводе подчинялась даже личная княжая стража, молодые гриди без обид смотрели, как Орм подошел к коновязи, удостоверился, что все три боевых коня князя стоят взнузданные, готовые к неожиданной скачке, одному под брюхом Орм не без труда подсунул палец за подпругу, проверяя, хорошо ли затянута. Обычай этот – держать днем и ночью готовых к скачке коней руссы переняли у печенежских ханов, и Орм признавал его полезным и нужным в походах. Никакого упрека не вызвала у него и шатровая охрана великих бояр князя, их было у него шестеро, может быть, к ним после пира прибавится седьмой, Орм крепко надеялся на это…

Мозг, власть и грозная воля Киева пировали, а после пира, надежно прикрытые, будут спокойно спать посреди ратного стана, окоемы которого тоже надлежало тщательно призреть. Орм всел в седло. Объезд сторожевых ратников закончил к полуночи, затем подъехал к кожаной кибитке, перенятой в походное дело у тех же печенегов. Кибитка принадлежала Волчьему Хвосту. Здесь Орм и стал ждать решения судьбы пригретого им пленника-радимича.