Жизнью смерть поправ (сборник)

Глава первая

Мария Петровна медленно шла по сырому от утренней росы песку. Ей виделось, что за двадцать пять лет здесь ничего не изменилось: все тот же робкий накат легких волн, та же затянувшая горизонт дымка, сквозь которую виден край поднимавшегося над морем солнца, красного и холодного, отчего море и песок тоже кажутся холодными и становится зябко и неуютно. Тот же песчаный обрыв в нескольких десятков метров от моря с теми же, оплетенными лозой кольями, чтобы песок не осыпался. Те же разлапистые однобокие сосны с плоскими, как азиатские крыши, вершинами – сосны эти стояли, как и прежде, с повернутыми к морю спинами и тянули свои ветки к более стройным и густым сестрам, словно умоляли их поменяться с ними местами, чтобы подальше от берега укрыться от холодных зимних штормов. Мария Петровна узнавала эти места, и оттого тревожное волнение, возникшее еще вчера, когда она вышла из вагона, все усиливалось и усиливалось.

Солнце ярко вспыхнуло. Ослепило. Пробив утреннюю холодную дымку, вонзило миллионы лучей в тусклое море, и оно сразу ожило, засветилось. Даже прибрежный песок вдруг словно потеплел и теперь не отталкивал своей неуютной сыростью, а приятно ласкал глаза серебристым блеском. Мария Петровна, зажмурившись, остановилась.

– Боже мой! Как это жестоко! – вырвалось у Марии Петровны.

В ее памяти отчетливо всплыло проведенное здесь с мужем и детьми прекрасное утро после приезда на заставу. Так же вот вспыхнуло солнце, заискрились море и песок, а Андрей, ее муж, засмеялся, проговорив восторженно: «Чудесно-то как!» – подхватил ее на руки и закружился по песку. Сыновья, Виктор и Женя, подбежали с криком к ним: «Папа, и нас! Нас тоже!» Отец присел, чтобы они ухватились за шею с двух сторон, затем поднялся и пошагал в море. Вода показалась им вначале холодной, особенно детям, и они возбужденно вскрикивали и смеялись, но вскоре обтерпелись, стали брызгаться и окунаться с головой, а Андрей размашисто поплыл навстречу солнцу. Вернувшись, принялся поочередно учить всех их плавать. Особенно долго и терпеливо показывал, как нужно держаться на воде, старшему, восьмилетнему Виктору.

Воспоминания эти оказались настолько яркими, что Марии Петровне казалось, что все это происходило вот сейчас. Она даже слышала возбужденный смех детей, чувствовала обхватившие ее руки Андрея, его дыхание, видела его лицо, его сдержанную улыбку, она даже хотела погладить, как и тогда, его обветренную щеку – она даже подняла руку, но безвольно опустила ее и заплакала. Время для нее потеряло смысл.

Очнулась в конце концов. Отерев слезы, повернула к дюнам и начала подниматься по знакомой тропе вверх. Сколько раз она с детьми, а иногда и с мужем, когда Андрею удавалось выкроить часок-другой из заставской круговерти, ходила на берег, чтобы искупаться или просто посмотреть на море, то спокойное и ласковое, то ревущее и вспененное – посмотреть на корабли, большие и маленькие, неспешно проплывающие вдали. Она сразу полюбила море, голубое, безбрежное, и могла часами смотреть, как нежится оно в лучах солнца. Не пугало ее и штормовое, бросающее высокие волны на песок, которые смывали все, что попадалось им на пути. Наедине со штормовым морем Мария Петровна не чувствовала себя маленькой, беспомощной – море не подавляло ее, как подавляли горы. Их она боялась, привыкнуть к ним не могла, хотя и прожила на Памире, где служил Андрей до перевода в Прибалтику, целых восемь лет. А здесь, едва успев навести порядок в новой квартире, она стала водить детей к морю через старую сосновую рощу, примыкавшую прямо к заставе. Ходили они и в небольшое рыбацкое село с островерхими крышами домов, окруженных высокими глухими заборами, и к заливу с деревянными причалами, к которым прижимались большие, кажущиеся неуклюжими лодки, пропахшие рыбой. Сразу же Мария Петровна познакомилась со многими женщинами, а с Паулой Залгалис, веселой и хлопотливой хозяйкой небольшого дома, стоявшего на краю села, и ее мужем, молчаливым и хмурым Гунаром, вскоре подружилась. Познакомила с ними и Андрея.

Андрею сразу понравился Гунар. Высокий, немного сутуловатый, широкий в плечах мужчина, он цепко взял протянутую Андреем руку, сжал ее так, что далеко не нежные пальцы Андрея слиплись, и сказал отрывисто, хотя и с сильным акцентом, но по-русски:

– Гунар. Красный латышский стрелок.

Он не добавил слово «бывший», и это покорило Андрея.

Тропа, по которой шла теперь наполненная воспоминаниями Мария Петровна, поднималась на дюны и петляла между гладкоствольными деревьями, а метров через пятьдесят, у старой дуплистой сосны, разветвлялась. У этой развилки Мария Петровна остановилась. Она не сразу решила, куда идти. Влево, в село? Или на заставу?

Обе тропы, как с удивлением она заметила, были заброшены. Местами даже поросли травой. Особенно та, что вела к заставе.

«Странно», – подумала она и решила идти на заставу.

Мария Петровна даже не предполагала, что пограничники перешли в новый городок, построенный ближе к заливу, а старые постройки передали колхозу. Представляя себе, как подойдет к калитке, как встретит ее дежурный и станет расспрашивать, откуда и зачем пришла, она мысленно уже готовила ответы, представляла, как пройдет потом по знакомой дорожке к командирскому домику, где ее встретит жена начальника заставы – Мария Петровна сейчас вспоминала свою прежнюю квартиру так отчетливо, словно не была в ней всего несколько дней. Шаг ее, Мария Петровна даже не замечала этого, ускорялся, а сердце еще более учащенно колотилось в груди.

Опушка. Дорога. За ней застава. Непривычно тихая. На вышке – никого. Калитка приоткрыта. Перейдя дорогу, Мария Петровна нерешительно остановилась у калитки. Ждала, что услышит чей-либо голос или какой-либо шум. Не дождалась. Толкнула калитку.

Немногое изменилось и здесь за четверть века: те же дорожки, обложенные красным кирпичом, те же газоны и та же вышка для часового и казарма, которая показалась ей сиротливой. И в самом деле, двери закрыты. Закрыты и окна. Мария Петровна пошла по дорожке через двор к бывшему своему домику. Окна его тоже оказались закрыты ставнями, и он походил на слепца в черных очках.

У Марии Петровны не оставалось никакого сомнения в том, что в их бывшей квартире никто не живет, но она все же поднялась на крыльцо и толкнула дверь. Заперта, похоже. Толкнула еще раз, посильней, дверь не открывалась. А ей так хотелось войти в дом, в их добрый милый дом, где в небольшой комнатке вдруг увидит в кроватках вихрастые русые головки своих детей, а в спальне – Андрея, разметавшегося на диване и негромко похрапывающего, такого, каким часто видела его, засыпавшего на несколько часов после хлопотной бессонной ночи. Увы, запертая дверь не пускала в комнаты, стояла непреодолимым барьером между прошлым и настоящим. Мария Петровна безвольно опустилась на ступени крыльца и заплакала.

«Зачем приехала? Зачем? Терзать себя?!»

Сидела она долго. Немного успокоившись, встала и направилась к выходу. За калиткой остановилась. Подумала: «В селе тоже нечего делать. Домой. Домой…»

И все же пошла в село. Шла и сомневалась, вдруг, думала, в доме Залгалисов встретят ее совсем незнакомые люди. Что она скажет им? А может, так же, как и на заставе, окна дома закрыты ставнями? А может, и дома-то нет?

Первый дом, который она увидела, был совсем новый. В палисаднике – розы и еще какие-то незнакомые ей цветы. Окрашенный в розовый цвет дом с большими окнами выглядел нарядно. Следом – еще один, такой же нарядный. И вдруг, за вторым нарядным домом она увидела знакомую островерхую крышу.

«Слава богу!»

Дом Залгалисов, с узенькими окнами, выглядел подслеповатым и мрачным, несмотря на то, что и сам дом и высокий забор были окрашены светло-зеленой краской. Это сразу бросилось в глаза Марии Петровне, ибо прежде Залгалисы никогда не красили ни дома, ни забора. И цвет почему пограничный? Мария Петровна, не отдавая отчета в причине, еще более взволновалась, и как ни пыталась хоть немного успокоиться, справится с собой не могла. Она вошла во двор, тесный, застроенный сараюшками, поднялась на крыльцо и с замирание сердца постучала в дверь. Послышалось какое-то движение в доме, потом из дальней комнаты донесся слабый голос. Мария Петровна переступила порог и ухватилась за косяк, чтобы не упасть: безжалостно сдавило сердце, и оно остановилось на мгновение, потом забилось часто и гулко. Здесь, у этого порога, она, уезжая в роддом в город, прощалась со своими сыновьями. Не думала тогда, что целует их последний раз.

Виктор, которому тогда исполнилось уже девять, прижался к ней и не хотел отпускать, а пятилетний Женик сразу же, как она его поцеловала, сразу же повернулся к Залгалисам, стоявшим у темно-коричневого резного буфета, и заговорил возбужденно: «Тетя Паула, мы теперь у вас долго-долго будем жить? Пока мама нам братика покупать будет? Дядя Гунар на лодке меня покатает? Правда?»

Тот самый старинный буфет и сейчас стоял в комнате. Так же, как и тогда, впивался в него пучок солнечных лучей, пробивавшийся через узенькое оконце, но, несмотря на это, буфет казался хмурым, каким-то сердитым.

– Кто пришел? Заходите сюда, – услышала Мария Петровна. Она сразу узнала голос Паулы и, хотя та говорила по-латышски, поняла все слова.

– Паула? Ты?! – не веря себе, переспросила Мария Петровна, не решаясь сделать первого шага.

– Кому же, господи, быть здесь, как не мне? – удивленно, уже по-русски, ответила Паула и повторила приглашение: – Проходите сюда.

Мария Петровна пересекла первую комнату и, откинув цветастую штапельную занавеску, заменявшую дверь, снова ухватилась за косяк. Так и стояла, глядя, как тяжело дыша и кряхтя, Паула слезала с кровати. Теперь уже никакого сомнения у Марии Петровны не оставалось. И хотя перед ней была не проворная женщина, а болезненно полная старушка, но лицо ее, несмотря на то, что пополнело и округлилось, оставалось таким же обаятельно-нежным и добрым.

– Не узнаешь, Паула?

Теперь она узнала. Этот грудной, почти мужской голос часто слышался ей, часто всплывали в памяти слова: «Паула, замени на неделю моим детям мать».

А неделя та растянулась на долгие годы. Да какие годы!

– Мария?.. Ты? Жива?! – Паула опустилась на стул, стоявший у изголовья кровати. Глаза ее, наполнившиеся слезами, выражали непонятную для Марии Петровны тревогу…

Глава вторая

Старенькая комендатурская полуторка то, натужно покашливая, скреблась на перевал, то, скрипя расхлябанной кабинкой, катилась вниз, и всякий раз Мария радовалась тому, что позади еще один трудный участок пути и что скоро они спустятся в долину, а эти бесконечные голые мертвые горы станут отдаляться и отдаляться и в конце концов, погорбатившись на горизонте, растворятся в солнечной дали. Она смотрела на сыновей, насупившихся, крепко вцепившихся маленькими ручонками в обшивку тюка, и исподлобья смотревших на петляющие за машиной серпантины дороги. Поглядывала она и на мужа, который сидел ссутулившийся, какой-то усталый, и ко всему безразличный. Он не отрывал взгляда от задней стенки кузова и думал о чем-то своем, сокровенном – Мария понимала состояние детей, которые ни разу не спускались с гор и теперь робко ждали встречи с неведомым для них миром, о каком слышали только от родителей, она понимала и Андрея, у которого здесь, на Памире, оставались боевые друзья, живые и погибшие в жарких стычках, она грустила его грустью, тревожилась тревогой детей, но не могла унять нетерпеливую радость.

«Слава богу – вниз! Подальше от этих голых холодных гор».

Она не хотела, чтобы Андрей заметил ее радость. За все годы, которые прожила Мария на Памире, она ни разу не пожаловалась мужу на то, что не может привыкнуть к диким хмурым скалам, к бесцветному небу, к леденящим ветрам, к пулеметам у амбразур. Андрею было известно лишь одно: его жена никак не может запомнить названия ущелий и перевалов. Возвращаясь домой после очередного боя с какой-либо бандой басмачей, он говорил, что на перевале, где лошадь поседела (а не Ак-байтал), врезали мы басмачам. А ущелье, к примеру Дун Кельды, переводил для нее так: «Ущелье, откуда вернулось эхо». И она понимала, где именно происходили боестолкновения, ибо знала почти о всех перевалах легенды, многие из которых основательно взволновали ее, и она часто размышляла: сказки это или были? Действительность или мечта о верной дружбе, о мужестве, о чести и любви?

Особенно запомнились ей две легенды, которые рассказал Андрей, когда они, молодожены, добирались до заставы. Ехали верхом. Со взводом пограничников. Ехали несколько дней. На верху каждого перевала делали большие остановки. И вот когда спешились пограничники на одном из первых перевалов Кызыл-арт (Красная спина) и, растерев спины и ноги расседланных коней жгутами из сена, надели им на морды торбы с овсом, и кони, устало опустив головы, принялись аппетитно жевать, а сами всадники достали из переметных сумок хлеб и консервы для себя, Андрей взял за руку Марию и сказал:

– Пойдем-ка вон за тот камень.

– А что там?

– Пойдем-пойдем…

Метрах в двадцати от дороги, за большим обломком скалы, на холмике из мелких камней стоял шест, к которому шерстяной бечевой была привязана черная коса. Ветер покачивал эту косу, и Марии показалось, что шест движется, как живой, а коса колышется в такт этому движению.

– Что это, Андрюша?

– Могила девушки, которая умела любить.

– Расскажи, милый.

– Ну, слушай… Один из старшин племени, которых здесь в старину было много, получив богатый калым, отдал свою дочь в жены такому же богатому старшине соседнего племени. В самый разгар свадьбы, когда гости выпили изрядно кумысу и бузы, началось состязание акынов. Естественно, каждый поддерживал своего любимого песенника-сказителя, подбадривал криками, подхваливал. О невесте забыли. Она же, заметив это, убежала. Любила она одного юношу-джигита, а его отец перед самой свадьбой (догадывался, видно, об их любви) послал сына с каким-то поручением в город Хорог. Девушка к нему и подалась.

Состязание акынов окончилось. Хватились – невесты нет. Сперва по юртам искали. Потом ближние ущелья прощупывали. Как в воду канула. А тут и ночь на дворе. Решили утра подождать. Утром тоже не нашли. Кто-то и сказал тогда, что, дескать, не в Хорог ли невеста подалась? Рассвирепел отец, велел коней седлать. Оскорбленные отец и жених, да два десятка джигитов двух племен понеслись в погоню за девушкой. А за это время она уже изрядно прошла. Вот на этот перевал подниматься начала. Сил почти уже нет, а она все идет и идет. Как на грех, ветер поднялся. Чем выше, тем холодней. На перевале уже села, укрывшись за этим камнем, дух перевести, да больше и не встала. Замерзла, заснув, сама не заметила как. Усталость сказалась. Тут ее и нашли отец с женихом. Отец хлестнул камчой непокорную, а она даже не шелохнулась. Увидели все, что мертва она, зароптали на отца, а тот как крикнет: «Молчать, псы недоношенные!» Вскочил на коня и поскакал назад, к своим женам. Кто за ним поскакал, кто остался. Оскорбленный жених, понявший, видимо, силу любви, вынул клинок из ножен и начал рыть могилу. Джигиты стали ему помогать. Когда могила почти была готова, подъехал тот самый джигит, к которому бежала девушка. Увидел он свою любимую, кинулся к ней, дыханием отогревал, целовал, потом распрямился, посмотрел на всех безумным взглядом и сказал со стоном: «Вернулся, как эхо». Вон в то ущелье ускакал, – Андрей показал рукой в сторону видевшегося внизу ущелья. – Сказывают, и сейчас он там. Ущелье так и называется: Дун-кельдык. Перевод такой: «Вернувшееся эхо».

Мария слушала, прижавшись к Андрею, смотрела на колыхавшуюся косу и от волнения не могла сказать ни слова. Когда же Андрей закончил рассказ, приподнялась на носочки и крепко поцеловала его. Андрей подхватил ее на руки и спросил отчего-то шепотом:

– Ты так же любишь?

– Ты видишь, я еду с тобой в горы и не боюсь.

Тогда, рядом с большим сильным мужем, она действительно не боялась, но потом сколько было страха, волнений и тоски… Андрей же об этом не знал и даже не догадывался.

Вторую легенду она услышала от старого пастуха Ормона. Пограничники, поднятые по тревоге, ускакали громить прорвавшуюся из-за кордона банду, на заставе остались с Марией один больной боец и повар. Как обычно, несколько винтовок и пару пулеметов «Максим» они разместили так, чтобы в случае чего, можно было бы обороняться. Один пулемет затащили на наблюдательную вышку, которая стояла в дальнем углу двора, другой установили в бойнице, оборудованной в глинобитном дувале, и по очереди несли дозорную службу.

Пообедав, Мария поднялась на вышку, чтобы сменить повара, но тот ушел не сразу.

– Смотрите, Мария Петровна, – показал он в сторону видневшегося вдали озера, – табун яков сюда гонит кто-то.

Перепугалась она, увидев яков. Много слышала, что басмачи, прикрываясь яками, почти вплотную подбираются к остановившимся на ночлег пограничникам и атакуют их внезапно. Она хотела даже спросить, не видно ли кого-нибудь за табуном, но сдержалась. Побоялась, что повар поймет, что она струсила, потом может рассказать сослуживцам. Не станет тогда ее испуг секретом для Андрея. Он, конечно, посмеется, но потом, оставляя ее на заставе, станет тревожиться. А в бою, как она считала, только о бое нужно думать, иначе не победить.

Когда стадо яков приблизилось, она узнала пастуха Ормона и обрадовалась.

– Пойду встречу. Узнаю, отчего сюда стадо пригнал, – сказала Мария и спустилась вниз.

Ормон объяснил, что пригнал сюда яков по приказу начальника заставы. Мария открыла ворота, и они загнали яков во двор.

– Пойдемте, Ормон-ага, попьем чаю.

– Не откажусь. Мой живот, внученька, как хурджум нищего. От самого Ак-байтала гоню стадо.

Название этого перевала, который находился километрах в пятидесяти от заставы, она слышала уже много раз, но помнила только перевод этого странного названия: «Седая кобыла». Спрашивала Андрея, но он не смог толком объяснить.

«Разузнаю у старика», – решила воспользоваться случаем Мария и, накормив Ормона солдатским обедом и подав пиалу крепко заваренного чая, заговорила о перевале.

Начало рассказа сразу же заинтересовала ее. Ормон принялся растолковывать, что «байтал» – не кобыла. Это не совсем верно. Есть лошадь – ат, просто лошадь. Есть лошадь – жилки. Те лошади, какие пасутся в табунах, все – жилки, но главное, вожак табуна – байтал. Жеребец или кобыла – все равно. Джигит и байтал – одно целое. Друзья они. Настоящие друзья.

– Как для русского ратника боевой конь, стало быть?

– Может, так.

– Если есть желание, Ормон-ага, расскажите легенду о седой кобыле.

– О поседевшей байтал, внученька. О ней сказ. Сколько лет прошло, никто даже сказать не сможет, а люди не забывают то событие. – Ормон, глотнул ароматный напиток из пиалы, начал вроде бы с извинительного признания: – Я узнал о той истории от своего деда.

Мария приготовилась слушать длинный рассказ, старик, однако, был очень краток.

– Сильный и гордый, как вожак архаров, джигит полюбил луноликую девушку. Она тоже поклялась ему в вечной любви. Джигит украл девушку. Как птица несла их лошадь джигита по долинам, через перевалы. Но быстро скакали и сородичи луноликой. На перевале джигит вместе с девушкой укрылся за скалой, а лошадь пустил по дороге, чтобы увела за собой погоню. Но когда сородичи девушки уже было проскакали скалу, она вдруг окликнула их. Джигита убили. Девушку увезли домой. Когда убийцы уехали, на перевал вернулась байтал. Она не отошла от мертвого друга, пока не околела сама. Люди видели ее. С тоски она поседела. Не только шерсть, но и грива с хвостом стали белыми, как только что выпавший снег…

Ормон допил чай, Мария вновь наполнила пиалу и тогда только спросила:

– Девушка предала своего любимого?

– Да.

– Но почему?

– Женщины честолюбивы и коварны.

Мария хотела упрекнуть Ормона за столь категоричное суждение обо всех женщинах, но подумала, что спорить со старым человеком бесполезно, переубедить его вряд ли удастся, и промолчала. Продолжая угощать Ормона чаем, она расспрашивала о здоровье, о семье, говорила с ним о басмачах, сама же ни на минуту не забывала легенды. Пыталась осмыслить, почему девушка поступила так подло. Ее воображение рисовало картины вечерних свиданий возлюбленных, она словно видела того джигита-богатыря, сильные руки которого робко прижимают к себе девушку, а та, нежно прильнув к его могучей груди, думает о славе и богатстве, которые ждут уважаемого в своем роду юношу. Когда же она увидела его беспомощным, укрывшимся за скалой от преследователей, решила не искушать судьбу.

«Бессердечная гадюка! – с ненавистью думала Мария о коварстве девушки и восхищалась преданностью кобылы-байтал: – Вот образец верности! Люди бы так!»

Не знала она, что жизнь готовит и ей похожее испытание, и эту легенду, услышанную от старого пастуха, она будет вспоминать не раз и не два…

Мария так и не побывала на том перевале, хотя Андрей предлагал съездить, и никогда не жалела об этом, а теперь радовалась, что незнакомый перевал, наверняка такой же ветреный, дикий, без единого кустика, без единой травинки (высота более пяти тысяч метров) все удалялся и удалялся…

Полуторка спустилась в Алайскую долину и юрко побежала мимо робких тальничков, прижимавшихся редкими табунками к успокоившейся на равнине речушке, мимо изжелта-зеленых полян с отарами овец, издали похожих на разбросанные комья серого весеннего снега.

– Мам, мам, овечки живые? Да? – показывая пальцем в сторону недалекой отары, возбужденно спросил Женя.

– Да, сынок.

– Почему у нас их не было?

– Высоко. Я же рассказывала: яки на той высоте только живут. И – пограничники.

– Дедушка Ормон тоже?

– Да, и – он.

Небольшой кишлак из серых глинобитных домиков с плоскими крышами, отчего домики казались какими-то несерьезными времянками, проехали без остановки, а вскоре машина поскреблась на перевал по змеиным петлям дороги. Название этого перевала Мария запомнила хорошо. Не русский перевод: «все, выбился из сил», а местное название – Талдык. Смерть здесь была рядом с ней и Андреем, а у Вити оставила метку – рваный шрам от пули.

Несколько лет все один да один командовал заставой Андрей, а тут сразу двух помощников прислали: по политической части и по строевой. Обвыклись они в горах, изучили участок, узнали маршруты басмаческих банд, тогда начальство разрешило лейтенанту Барканову спуститься с гор в отпуск. Из проволоки от сенных тюков и из одеял смастерили пограничники для двухлетнего Вити на вьючном седле теплое и мягкое гнездышко (хочешь сиди, хочешь ложись и спи), прикрепили к этому же седлу два карабина и подсумки с патронами, помогли уложить вещи в переметки и проводили отделением до Алайской долины. Хотели дальше провожать, но лейтенант Барканов приказал возвращаться.

– До темна долину проскачем, а на Талдыке – дорожники.

Но недаром в горах говорят: глазам видно, а ногам обидно. Да и сын сморился от жары и тряски. Когда пускали коней рысью, он трепыхался в своем гнездышке, как неживой. Андрей его даже на руки брал, но и это мало помогало. Пришлось ехать в основном шагом.

До поселка дорожников оставалось еще километров восемь, а солнце, только что старательно купавшее в своих горячих лучах путников, в миг посуровело, словно накинуло студеное покрывало, и торопливо скатилось за снежную гору – снег поискрился яркой голубизной и померк в темноте, густая тихая темень проглотила небо, дальние и даже ближние хребты, разлилась по долине, а дробный стук копыт стал глуше и таинственней.

Мария, ехавшая чуть позади, догнала Андрея и, подчиняясь охватившей ее тревоге, сказала негромко:

– Витю возьми. Поспешим давай.

– Луна взойдет, тогда поднажмем, – ответил Андрей.

– Береженого, Андрюша, бог бережет…

– Ладно, – согласился Андрей, взял на руки сонного сына и сказал жене: – Витькиного коня в поводу веди, чтоб не отстал.

Подождал, пока Мария перекинула через голову коня повод и надела его на согнутую руку, пришпорил своего коня. Тот рванулся было в галоп, но подчиняясь поводу, размашисто зарысил по едва заметной в темноте дороге.

Осадил коня Андрей минут через пятнадцать. Дождался Марию, немного отставшую от него, спросил заботливо:

– Устала?

– Нет. Ты зря остановился.

– Коней беречь нужно. Километра через два подъем начнется. Теперь мы… – и поднял предупреждающе руку, хотя понимал, что в темноте жена не увидит это предупреждение, поэтому еще и попросил: – Не шевели коней…

Привстал на стремена, подался вперед и замер. Мария тоже прислушалась, но ничего подозрительного не могла уловить, только увидела, что кони запрядали ушами и, повернув головы вправо, насторожились.