От сотворенья мира скудных лет
шесть тысяч с хвостиком… Итак, хвостато время.
Как пес незримый ходит между всеми.
Шесть тысяч лет, как дьяволово семя
взошло тысячелистником на свет.
И наблюдая древнюю игру
малейшего худого язычка
чадящей плошки с тьмою, чьи войска
пришли со всех сторон, свалились с потолка,
прокрались тенью к белому перу,
запишет летописец в этот год,
обильный ведьмами, пожарами и мором,
желанное пророчество о скором
конце вселенной. Трижды крикнет ворон.
Запишет, Господи, и счастливый умрет.
Шесть тысяч кирпичей связав таким раствором,
что крыса времени (творение ничье)
источит до крови пещерное зубье,
кромсая стены, – инобытие
приимет глина, ставшая собором,
где в основаньи – восковой старик,
истаявший, как свечка в добром деле,
как свечка, утром видимая еле,
как бы внимательно на пламя ни смотрели
глаза, каким рассвет молочный дым дарит.
Февраль 1972
Инок
Как далеко спокойная аскеза
святого на скале.
Березовая кровь сочится из надреза
на призрачном стволе.
Как зелен сок исторгнутой из тела,
родившейся во мгле
молитвы Господу – единственного дела,
что держит на земле.
Он подымает черные ладони,
лицо его – в золе.
Вокруг него – огня бушующие кони.
В насилии и зле
история течет – но время на иконе
есть инок на скале.
Я, Господи, стою, и губы мои влажны
от сока или слез!
Возьми же голос мой, возьми же мой протяжный
прозрачный лес берез…
Май – июнь 1972
Приближение лица
Изборожденное нежнейшими когтьми
лицо приблизила. – Старуха!
Кто именем зацеплен меж людьми,
имеет преимущество для слуха
и зрения. Учебники имен
звучат наполненно и глухо,
как будто говорящий помещен
в пивную бочку и оттуда
вещает окончание времен,
под обручем тучнеющее чудо.
Мой слух наполнен будущим вином,
мой ветхий слух насколько можно чуток,
все имена сошлись. И в семени одном
уже бушует лес, уже мертвеет осень.
Но разве мы в истории живем –
мы, лишь местоименье при вопросе, –
живем ли вообще? Она сама,
как поле в бороздах, засеянное озимь,
приблизилась. Нагрянула зима
истории. О, старчество ребенка
на льду реки фламандского письма!
Он безымянней дерева. Так тонко
его сознанье с небом сплетено,
что рвется и скрежещет кинопленка,
цепляясь за историю кино, –
цитируя, когтя и возвратясь к истоку,
находит камеру, входящую в окно,
находит позу, нужную пророку
в его профессии предречь
фронтальный поворот к востоку.
Он безымян. Его живая речь
