Бранясь по-японски, Ника обула угги, натянула пуховик. Перехватила резинкой волосы.
На свежий воздух, проветриться, вышибить из мозгов дурь.
Она хлопнула калиткой. Выдохнула, собираясь с мыслями.
Снег успел подтаять, тропинка заболотилась. Месиво из грязи и песка. Было тепло, вопреки прогнозам синоптиков. Те гарантировали минус двадцать. Приятно осознавать, что не ты одна постоянно лажаешь.
«Надо найти нормального мужика, – рассуждала Ника, шлепая по жиже. – Высокого стройного брюнета. Непременно красивые кисти. И идеально чистая обувь».
Варшавцево походило на затопленные талым снегом рисовые поля в пригороде Токио. Улицы поражали безлюдностью. Одинокий парень стоял на ступеньках круглосуточного магазина, и кроме него…
Нике захотелось себя ущипнуть.
Продолжают глючить таблетки? Тогда галлюцинация гораздо симпатичнее «плакатного» миража.
У круглосуточной «Степи» сражался с пачкой «Мальборо» высокий стройный брюнет. Неумело рвал целлофановую упаковку, но сигареты не поддавались.
Андрей Ермаков, ее первая любовь. Ее сладкие девичьи грезы и записи в тайном дневничке. В семь утра, возбужденный и расхристанный. И… черт, красивый.
Ника – ну почему нельзя было накраситься? – приблизилась к другу детства.
Ермаков оторвался от злосчастной пачки, посмотрел на нее светло-карими глазами и сказал:
– Ника. А ты не призрак, Ника?
Она рассмеялась, и напряжение мгновенно испарилось. Будто они виделись вчера.
– Я собиралась спросить тебя о том же.
Она забрала у него сигареты и соскоблила пленку. Вернула ему открытую пачку. Рассматривая ее чуть ошалевшим взглядом, он сунул сигарету в рот. Давать прикуривать клиентам входило в ее обязанности, и она щелкнула зажигалкой. Его кисти… Его кисти прошли аттестацию.
Она опустила взор. Ботинки Ермакова были заляпаны грязью.
«Не принципиально».
– Как ты… – Ермаков подавился дымом и закашлялся.
«Интересно, – промелькнуло в голове, – он помнит про шкаф и журналы?»
– Прости, – сказал он, отфыркиваясь, – я не курил восемь лет.
– Зачем начал? – спросила она, поджигая свою сигарету.
– Прошлое настигает. Ника… Черт, Ника!
Он обнял ее, как обнимают старых дружков: «Привет, малявка!»
– Мама говорила, ты в Японии.
– Вчера вернулась.
– И я вчера…
Он улыбался широкой растерянной улыбкой.
– Это судьба, – заявила она. – Ты чем-то занят сейчас? Я бы прошлась, посмотрела город…
– Нет! – обрадовался он. – Не занят. Ты не представляешь, как мне не хочется идти домой.
– Представляю.
Они зашагали по аллее. Улыбаясь друг другу, откровенно друг на друга таращась.
– Расскажешь, что ты делаешь на улице в такую рань?
– Сигареты покупаю.
– Восемь лет не покупал и…
– А давай начнем с тебя, – увильнул он от темы. – Ты надолго прилетела?
– Насовсем. Тошнит от суси.
– И как тебе родина? – он окинул жестом убегающий вдаль пустырь, кучки собачьего дерьма, остов гаража и рыжие холмы на горизонте.
– Я в восторге. Угадай, кого я встретила вчера, сойдя с автобуса? Чупакабру!
– Его встречают все здешние возвращенцы! – засмеялся Ермаков.
Ему было четырнадцать, а ей двенадцать, когда они поцеловались. Без языков, но в губы. Это он помнит?
– Но как тебя туда занесло? Не было страшно лететь одной?
– Я и тут была одна, – пожала плечами Ника, – мама умерла в две тысячи седьмом… про брата ты знаешь. Я полтора года проучилась в горном, но быстро поняла, что профессия геодезиста – это не мое. Бросила учебу, пошла работать официанткой, потом барменом. Не то чтобы официантка – «мое», – торопливо добавила.
– А танцы?
– Ну, я же в нашей «Грации» танцевала. Опыт какой-никакой был. Наткнулась на объявление в Интернете, прошла кастинг, заключила контракт.
– Я думал, это балет.
– Нет… такой мюзикл.
– Слава богу. Я балет терпеть не могу.
– И я… Я была самой старой танцовщицей в труппе. Двадцать восемь лет, меня бабушкой называли.
– Тогда я прадедушка. Песок сыпется, вон, – Ермаков кивнул под ноги, на размокшую желтую муку.