По прошествии много лет я часто задаюсь вопросом: что мне дали эти переходы? Я, каждый, каждый чертов раз пытался представить себе мысль о том, что переключаясь на следующую новую стезю, делаю почти непоправимую ошибку, оставляя за собой накопленный и осознанный опыт предыдущей деятельности. Я снова оказывался в потоке новых познаний. Приносили ли они утешение? Пока не видя горизонты этого нового, я годами томился ожиданиями. А ведь у океана нет границ. Однозначно, изменился масштаб моих представлений о многом – об образовательной стратегии, о стратегии подготовки и аттестации научных кадров страны. Я узнал интересных, крупных, выдающихся людей, у которых было, чему поучиться. Можно посмотреть на вещи и по-другому: я с такой бездумной легкостью, с таким увлечением в течение двадцати пяти лет своей жизни занимался последипломной подготовкой хирургических кадров, пройдя последовательно путь ассистента, доцента, профессора, заведующего кафедрой и, наконец, проректора Института переподготовки и повышения квалификации.
С такой же легкостью, с таким же увлечением в течение двадцати пяти лет своей жизни занимался медицинской наукой, пройдя путь аспиранта, завлаба, ученого секретаря, замдиректора по науке. Кто знает, может быть мне нужен был именно такой путь «созревания» для большой науки? Кто знает, возможно, так постепенно ученые созревают для своего следующего поворота? Так или иначе в своей лаборатории я забывал то, что вокруг нее кипит реальность. Для меня мир был самой нереальностью, так как мир – это то, каким мы его видим, представляем, воображаем, придумываем. И наукой я занимался по-своему, не взирая на традиции и характер самого занятия. Ведь ее я представлял только моим делом, приспособляя науку к себе, а не приспособляясь к ней. Благодарю судьбу, что меня в этой сфере деятельности не подмяли, не сломили. Более того, всегда предоставляли должное место под солнцем. С другой стороны ум и тщеславие говорили мне, что лишь наука и творчество определяют мое место. Вот почему, я так настойчиво добивался своей научной ниши, в которой, я, временами просто отсиживался, стараясь не обращать внимания на все остальное.
В каждом моем личном Рубиконе, скачке, крутом переходе от одного профиля деятельности в другую были так называемые «невозвратные издержки». Каждый раз меняя направление своей деятельности я задавался вопросами: «какое решение я бы принял, если бы мне пришлось вернутся к самому началу? Какой совет бы я дал другому человеку в соответствующей ситуации? Все должно иметь смысл, так почему бы и не в этом случае?». Я знал отдельных ученых, которые при встрече высказывали свои мысли заняться, как я, философскими вопросами своей научной специальности. Некоторые из них, действительно, могли бы это сделать и как я даже защитить вторую диссертацию по философии. Однако, я убедился в том, что «наблюдение за дорогой в зеркале заднего вида не поможет человеку добраться туда, куда он хочет». С одной стороны, таким ученым нужно примирится с неопределенности «нового» и отпустить от себя «старое». Однако, в жизни они продолжают навязчиво размышлять о смене научных интересов и сфер своей деятельности, потому что не может принять реальность такой, какая она есть. В этом отношении, они похожи на задумчивых коров, переживающих жвачку снова и снова. Чем меньше человек «пережевываете» ситуацию, тем хуже ему становится, тем меньше шансов у него остается на совершение позитивного перехода из одного качества в другую. Такова логика перехода из «старого» в «новое».
Помнится, работая в своей Проблемной лаборатории, занимаясь проблематикой физиологической хирургии и компенсационной медицины, я понял, что моя наука не так уж сильно изменяет меня, не поднимает, а только истощает, потому что недостаточно обширна и фундаментальна. А ведь в нее я вложил многое – время, серьезную увлеченность, большую концентрацию сил и внимания. Даже создав свою школу экспериментальной хирургии, все чаще стал ощущать страх оказаться в пустоте, без творческого содержания жизни. Я, таким образом, оказывается долго уходил от полной ясности, утешал себя, надеялся. Безусловно, постоянная моя чрезмерность позволяла мне кое-что в науке делать лучше многих, но зато, в такой же мере, она истощала и лишала радости достижения. Мучительно думал, с чего начать, с сомнением и напряжением сил строил планы на будущее. Естественно, был страх перед неизведанным. Малодушный и неуверенный с детства, долго прикидывал свои возможности, строил планы, прикидывал возможные риски и неудачи. Я нутром чувствовал, что впереди у меня тупик и если сожгу мосты, то будет зиять пропасть за спиной. Жан Рено (2004) эмоционально признавался: «Нельзя возвращаться к предателям! Нельзя! Локти кусайте, землю жуйте, но не возвращайтесь туда, где когда-то вас предали».
Я бывал в отчаянии много раз. Беспокойный мой характер способствовал тому, что я смог «заякорить» ряд новых хирургических методов и технологий. К их числу относятся гемосорбция, гемофильтрация, ксеносорбция, плазмоферез, лазерной и ультрафиолетовое облучение, лапароскопия, торакоскопия, ультразвуковая видеоконтрольная хирургия, стереоскопическая хирургия и другие. Сюда же можно отнести использование идейной базы ряда теоретических наук в хирургию – патофизилогия, патоморфология, патобиохимия, математика, биофизика. «Эффект заякоривания» можно проследить и в области философских исследований – биофилософия, биоэтика, социология и философия медицины, наконец, создание Виртуального Института Человека (2021). Но у меня никогда не было «эффекта гало», то есть рекламизации, ореолизации, сакрализации своих достижений. Т. Кун (1922—1996) писал: «Переход от познания одной парадигмы к познанию другой – есть акт „обращения“, в котором не может быть места принуждения» [Кун Т. Структура научных революций, 1962]. В этом аспекте, знание можно рассматривать не как линейное накопление фактов, а как замену одного мировоззрения другим. Таким образом, парадигмы существуют не только в науке, но являются естественным для человека способом постижения мира.
Я часто задаюсь вопросом: что меня побуждало к смене парадигм – от медицинских наук к физиологическим, а оттуда к философским? Что это было на самом деле? А ведь было последовательный переход по восходящей. Вначале сугубо эмпирическая прикладная наука (медицина), затем фундаментальная наука (физиологи) и лишь потом метатеоретическая наука (философия). Есть интересное выражение Т. Куна (1922—1996) «Когда на смену одной парадигмы приходит другая, революционно изменяется мировоззрение и тогда то, что в научном сообществе считалось утками до революции, становятся кроликами после революции» [Кун Т. Структура научных революций, 1962]. Известно, что парадигма начинает рушиться, когда она больше не может эффективно решать поставленные перед ней задачи. В этой ситуации ученые начинают получать «неправильные» ответы. Когда парадигма находится в кризисе, становится возможным прорыв к новой парадигме. Естественно, многим ученым легче работать в рамках одной парадигмы, но есть ученые, которые способны преодолеть такую замкнутость.
Я менял парадигму реальной жизни и деятельности ряда раз. Вначале поменял парадигму социализма, на парадигму капитализма, в чем совершенно не преуспел. Затем сменил парадигму клинической деятельности на теоретическую физиологию, а далее на парадигму философии. Кто они «возмутители» регламента обычной науки? Прежде всего, это настоящие исследователи, которые на свой страх и риск замахиваются на доказательство правоты новой парадигмы. Между тем, новая парадигма приспосабливает науку к объяснению реальности наилучшим образом, то есть служит линзой, через которую можно разглядеть истину по лучше. В этом отношении, таких ученых, как я можно рассматривать как «простых рабочих философов», занятого лишь расчисткой почвы и удаления части мусора, лежащего на пути к истине. Попытка такого исследователя строить систему ради желания определить пределы знания для одного человека всегда привлекательна. Я уходил, а не оставался, вот в чем вопрос. Если бы оставался, что было бы со мною, с моими делами, устремлениями?
В 2008 году меня избрали на вакантную должность главного ученого секретаря Президиума Национальной академии наук. В истории академического сообщества до меня было всего два прецедента, когда члены Академии наук, избранные по медицине, занимали вакантные должности в Национальной академии наук – это академик И.К.Ахунбаев, занимавший должность президента в период (1954—1960 гг.), это академик Д.К.Кудаяров, занимавший пост вице-президента Национальной академии наук (2008—2013 гг.). Проработав свой пятилетний срок в этой должности я увидел совсем другой масштаб в науке, да и в людях, в жизни. Много лет именно это – работа и люди, удерживали меня в академической науке. Я говорю сам с собой. Этот след – жизнь, как я ее чувствую сейчас. Я смотрю сверху, из конца. Разумеется, никаких сомнений в своем «предназначении» у меня в период работы в Национальной академии наук не было. Несмотря на большие сложности, а, может, даже благодаря им – понял, что науку двигают исключительно энтузиасты от природы. А ведь ранее даже не подозревал, что наука и его достижения являются продуктом научного коллектива в целом.
Отказавшись баллотироваться на второй срок в вакантной должности главного ученого секретаря Академии наук, я в 2013 году решил вернутся в свою Проблемную лабораторию в Национальном хирургическом центре. После пятилетнего перерыва в хирургической деятельности, я поехал в свой родной центр, чтобы все увидеть и решить. То, что я увидел, о многом напомнило, но будущего здесь уже не было. Теперь я никак не мог его представить здесь, так как уже не было моей команды, моей школы. Ощущение замкнутого пространства, недостаточного уровня организации науки, диктата ремеслиничества, отсутствие перспективы. Зайдя в свою лабораторию обнаружил не просто голое место, а вообще отсутствие места. Я месяц еще вытерпел, насытился голыми обещаниями, удостоверился в том, что, в бывшей лаборатории на всем лежал плотный слой поверхностной науки.
В Национальной академии наук было намного интересней – уровень науки, богатство научной мысли, открытость ученых, перспективы роста и развития. У меня возникла и крепла какая-то смутная тоска. Нет, выбора я не видел. Слишком неравными казались возможности открывшихся передо мной дорог. Я поступил решительно, но не очень разумно, согласившись возглавить научный отдел лечебно-оздоровительного объединения при Управделами Президента и Правительства Кыргызской Республики. Такова была моя решительность часто от нежелания смотреть в будущее трезвыми глазами. Кстати, вышеуказанный отдел создавал в свое время сам (2009). За короткий срок мы застолбили за собой научное направление «Гериатрия и герантология», провели I-Международную научную конференцию «Актуальные вопросы социально-ориентированной медицины в Кыргызстане» (2011). Привлекательным было то, что меня никто не трогал, предоставленный самому себя я здорово преуспел в исследовании философских вопросов.
Займись вопросами медицинской науки, передо мной вновь замаячил бы знакомый ужас – опять «с нуля»! А время то стремительно убегает. А мне давно мечталось выйти на заслуженный отдых, наконец, засесть в дали от городской суеты и дел, за написание книг, изложить на бумаге свои мысли. Загодя готовился к этому, построил дачу в горах, обустроил быт. А здесь появились проблемы со здоровьем, а так же другие новые, достаточно остро переживаемые, волнения и страхи за благополучие в семьях своих детей. Однако, именно в этот период у меня вновь проявилась попытка реализовать свой творческий потенциал, который не был востребован в течение жизни. Речь идет о писательстве.
Хотелось бы отметить, что писательство было для меня спасительным увлечением, занятием, приносящим мне удовлетворение. Я бы не стал придерживаться концепции «интеллектуального дефицита» у пожилых людей, так как именно в пожилом возрасте я написал основной массив своих произведений. Однако, понял то, что чаще всего показатели интеллектуальных способностей снижаются за счет большего количества времени, необходимого для пожилого человека при написании какого-либо произведения. Понятно, что люди пожилого возраста чаще ощущают себя одинокими. Но, а если одиночество – то к чему творческий человек стремится? Если такой человек ощущает в себе творческий потенциал, ощущает свою востребованность, если позволяет здоровье, возможности, то он не ощущает одиночество, будучи даже отшельников на даче.
Как я уже говорил выше, в 2013 году я написал заявление об уходе на пенсию. В то время я занимал достаточно высокую академическую должность главного ученого секретаря Президиума Национальной академии наук Кыргызской Республики. Потому, выйдя на пенсию я не ощущал себя как бы «выброшенным на обочину» текущей уже без моего деятельного участия общей жизни. Многие говорил мне, что в этом возрасте лучше оставаться действующим ученым, имея в виду то, что снижение социального статуса, потеря делового и жизненного ритма, как правило, приводят к ухудшению состояния человека.
Одним из причин моего ухода с Академии наук было следующее. Идет Общее собрание, на повестке дня вопросы перевода всей работы на государственный, то есть кыргызский языка, согласно Указа Президента страны. Переполненный зал, чувство раскаленной и очень напряженной атмосферы. Было много филологов, а также псевдопатриотов из среды журналистов, писателей, то есть атмосфера бурной стихии. Выступали эмоционально, в этих условиях труднее всего спорить, в особенности, когда имеешь дело с мало культурными полемистом. Прослушав всех, говоривших о необходимости сиюминутного перехода на государственный язык, я чувствовал, что многие ученые, искренне считающие преждевременность такого шага, не решались высказаться. Что можно сказать в такой атмосфере, насыщенной страстями, при такой интеллектуальной элементарности? Но я напрягся, собрал силу духа и попросил слова. В тот же момент я почувствовал большое вдохновение и я говорил лучше, чем когда-либо в жизни. Сначала аудитория отнеслась ко мне враждебно, были даже насмешливые возгласы. Потом уже после моего выступления ко мне многие подходили, жали руку и благодарили. Однако…. Признаться, мой голос в этой среде был гласом вопиющего в пустыне. Меня в лучшем случае почтительно и с недоумением слушали, но не предполагали руководствоваться моими идеями. Думаю, что я так и не сумел дать собравшимся в зале почувствовать свою центральную тему – перейдя на государственный язык мы целиком и полностью потеряем пространство фундаментальной науки ученых Академии наук. В стихии лжепартиотизма и в ее созиданиях еще больше, чем в ее разрушениях, я очень скоро почувствовал опасность, которой подвергается духовная культура, наука, образование. Как всегда, лжепатриотизм не щадит творцов духовной культуры, науки, образования, относясь подозрительно и враждебно к любым позитивным инициативам. В какой-то мере это напоминает ситуацию, озвученной когда-то Лао-Цзы (551 г. до н.э.): «Нет ничего более мягкого и гибкого, чем вода, но попробуйте оказать ей сопротивление».
На другом Общем собрании Академии случилось нечто похожее. Мой призыв принять, понять и перейти на принципы постнеклассической науки разладило благодушную атмосферу собрания. Председатель, да и вся присутствующая профессура восприняли саму заявку из ряда выходящим —немыслимым, провокационным, от которого за версту разит неомальтузианством, экзистенциализмом и прочими «измами». А ведь были среди них вечно настроенные скептично, ядовито, токсично, которые отметали с ходу любую идею, гипотезу, теорию, считая их непотребной для науки, к которому они привыкли. Иногда мне слышатся их немые упреки типа «Вы не ученый, а экспериментатор по жизни». «Вас недоучили в школе, в институте, что молчание – это золото», «В науку вас занесло ваше тщеславие, а не призвание», «Вы самодовольный тип, возомнивший себя научным патроном», «Вы же дискредитируете классическую науку, чем она вам не угодила». «У вас вместо мозгов какой-то таракан метафизического происхождения…».
В один из дней 2017 года меня пригласил академик Джуматаев М. С. – новый президент Академии наук с предложением занять вакансию Председателя отделения химико-технологических, медико-биологических и сельскохозяйственных наук. Состоялись выборы, я был избран единогласно на Общим собранием данного отделения. Вплотную занявшись с членами своего отделения, а это шестнадцать академиков и восемнадцать членов-корреспондентов, большинство из которых были большими учеными, рядом с которыми я чувствовал себя недостаточно подготовленным к такой высокой должности. Представьте себе, шесть академических институтов, свыше тридцати академиков и членов-корреспондентов, а также свыше сорока докторов наук. Как бы то ни было, такого разнообразия лиц, судеб я раньше никогда не встречал. Одни строили себе жизнь при помощи науки, другие тратили свою жизнь ради той же науки. И те и другие, в огромном большинстве своем продолжали оставлять свой след в деятельности Академии наук. Хотя, кто-то удобно жил, вкусно ел и ездил по заграницам, а кто-то удовлетворял свое любопытство, получал удовольствие от коллективной науки. Но я-то чем был лучше их?!
Так начался новый период моей жизни, он продолжался пять лет. Как и все боролся уже не только за личное место в науке, и в жизни, что было для меня одним и тем же, а за рейтинг своего отделения и ее академических институтов. При этом, естественно, понимал и осознавал, что наша наука заметно отстает от передовой мировой науки. В мою задачу входило организовать ученых для прорыва. Настаивал, говорил, показывал, что если вокруг нас видим хотя бы одного человека, выросшего до мирового уровня, то значит это возможно и для нас всех. А ведь среди членов Академии наук – есть много ученых, которые, несмотря на трудности, работают на международном уровне. На этом примере вселял уверенность ученых отделения в том, что главные причины отставания только в нас самих. Хотя я знал и понимал, что такая точка зрения сейчас не совсем оправданная, но, а с другой стороны, ну и что если мы будем постоянно кивать на «отсутствие финансов и условий». Такой урок я получил еще в самом начале своего детства, отягощенного комплексом неполноценности, зная, что должен достигнуть более высокого, нежели, чем остальные.
Я уверен, что многое бы достиг, будь у меня хорошие условия для научной работы, настоящая научная школа. Выдающихся способностей у меня не было, но помогала мне усидчивость и, естественно свой комплекс неполноценности, обуславливающий в конечном итоге такую гиперкомпенсацию, как комплекс превосходства. За годы работы в указанной должности мы стали получать результаты, по здешним меркам неплохие. По большому счету они интереса особого не представляли, а мы все время и как всегда надеялись на завтрашний день. В какой-то мере мне удалось продолжить, предпринятые, еще будучи главным ученым секретарем, усилия по переформатированию науки в инновационную. На эти годы наложилось многое, было много хорошего, интересного, прилагаю усилия – и, действительно, вспоминается – было… Но само никогда не приходит, не всплывает, наоборот, словно какая-то завеса между мной и этими годами. Как только я ушел, вся наука словно выскочила из меня… Я любил науку, как свое занятие, а потом разлюбил себя, занимающегося наукой. Мне ничего не оставалось, как уйти, все забыть и найти другое дело, в котором я снова был бы интересен себе. Поэтому не помню, оттого и завеса, и я не могу выдавливать из себя воспоминания. Да и смысла не вижу.
Как уже говорилось выше, у меня не было должного уровня «запаса прочности». У меня не было хорошей научной школы – это была моей драмой и трагедией. Я много читал и знал философскую литературу, но у меня не было уверенности профессионального философа, для которого характерно знание границ своего философского направления. Действительно, в начале как непрофессиональный философ таких границ я не чувствовал. Вроде стараюсь вникнуть все глубже, но всегда натыкаюсь на нехватку знаний, на пробелы в философском образовании, познании и культуры. В этом аспекте, среди философов всегда испытывал чувство своей философской неполноценности. Между тем, именно это чувство, то есть страх и неуверенность способствовали моей еще большей изолированности от профессионального философского сообщества. Если я раньше все время озирался на философов, на их теории и концепции, то теперь в состоянии некоей изоляции от них, пытался сам додумать, сам разработать, начиная от незначительных мезотеорий, до концепций и самостоятельных теорий. Я сам творил, решал, что делать, как поступить.
Вот-так вылезли наружу мои сложности. Я теперь понимаю ясно, а тогда возмущался собой, нежеланием общаться с коллегами-философами, ехать куда-то ради того, чтобы услышать новые мысли и суждения, предпочитая сидеть в своем углу – делать поменьше, похуже, поужу, но так, чтобы все «я сам». Естественно, я горд тем, что в 2018 «застолбил» за собой первое научное открытие в области гуманитарных наук в Кыргызстане. Это открытие касается сферы философии, теории познания и научного мировоззрения. И этот приоритет остается за мной – за выходцем из естественно научной области науки.
Таким образом я усиливал, обострял ту изоляцию, которая возникла не из-за условий работы, а из-за моего комплекса недостаточности. Предпочитал независимо ни от кого копаться, надеясь, что спокойствие, погруженность в себя и упорный труд дадут результаты. Иногда я, действительно, додумывался до небольших, но вполне оригинальных работ, но чаще копался без просвета. Такое мое стремление жить только своим делом было непреодолимым. Я бежал за своим очередным научным интересом, не соизмеряя его с возможностями – подготовкой, образованием, культурой. Меня уже мало интересовали научно-философские проблемы сферы медицины и здравоохранения. Они потеряли в моих глазах привлекательность при сравнении с более фундаментальными, глубокими философскими проблемами, такими как научно-мировоззренческая культура, познание, мифология, «Я-концепция».
Что странно, доводы в пользу своей «большей пригодности» в области философских исследований, подготовленности к анализу и синтезу сложнейших проблем человечества, мне показались не совсем разумными. Однако, много раз ощущал, что чем дальше я забираюсь, все труднее работалось на профессиональном уровне. И вместо того, чтобы остановиться, оглядеться, усугубляя свое положение тем, что иногда в отчаянии сползал в публицистику. Теперь же, глядя из конца, я вижу, что черты, которые так мешали мне, на самом деле помогли. Во-первых, я все же получил признание в философском сообществе выдвинув вначале научную идею «Триадный синтез современной научно-мировоззренческой культуры индивида» (2017), затем научную гипотезу «Философизация науки, как основополагающий компонент научно-мировоззренческой культуры» (2018) и, наконец, сделал научное открытие «Закономерность формирования и изменения состояния научно-мировоззренческой культуры (Теория Ашимова)» (2018). Во-вторых, разве не благодаря безрассудности и напору в силу двух противоположных комплексов, а именно комплекса неполноценности и комплекса превосходства, я поэтапно получил признание, вначале в медицине, затем в физиологии, а потом и в философии. И разве я не добился сверхкомпенсации своего комплекса неполноценности, попав в совершенно новую страну – литературу!
Меня всегда возмущала то, что все наше общество страдала от низкого уровня научно-мировоззренческой культуры. Это была трагедией человеческого сообщества везде, всегда и во все времена. Меня заинтересовал этот феномен. Как всегда, мои решения приходят долгим сложным и окольным путем. Способность смотреть далеко вперед всегда считал уделом выдающихся ученых. Я принялся за неимоверную по трудности задачу – изучить теоретические основы научно-мировоззренческой культуры. Разумеется, по многу раз у меня возникало ощущение – своего состояния, положения в том пространстве, в которое я попал. А ведь были сомнения, намеки, усмешки окружающих меня коллег. Жизнь меня не баловала, неприятных ощущений всегда было предостаточно, но перед нечто новым они отступали. К тому же я умел себя принуждать. Свои трудности я преодолевал привычными усилиями, продвигался, добивался успехов, пусть небольших, в хирургической, научной, академической среде считался, если не талантливым, то компетентным, упорным и успешно работающим. Что касается философской среды, то тут дело обстояло несколько иначе. То чувственное, интуитивное, абстрактное мое отношение к миру, с возрастом лишь обострились.
Я любил уединение, тишину лаборатории, саму атмосферу неслышного, неспешного дела, отчужденного от жизни. У меня была привычка отмерять взад и вперед длинный коридор своим неспешными шагами, ведя неторопливый диалог со своими мыслями. Меня тянуло в свою среду, в свои мысли – в свой угол. Разве не об этом я мечтал – дойти до собственных границ? Разве не ради этого оставил науку? Конечно, да… но все оказалось сложней. Л. Сенека (65—4 г. до н.э.) писал: «Достичь счастливой жизни трудно, ибо чем быстрее старается человек до нее добраться, тем дальше от нее оказывается, если сбился с пути, ведь чем скорее бежишь в противоположную сторону, тем дальше будешь от цели». Но, а как определить верный путь? «Чтобы не сбиться с пути, достаточно выйти на наезженную колею или расспросить местных жителей. Но с другой стороны, чем дорога накатанной и многолюдной, тем вернее она заведет не туда». То есть нужно искать свой индивидуальный путь. В народе говорится, что не следует уподобляться овцам, которые всегда бегут вслед за стадом, направляясь не туда, куда нужно, а туда, куда все идут или большая толпа приверженцев всегда верный признак худшего. В народе также говорится: «Человек не корова, которая идет туда, куда гонит пастух».
Как я уже говорил, моя диссертация по философии написана по тематике сохранения морально-этических пределов хирургии рубежа ХХ-ХХI вв. То есть в период внедрения принципов «дикого капитализма» в практику отечественных хирургов. Я боялся, что меня в тот период элементарно подставят, сунув мне в руки денег за операцию, обвинив «отчего этот хирург и философ, откровенно не приемлющий рыночные принципы в хирургической профессии, когда хирургическая услуга превратилась в коммерцию и прибыльный бизнес, сам не гнушается от денег за операцию?». Как известно, ни один хирург, каким бы он ни был опытным, не гарантирован от ошибок и неудач. Я панически боялся в тот период допустить ошибку, представив, что, случись у меня хирургическая ошибка, кто-либо из коллег-злопыхателей объяснят родственникам больных, якобы так оно и должно было случится, так как больного «оперировал не хирург, а философ». В те годы я много писал по тематике философии жизни и смерти, эвтаназии. Я мысленно представлял, кто-либо их моих пациентов, прочитав мои размышления о либерализации смерти, эвтаназии, может меня запросто обвинить в попустительстве осложнений и смерти.
Мое малодушие, надуманные сомнения, откровенные фобии, сыграли со мной злую шутку. Как говорил Л. Сенека: «Всю жизнь я изо всех сил старался выделиться из толпы, стать заметным благодаря какому-нибудь дарованию, и что же вышло из того? – я только выставил себя мишенью для вражеских стрел и предоставил кусать себя чужой злобе». Так и я постепенно отдалился от операций, а позже вовсе забросил хирургическую деятельность, полностью отдавшись философии. Сенека также писал: «Сколько вокруг тебя восторженных почитателей, ровно столько же, считай, и завистников». Разве нет в хирургических коллективах врачей пораженных чванством и преувеличенной самооценкой, страдающих профессиональной напыщенностью или, наоборот, разболтанностью, болтливостью и высокомерием, гоняющихся за сиюминутными радостями и праздной распущенностью обленившегося духа.
Итак, высказывая свои «благородные» помыслы, касательно сохранения профессии хирурга в нравственно-профессиональных рамках, я не забывал, что вращаюсь и среди коллег, страждущих завистью, злорадством. Хотелось им сказать: «Не требуйте, чтобы я сейчас соответствовал описанным мною правилам, ведь я как раз занят тем, что делаю себя, формирую, и пытаюсь поднять до примерного образца хирурга по призванию». С другой стороны, я боялся ненароком задеть благородных хирургов, которые могут сказать: «С какой стати ты позволяешь себе судить о хирурга, осмысливших новые идеалы и ценности нашего времени?».
Что касается моих ученики, то они, несмотря на свою молодость стали настоящими исследователями до мозга костей, не верящими ни в каноны, ни в аксиомы, нескованные в жизни и работе традициями и стереотипами. В начале девяностых я собирал их поштучно, искал, ездил, уговаривал, обещал. С их приходом в лаборатории многое кардинально изменилось. Вначале я сам опешил, у всех у них оказалась изощренная логика – сначала деньги, создание условий, а потом уже работа. С одной стороны, это правильно. Без средств, условий, хорошего научного оборудования проводить научные исследования на должном уровне невозможно. Современная наука зиждется на современных и высокоточных методиках. Мои ученики намеревались делать не только карьеру, но и науку, и притом не рутинную, а абсолютно новую. В этом они мне напоминали гармоничную «тимуровскую команду». Такие люди всегда живут по концепции «найти, изучить, применить», это их вечный девиз и образ жизни. Исследования сотрудников лаборатории открыли бездонные глубины знаний. Научный проект «Трансплантация» и «Концепция развития трансплантологической службы в Кыргызской Республике» был разработан мною в 1995 году. За период функционирования проекта (1997—2008) выполнена комплексная проработка всех разделов и служб с подготовкой первой партии отечественных трансплантологов. Разработан и принят Закон Кыргызской Республики «О пересадки органов и/или тканей» (2001), а организационным решением стало учреждение головного учреждения – Института хирургии сердца и трансплантации органов (2003).
Впервые было выполнено целевое измерение философско-методологических и нормативно-правовых проблем «пределов допустимости» трансплантации органов и тканей с разработкой протокольных предложений по их разрешению. Нужно подчеркнуть, что трансплантология – это огромное предприятие, дорогостоящая технология с массой нерешенных паратрансплантологических «проблем-спутников». Даже на сегодня, нет области в медицине, где так ярко сфокусировались бы проблемы профессионального, морально-этического, правового, методологического и философского порядка, как в трансплантологии. Трансплантационная этика – это прежде всего проблему развитости человеческой культуры, человечности. В современном мире, когда всесильная технология может все, человечность отодвигается, а потому проблема человечности в человеке, в том числе и в первую очередь в сфере трансплантологии, является актуальной.
В настоящее время особую заботу и тревогу вызывает то обстоятельство, что трансплантация жизненно важных органов во многих развитых странах мира уже достиг конвейерного уровня, а между тем, к сожалению, еще много нерешенных медико-социальных, морально-этических и нормативно-правовых проблем и противоречий, имеющих то или иное значение для становления, развития и функционирования трансплантологии. В этой связи, ученые и специалисты (медики, социологи, философы, теологи, юристы и пр.), рассматривая в широком контексте, эти, во многом необычные и сложные проблемы, стремятся разработать принципы и конкретно-научную этику трансплантологии, разумно действующие на международном уровне, что соответствует интернациональному значению всех проблем трансплантационной практики в целом. Жизнь и практика показала, что нельзя «проскакивать» трансплантационные проблемы, связанные с вопросами морали и этики, закона и права, духовности и культуры – таково, кстати, общемировое требование к любой новой технологии, связанный с Человеком. В этом аспекте, особенность разрабатываемой нами темы отражает уникальность для этики, социологии и философии медицины не только путей осмысления кризисного состояния морали и этики современной трансплантологии, но и тактики формирования и развития самой конкретно-научной этики трансплантологии. В отечественной и зарубежной социологии и философии медицины данная проблема не получила системного освещения, что и вызывала необходимость нашей работы. Хочу заметить, что первая докторская диссертация по тематике трансплантационной этики подготовлена под моим руководством.
Интерес широкого круга ученых вызвала в свое время дискуссия, организованная мною «Возможно ли превентивная пересадка органов?», «Вероятно ли пересадка головного мозга?». В настоящее время хирурги готовы осуществить операцию по пересадке головного мозга (или головы). До сих пор никем еще не была осуществлена такая операция, которая с точки зрения логики научно-технологического прогресса представляется закономерным шагом активно развивающейся трансплантологии. Между тем, ряд морально-этических проблем, в том числе и социальные последствия такого вызова трансплантологии до сих пор является совершенно не осмысленной социологической проблемой. Что ждет этого человека, если операция по пересадке головного мозга пройдет удачно, и он останется жить? Кем он будет в жизни? Продолжит свою жизнь или проживет отныне чужую жизнь? Такие вопросы обуревают ученых и философов. В связи со сказанным выше, на наш взгляд, назрела необходимость философско-методологического обобщения системы взглядов на проблемы, связанные с феноменом смерти личности, тела и сознания. Причем, не только с позиции дуализма «тело-сознание», гуманизма, религии, но и с точки зрения трансгуманизма, карианства. Дело в том, что гуманизм и нынешняя классическая философская антропология, накладывающие запрет на множество современных биокибернетических технологий, к сожалению, «не объясняют» проблемы новых и сверхновых технологий, в том числе такого порядка, как пересадка головного мозга, изменение биоконструкции человека, моделирование сознания и пр.
Следует учесть, что трансгуманизм, как, впрочем, и карианство представляет разум и здравый смысл, как универсальные, ничем и никак не ограниченные в своих возможностях, инструменты исследования и преобразования всего сущего, включая и самих носителей разума. Важно то, что они свободны от потенциальных последствий футурошока и готовы к выработке практической этики, пригодной для общества, преобразованного любыми новыми технологиями. Находим нужным акцентировать внимание на такие свойства этого научного мировоззрения – динамичность, непредвзятость, допускающая априори тех возможностей, которые не противоречат принципу конструктивности моделей. Именно на основе модели можно предсказать суть и будущие пересадки головного мозга.
Следует отметить, что против развития трансгуманизма и карианства имеются два фактора: во-первых, нравственный, суть которого в том, что борьба против «неэтичных научных исследований» (в том числе пересадки головного мозга) ведется невзирая на то, что сами люди и общество нуждаются в таких технологиях; во-вторых, практический, суть которого заключается в том, что исследования, которые востребованы обществом практически невозможно остановить никакими законами и нормативами. Постулируя морально-этические проблемы пересадки головного мозга, зачастую ученые, которые, являясь атеистами, тем не менее, ссылаются на религию и ее людей по гуманитарным вопросам (мораль, общечеловеческие ценности и пр.), искренне полагая, что в области этики и гуманизма, позиция науки и позиция религии будто бы совпадают. Это один из наиболее распространенных методов формирования этико-социальных иллюзий – метод подмены базовой информации. В этой связи, важно, чтобы философ при осмыслении проблем гуманитарного качества должен строить модели, не размывающие грани науки и антинауки и в этом заключается самоценность философского мировоззрения. Я, безусловно, горд тем, что мне посчастливилось разрабатывать такие кардинальные вопросы философии.
В свое время на страницах своего научно-фантастического романа «Пересотворить человека (2012) изложил результаты осмысления философского эксперимента «Кто где?». Между тем, это не первый философский эксперимент в моей практике. А что касается экспериментов медико-физиологического характеры, то они продолжаются до сих пор. Причем, несмотря на то, что сейчас стали появляться зоозащитные движения, требующие, чтобы наука отказалась от экспериментов на животных. «Лучше смириться с гибелью животных, чем позволить умереть людям» – таков девиз нашей научной школы экспериментальной хирургии. Мы с самого начала в экспериментах придерживаемся концепции «трех R»: Reduction – строгая регламентация экспериментов; Refinement – щадящее отношение к животным; Replacement – по возможности использование альтернативного моделирования.
В науке я так и не достиг своей меры. Хотя сделал научное открытие, доказав научную гипотезу за исходно выдвинутую научную идею. За заслуги и выдающейся вклад в науку страны избран академиком Академии наук, а за научные труды в области философии по совокупности тридцати монографий под общим названием «Теория формирования и развития научно-мировоззренческой культуры» мне присуждена Государственная премия страны в области науки и техники (2021). На фоне того, что большинство ученых ни разу в жизни не испытывали настоящего чувства прорыва и торжества своей интуиции. Я, в какой-то мере, доволен, что мне такие вещи удавались.
Было время, когда я считал, что все несовершенства медицинской науки и несовершенства хирургии, как сферы практической деятельности от людей, от уровня их профессиональной подготовки, последипломного дообразования, а потому старался пройти последовательно весь путь от рядового хирурга, до заместителя директора Национального центра хирургии по науке, а также от ассистента до проректора по науке Института переподготовки и повышения квалификации. Причем, полагаясь лишь на свои силы и способности. Потом понял, что дело в характере самого занятия – оно творчество в редкие минуты, а в остальное время ремесло и несение эстафетной палочки, с ожиданием, что ее вот-вот вырвут у тебя из рук. Вот почему считаю, что кардинальным в моей судьбе был переход, во-первых, в «большую науку», то есть в фундаментальную, академическую, а, во-вторых, переход на философскую стезю. А потом уже по меткому выражению какого-то мудреца – «Ученый должен умереть писателем», приобщился к писательству. В этом плане, я, как мне кажется, ушел далеко, на высокий уровень и это мне интересно. Однако, это вовсе не означало то, что я этого хотел. А разве можно получить в жизни безграничность и бесконечность? Приведу такой пример из моей жизни и работы.
В 2006 году был избран членом-корреспондентом Национальной академии наук по специальности «Патологическая физиология». Тогда я работал заведующим кафедрой хирургии для усовершенствования врачей Кыргызского государственного медицинского института переподготовки и повышения квалификации, активно оперировал. Так случилось, что на очередной годичной сессии Академии в 2008 году меня избрали главным ученым секретарем Президиума. В первые полгода работы на этой должности урывками удавалось оперировать в Национальном хирургическом центре. Однако, в силу загруженности академическими делами мне пришлось оставить хирургическую деятельность. Отработав положенные пять лет, я в 2013 году вернулся на кафедру. Не скрою, за прошедший пятилетний период изрядно соскучился по хирургической работе. Предстояла операция по резекции желудка у пациента с язвой луковицы двенадцатиперстной кишки. Операция типичная, коих выполнял многие годы. Но, что это. Подойдя к операционному столу, взглянув на пациента и своих помощников испытал непривычную растерянность. Я стоял как будто передо мной абсолютно новое и неизвестное дело. Мне нужно было начать операцию, сделать разрез, а я все не решался. Что-то не пускало изнутри, то ли сомнение, то ли страх, беспокойство, тревога. Я стоял в нерешительности, будучи не в состоянии сконцентрироваться. Расстроенный, я передал скальпель своему ассистенту и вернулся в кабинет. Таким я не знал себя никогда. В голове крутились мысли, что со мной происходит что-то непонятное. В голове все больше раскручивалась карусель мыслей: почему такое происходит? Пройдет ли оно у меня? Я так и не смог сконцентрироваться, уйдя с операционной опустошенным и опечаленным. Карусели мыслей не давали мне заснуть, сон стал поверхностным, прерывистым, сопровождающийся неприятными сновидениями.
Вот тогда я и решил навсегда оставить хирургическую деятельность. Образно говоря, мне тогда так и не удалось, образно говоря, «вынуть» на время упрятанную в рукаве «краплёную карту». До сих пор удивляюсь, как я мог без малого сорок лет свободно оперировать, будучи хирургом высшей категории, прошедшим тяжелую школу районной хирургии, будучи сам преподавателем, на протяжении трех десятилетий успешно обучающим хирургов со всех уголков страны. А тут какой-то страх! В период своего невольного отлучения от хирургии, мне думалось о том, что она – хирургия остается «паровозом на запасном пути». Анализируя мое состояние я подумал о том, что, возможно, легкая тревожность перед началом операции после длительного перерыва в хирургической деятельности, вызвала лавину душевных переживаний, страха и тревоги, отражаясь на моем совладании со своими профессиональными задачами и навыками. Очевидно, различные виды тревоги, страха, высокой ответственности за жизнь пациента на операционном столе, перетекают один в другой, усиливая друг друга и сочетаясь друг с другом. Думается, что на первом этапе я имел дело именно с тревогой свободы, не в состоянии совладать с нерешительностью. Осмысление этой проблемы мною не раз осмысливалась в связке с проблемой свободы в самом первом приближении. Я понял, что с таким настроем – страхом и нерешительностью больше не стоит подходить к операционному столу, и, соответственно, сделал свой окончательный выбор.
Вообще, в девяностые годы прошлого века, в период явного упадка нравственности и морали в нашем обществе мы наблюдали, как средства массовой информации, пытаясь подогреть общественный интерес, «вытаскивали» на свет неприглядные истории из жизни выдающихся людей, даже после их смерти. Ведь при необходимости всегда можно отыскать у них какого-либо «скелета в шкафу». А с другой стороны, такая тенденция была и раньше, а потому такая судьба была уделом чуть-ли не каждой знаменитости. Если раньше и допускал в мыслях, что нужно получить публичную известность, чтобы о тебе и твоих достижениях говорили, признавали, гордились и восхищались, то именно в те годы у меня появилась обратная мысль, что не стоит афишировать себя, свои заслуги и достижения.
С той поры мне осознанно не стали нужны дотошные заботы, усиленное внимание, преувеличенные страсти вокруг моей персоны. Мне не нужны и сочувствия, что невозможно без внимания и прикованности взгляда. С той поры был уверен в том, что от неизвестности страдает тот, кто хочет повышенного внимания, восторга и очевидного признания, глубокого сочувствия окружающих. Нет, я не страдал. Я переживал жизнь, которую устроил себе сам – тихую, малозаметную, неизвестную. А зачем мне то, что даже после моей смерти люди будут «промывать мои косточки?» Я переживаю многие вещи в себе, заранее представляя их, как они могут быть «позже», а когда подступает реальность, для меня уже все произошло, а это уже «история», о чем окружающие не могут вспомнить ни одного эпизода. Так моя «история» останется нетронутой и моей навсегда. Для меня было важным оставаться свободным, а это настоящая награда, в том числе и в конце славного пути. Такая моя жизненная позиция, позволило, как мне кажется, впервые в жизни жить легко, спокойно и интересно.
Выше я уже говорил о том, что по итогам многолетних исследований в 2017 году мною была выдвинута научная идея «Триадный синтез научно-мировоззренческой культуры индивида» (2017), а также совершено научное открытие «Закономерность формирования и изменения состояния научно-мировоззренческой культуры индивида» (2018). Дипломы и свидетельство, выданные нам Российской академии естественных наук, Международной академией авторов научного открытия и Международной ассоциацией авторов научного открытия были вручены нам на Общем собрании Национальной академии наук. Однако, к сожалению, церемония прошла в обстановке замалчивания значимости нашего открытия, в атмосфере откровенной формальности, равнодушия и зависти. Естественно, адекватно такому отношению, согласно логике: «если до вашей планки не дотягиваются, не повод, чтобы ее занижать», я был вынужден публично произнесли саркастическую реплику: «Первое. Не стоило бы так демонстрировать свою невысокую научно-мировоззренческую культуру. Ваше право проигнорировать нас – авторов, но вряд ли вы обременены правом игнорировать сам факт научного открытия. Ведь еще Исаак Ньютон (1643—1727) говорил о том, что „научное открытие – это высшая форма познания и выдающейся научное достижение фундаментального и концептуального характера“. Второе. Что побудило нас к исследованию проблемы формирования научно-мировоззренческой культуры? Наверное, недоумение тем, что многие ученые, оказывается, одновременно верят и своему разуму, и Богу, и судьбе, и черт его знает еще чему. Очевидно, прав П.К.Гольдмарк (1906—1977), который считал: „Раздражение – мать открытия“. Третье. Признаемся в том, что, возможно, мы оказались более усидчивыми, чем многие наши коллеги. Пожалуй, прав Г. Лихтенберг (1742—1799), который говорил: „Научное достижение обеспечивает не только верхние полушария, но и нижние“. Однако, считает он, „Чтобы увидеть что-то новое, нужно совершить что-то новое“. Четвертое. А. Эйнштейн (1879—1955) как-то сказал: „Все должно быть изложено так просто, как только возможно, но не проще“. В этом аспекте, открытый нами закон, как бы он ни был бы простым, заслуживает непростой своей теории. Помнится, Р. Фейнман (1918—1988) писал: „Если бы я мог разъяснить суть своего открытия каждому, оно бы не стоило Нобелевской премии“. Разумеется, наша теория не ответить на все вопросы даже в кабинете следователя».
Жаль, что наше научное открытие и теорию, научное сообщество проигнорировало, хотя о другом научном открытии, откровенно идеалистического толка, а также автора, олицетворяющего собой носителя идей субъективного идеализма, оно проявило редкое единодушие в восхвалении (событие 2021 года). Между тем, это не только и не столько двойной стандарт в оценке значимости работ, сколько внесение раскола между естественно-научной и гуманитарной культуры, а также дефицит научно-мировоззренческой культуры научного сообщества в целом. Жаль, конечно, что мне приходится возвращаться к этому с осознанием, что, оказывается, необходимо еще и прокомментировать свою же реплику: «Первое. Понятно, что можно быть культурным ученым, в обычном понимании, но, в то же время, отличится низким уровнем личной научно-мировоззренческой культуры. Между тем, проявить упорство в непонимании его актуализма – это равнозначно дискредитации гуманитарной науки в эпоху всеобщей гуманитаризации. Понятно, что еще никому не удавалось свести все воззрения о научно-мировоззренческой культуре в единую формулу или подвести их под некий ярлык с несколькими именами классиков. Максимум, что можно, то это вычленить ключевые моменты своих философских воззрений, создав, таким образом, новую конструкцию или некую логическую параллель обычному его пониманию. Мы говорим, что научно-познавательную стратегию нужно сместить в сферу субъективности познания, стимулируя научное сознание, культуру мышления и волевых действий индивида. Гуманитаризация, диалектизация и синергетизация познания позволит реализовать широкий круг задач по повышению качественного уровня не только «стратегии», но и «культуры». Весь вопрос в том, что размышления или действия, являющиеся сами по себе разумными, разве не могут оказаться глупыми в кругу непонимания, игнора и зависти?
Второе. Так что же меня так сильно раздражало? Прежде всего, либеральный консенсус наших ученых с религией и с субъективным идеализмом. На мой взгляд, лишь ученым-материалистам нужно предоставлять возможность говорить, действовать, поучать, а не богоискателям и идеалистам от науки, которые занимаются только ограничением и отлучением людей от истины, думая во многом узко и нелогично, тогда как ученые-материалисты действуют в поле строгой логики, аргументов и истины. В этом аспекте, эффективная, то есть адекватная научно-мировоззренческая культура является, по сути, мощным заслоном против узколобого мышления и мракобесия. Весь вопрос в том, есть ли у нас ресурсы, традиции, философские подходы, чтобы понять эту ситуацию и что-то с ней сделать?
Третье. Чего или кого мне не хватало на научном пути? «Нам не хватало талантливых научных оппонентов. Я шел по пути, которую сам и начертил, пробивал идею, которую никто серьезным образом не анализировал, доказывал научную гипотезу, которую никто не толковал и не контролировал. Наконец, сделал научное открытие, сформировал научную теорию, а их же никто серьезным образом у нас здесь не поняли и не приняли». Между тем, на сегодня, именно проблема гуманизма и научной рациональности являются наиболее злободневными. Постнеклассическая наука возникла в семидесятые годы XX века и до сих пор ее игнорируют. А ведь именно она способствует существенному повышению уровня научно-мировоззренческой ориентации индивида в пользу рационального мировосприятия.
Во дворе XXI век, когда возникла необходимость парадигмального, системного и диалогичного подходов по устранению последствий научно-мировоззренческого кризиса. Между тем, постнеклассика пропагандирует плюрализм мнений, суждений, умозаключений. «Философизация науки» – это смыслоформирующая категория постнеклассики», а потому является основополагающим компонентом научно-мировоззренческой культуры. Приобретенное знание с комбинированным значением, инкорпорируясь во внутренний мир индивида, обличается в новые формы репрезентации – теоретизация, прагматизация, конкретизация, категоризация, концептуализация, методологизация, этизация, философизация. Высокая частота межтематического переключения и насыщения индивида абстрактными понятиями приводит к устойчивости его познавательной структуры, способствующий развитию у него адекватной научно-мировоззренческой культуры. Весь вопрос в том, до каких пор, ученые будут игнорировать новую научную рациональность, адекватную сложному миру и времени?
Четвертое. Действительно, гуманитарии обожают абстрактные рассуждения, а их труды иногда вычурны, непонятны, расплывчаты, в отличие от естественников и технарей, которые обожают логику. Но, а что делать, если сам мир нелогичен, что живой мир не укладывается в логические построения? Понимая это, я описал свою теорию языком логики, принятым у естественников и технарей. Более того, я попытался выразить найденную мною закономерность математическим уравнением. А потому, одно дело просто игнорировать теорию, другое дело попытаться вникнуть, но не понять. Так, что научное открытие – это не только и столько усидчивость, а это что-то еще результат более существенных свойств авторов. Весь вопрос в том, до каких пор, сами ученые будут способствовать расколу между естественно-научной и гуманитарной культур, вопреки общемировой тенденции их обязательного сближения?
Моя теория – это результат огромного труда по выискиванию и сопоставлению свыше ста двадцати триадных элементов, выявления трех новых парадигм, четырех научных принципов, пяти механизмов, а в совокупности открытие одного нового научного закона. Научная идея, гипотеза и открытие – это всегда новая ступень, новое качество накопившегося знания, а потому значимость их как уникального результата творческой деятельности для человечества всегда была великой. Научные открытия возникают не сразу, им вначале предшествует, как правило, выдвижение научной идеи. В области гуманитарных наук – это обобщенный теоретический принцип, объясняющая сущность неизвестной ранее связи между понятиями и/или концепциями. Затем, на этой основе формируется научная гипотеза – научно обоснованное предположение о неизвестной ранее связи между понятиями и/или концепциями. Лишь после доказательства научной гипотезы, она может стать научной теорией, то есть научным открытием – установление интеллектуальных связей между понятиями и/или концепциями, которые воспринимались ранее несвязанными.
Таковы этапы и сама логика научного открытия. Весь вопрос в том, до каких пор, ученые намерены полагаться на внезапное озарение, а не на системный научный поиск согласно вышеприведенного алгоритма? Исходным было то, что наука – это социокультурный феномен, выполняющий функцию единственно устойчивого фундамента научно-мировоззренческой культуры, так как именно ее культурно-мировоззренческая функция является одной из важнейших каналов взаимодействия науки на общество. В настоящее время человечество переживает время непростого диалога естественно-научной и гуманитарной культур.
По мнению Бернарда Шоу (1856—1950), «обилие завистников пугает, но их отсутствие – настораживает». По И. Канту (1724—1804), зависть представляет собой злонравный образ мыслей, а именно досаду от того, что мы видим у других [Кант И. Критика чистого разума, 1781]. Словом, справиться с чьей-то завистью едва ли возможно, разве что поселиться на необитаемом острове, никому об этом не сказав. Зная характер человека, мы понимали, что вряд ли он одолеет собственную печаль о нашем достижении, обошедшего его самого стороной? Мог ли он принудить себя радоваться тому, что инстинктивно он отвергает? Я не желаю своей коллеге зла и понимаю, что такое зависть, как она может менять человека до неузнаваемости и толкать на ужасные поступки. Также я понимаю, что мы с ней обе заражены тщеславием. В противоположном случае я бы так болезненно не реагировала на ее выпады в моею сторону, продиктованные желанием умалить мой вклад в работу и уничтожить все мои достижения. Этот опыт, скорее всего, нужен мне для врачевания души от тщеславия, но в то же время понимаю, что обижаясь на него признаю в то же время в себе тщеславие. Понимаю, конечно же, что лучше средство против тщеславия – это смирение, то есть спокойный и очень простой взгляд на себя и происходящее вокруг, когда человек воспринимает происходящее адекватно. Ан нет! Как человеку тщеславному важно, чтобы и другие непременно говорили бы обо мне и моем открытии. Хотя, всю жизнь я позиционировал себя человеком скромным, застенчивым и не тщеславным.
Завистливые коллеги могут нанести серьезный удар по карьере, испортить отношения с другими сослуживцами, стать причиной серьезных неприятностей, связанных с работой. Завидующий, как правило, не уверен в том, что может добиться тех же достижений. Завидовать может и большая часть коллектива. Однако, не следует путать с недоброжелательным отношением, недопониманием и конфликтами, продиктованными иными мотивами. Иногда это носит печать злопыхательства, критиканства и перехода на личности. Такое бывало не редко, если не постоянно. В этой связи, я давно осознал, что не следует провоцировать зависть в коллективе, нужно постараться оставаться всегда в тени. Между тем, это не всегда удается. Я не обладал таким качеством, которое я бы назвал пониманием устройства жизни и аппаратных игр, не обладал и административными способностями, иногда совершенно не понимая пружины непростой общественной жизни Академии наук. Вот почему, мне приходилось далеко непросто работать в самом Президиуме Академии наук на таких должностях, как Главный ученый секретарь, Председатель отраслевого отделения, требующих способностей безошибочно находить правильный тон общения с сотрудниками множества академических институтов, обладать умением слушать, управлять, приказывать, заставлять. Меня спасала моя готовность работать, мое упорство и терпение. Я понимал, что в борьбе за справедливость нужно научится отстаивать свои взгляды и суждения. Всегда молчаливый на Общих собраниях Академии наук, я однажды эмоционально выступил вопреки моим убеждениям вести себя сдержанно. Речь шла о сохранении нынешнего статуса русского языка в стране. Я всегда был уверен, что в Академии наук безоглядный переход на кыргызский язык обозначает конец фундаментальной науки в Кыргызстане, учитывая, что это вызовет неимоверные сложности использования научных и информационных ресурсов, прежде всего, на постсоветском мире.
