О, как глубок его рассказ!
Сужденья правильны и строги,
Он, видно, не видал остроги.
У нас была взаимная нелюбовь.
Военруки, были всегда отставными военными, с присущим им армейским юмором и тупинкой. Я помню троих, они почему-то не держались в нашей школе, возможно, из-за таких «бойцов», как я. В нашей школе их была минимум рота – бойцов, имеется в виду. Как говорится:
Есть бойцы любого сорта,
Обведут любого чёрта.
Сначала был Калентич, потом была начальная военная подготовка (сотворение из комсомольцев достойных защитников партии и коммунизма). Калентич – это не фамилия, а отчество, фамилию, к сожалению, не помню, да, наверное, просто не знал. Внешний вид его вызывал массу противоречивых чувств, от жалости до смеха. Он был незаурядно высок и тощ и всем видом напоминал Дон Кихота, только сражался он не с ветряными мельницами, а за спасение безнадёжно редеющей шевелюры и укрытие возникшей в результате этого бедствия лысины. В целях сокрытия быстро прогрессирующей алопеции и придания причёске объёма и пышности Калентич с одной стороны отпустил локоны и неповторимым движением головы и рук водружал остатки былой роскоши на блестящий купол головы после продолжительного и тщательного причёсывания. Всё последующее время, до сползания прядей в исходную позицию, он посекундно проводил рекогносцировку их места расположения руками, что доставляло ему массу беспокойства.
И вот, в один из дней, когда среди пацанов возник спор о том, кто сумеет помочиться через перегородку в школьном туалете, произошло следующее. Споря до хрипоты, мы зашли в туалет. Спорящие стороны произвели по попытке. И второй из них выполнил это упражнение без каких-либо технических трудностей. Как выяснилось после, за перегородкой усердно гадил военрук (подтереться и надеть штаны за 45 секунд, вероятно по возрасту, у него уже не получалось), поэтому его реакция была отсроченной.
И только победитель возрадовался своему триумфу, как из-за перегородки с неимоверно зверским выражением лица и мокрой, сбившейся в позицию номер один прической выскочил Калентич, извергая ругательства и возмущение в наш адрес. Он схватил обидчика за ухо и потащил в учительскую. Но, доведя его до дверей в это осиное гнездо, понял: признаться стыдно. Отпустил ухо, дал подзатыльник и приступил к укладке.
Возможно, в связи с этим конфузом или, как было принято, по состоянию здоровья, Калентич куда-то пропал. На смену ему пришел добродушный седой отставной, который был загружен своими проблемами и нас не допекал. Пробыл он у нас короткое время и запомнился только тем, что, надиктовывая свои конспекты, прохаживался между рядами в войлочных ботах-«прощайках», которые умудрялся ставить параллельно друг другу, поперёк направления следования, носками внутрь. Уверен, ему завидовал даже мишка косолапый. Мы делали вид, что пишем, а сами смотрели между рядов на боты и ржали до икоты, на что военрук демонстрировал поистине военную выдержку и смекалку (лучше не обострять ситуацию). Но любому терпению наступает конец, и наш Мишка покинул нас, чуть позже олимпийского. Мы грустно пели: «До свиданья, наш старенький Мишка…»
И следом пришёл он (думаете, ленинградский почтальон?), нет, Кузьмин, новый преподаватель НВП.
В день его прибытия в расположение школы №6 и произошла наша историческая встреча (к сожалению, не на Эльбе), а у школьного буфета. Я медленно, но нахально внедрялся в очередь голодных школьников, держа руки в карманах брюк. Там у меня были деньги. И появился он, в штатском коричневого неприличного цвета, точнее цвета хаки, но с другой буквы, костюме. У него были награды, а больше – значки. Он хамовато выдернул меня из очереди и скомандовал: «Руки!» Не догадываясь, кто передо мной, не понимая, чего он хочет, я задал, на мой взгляд, резонный вопрос: «Что, руки?» Имея уважение к людям, воевавшим в Отечественную, гордясь своим дедом, я мысли не имел грубить, но тирада, произнесённая им с угрозами научить меня дисциплине, порядку и вежливому обращению со старшими (а я задал один вопрос!), сделала своё дело.
«Да кто вы такие, откуда взялись?» – процитировал я из Высоцкого. В ответ услышал следующую циничную речь, которую не помню дословно, но общее содержание передать могу. Мол, он – новый учитель НВП, и он хотел бы познакомиться с моим отцом, а солдатам запрещено совать руки в карманы брюк, и для этих целей им их якобы зашивают, и он обещает это сделать мне. Уточнив, как дорого мне обойдётся его рукоделие и сообщив о том, что знакомить его с моим папой у меня нет ни малейшего желания, потому что у папы на работе своих таких же козлов достаточно, объяснив, что я на перемене, а не на его дебильном уроке, который никому не нужен, оставшись без обеда, я оборвал с ним диалог и удалился.
Я предположил, что проблемы с этим воином (видимо, интернационалистом) у меня возникнут, но не думал, что настолько серьёзные. Придя на первый урок НВП, понял, что мой оппонент готов к бою серьёзному и продолжительному. Он уже знал, как зовут и где работают мои отец и мама, сообщил, что будет воспитывать сначала отца через профком и тем самым опосредованно меня. Я же для себя уяснил, что он не просто чудак на букву «м», но и воплощение человеческого безумия.
В профком он, конечно же, написал, пытаясь затеять переписку Энгельса с Каутским, но папа, будучи в то время председателем профкома лётного отряда, последовал наставлению профессора Преображенского и отправил всё это хозяйство в печь. Дома он кратко провёл разъяснительную работу среди личного состава, где личным составом был, как вы догадались, я. Занятия проходили в устной форме и были бесшумными и лаконичными ввиду присутствия на кухне мамы, которая ко времени моего обучения в старших классах имела расшатанную нервную систему и её лабильность. Папа призывал в рекомендательной форме молчать, терпеть и соглашаться, противореча тому, что он заложил в меня генетически и показывал на практике.
Я был упёртый и любил, чтобы последнее слово оставалось за мной, как всякий спорящий.
Этого мой визави не мог знать и об этом мог только догадываться. Я планомерно его допекал. Это получалось ежедневно, изящно и убедительно.
Любимым упражнением Кузьмина было отдание чести старшему по званию. Мы отрабатывали его, имея головной убор на голове или нет, с поднесением руки к виску. Куражились, как могли. Однажды зимой, после команды: «Взвод, для отработки отдания чести стройся на улице в колонну по двое!» – я нахлобучил шапку, как в каком-то старом фильме – Ленин, с висячим ухом, другое было завёрнуто наверх. Твёрдой поступью подойдя к «генералу», я отдал честь левой рукой, поднеся её к выпущенному уху шапки. Кузьмин как-то обмяк: спорить с Ильичём, ему не было резона, видимо, по политическим убеждениям. Я видел, что он надломился, потухший взгляд молил о милости. Этим я удовлетворился, так как не был жестоким и злобным, а ответить обидчику прямо и жёстко у меня получалось. Вообще не люблю, когда пытаются подчинить себе, пользуясь не какими-то человеческими качествами и способностями, а положением. Что ещё не раз приходилось испытывать мне на своей шкуре.
С еврейским вопросом в школе столкнулся в начальных классах. Не помню, как впервые узнал о своём еврейском происхождении, но это обстоятельство ни в коей мере меня не смущало и не расстраивало. Я был евреем и этим гордился, почему – не знаю. Наверное, просто потому, что мои родители были евреями, а они казались мне хорошими людьми. В этом я не сомневался тогда, маленьким мальчиком, и не изменил своё мнение, будучи взрослым дядькой.
В школе постоянно возникали мелкие проблемы на эту тему с учениками и учителями. Я всегда реагировал на эти вещи, но не обидами, а действиями: дрался с пацанами, учителям просто хамил. О своих проблемах родителям не рассказывал, они узнавали о них тогда, когда вмешивалась в них моя руководительница образования – класснуха. Это были взбалмошные, неконтролируемые выступления, на всём протяжении которых и по окончании коих тема доклада так и не раскрывалась, была туманна и расплывчата. Непосвящённые в сюжет люди могли подумать, что это рассказ или политинформация о многонациональной вражде и мести, одобряемой линией партии и лично Леонидом Ильичом Брежневым. Учитывая, то обстоятельство, что на данных политзанятиях отсутствовали представители компартии, она не была репрессирована. Ссылка на Сахалин ей тоже не грозила вследствие того, что происходящие события были и без того на Сахалине.
Девятый класс запомнился почему-то больше. Вероятно, потому, что в отличие от других классов, где я учился без «троек», претензии ко мне были не только по поведению, но и по учёбе. У меня были «тройки». Зато я был в тот период умиротворённым и беспечным, короче – свободным человеком и художником. Где это время? По обыкновению, не напрягался ни в моральном плане, ни в каком-либо другом.
К концу девятого класса дал для себя совершенно чёткую трактовку смелости, которой придерживаюсь до сих пор.
Этому обстоятельству предшествовало два случая. Будучи спортивным пацаном, я всё время занимался каким-нибудь спортом, правда, помалу и несерьёзно. У живущих на Сахалине мальчишек всегда в уважении были зимние виды спорта. Я не помню, как и когда записался в секцию лыжного двоеборья, но какое-то время там занимался. Мы долго тренировались, перед тем как были загнаны на трамплин.
Нас большая группа стояла наверху, мы боялись. Тренер сказал, что, кто пока не готов, может спуститься, мол, в этом ничего особенного нет. Основная группа спустилась. А Брагин, запомнил только его фамилию, взял и прыгнул. За ним – ещё несколько ребят и снизу кричат: прыгай, здорово.
Я стоял наверху, было страшно до паники. Сверху был виден только стол отрыва, а вместо горы приземления была бездна. Место приземления сверху не видно.
Хотелось спуститься и об этом не вспоминать. Но мне было стыдно перед теми, кто прыгнул, перед теми, кто – нет, перед тренером, перед тем, что скажут, перед собой, но не сильно и в последнюю очередь. И я прыгнул. Это был первый случай, когда я задумался о смелости.
Закончилась зима, всё это дело я забросил, подался в парашютную секцию. Молодой лейтенант (не тот, которого одна из наших певиц, просила пригласить её на танец), а настоящий (не полковник), лётчик, вёл в школе эту секцию. Я, поддавшись общему течению, тоже попёрся туда. Не верил себе, что меня когда-нибудь смогут вытолкать из самолёта, но пока казалось это далёким и нереальным. Я с удовольствием втянулся, с интересом укладывал парашют, вывешивался на баскетбольном кольце в стропах, решал ситуационные задачи, изучал парашют Д-6, знал, что он меня не подведёт и принудительно расчекуется. Я даже начал ожидать дня, когда будет назначено время прыжка. Это должно было состояться 16 мая.
Учитывая то обстоятельство, что все мы были несовершеннолетними, малолетками, нужно было иметь письменное разрешение от родителей, на этот прыжок. Мама, уставшая от переживаний за отца с его ежедневными взлётами и посадками, нелётной погодой, задержками рейсов и просто от постоянного его отсутствия, сказала: «Только через мой труп». Но такой жертвы от неё я не хотел и не требовал, просто папа, написал втихаря это разрешение. Был, наверное, горд за смелость своего сына. У сына в это время была масса самых противоречивых желаний. Первое – прыгнуть. Второе – не прыгнуть. Сказать, что родители не дали разрешение. Третье – не прыгнуть. Заболеть, чтобы папа не подумал, что я боюсь.
А я боялся, но мне было стыдно.
Утром в назначенный день я собрался и поплёлся, как на эшафот, к школе, где нас должен был ждать автобус, который доставит к самолёту. По прибытии на место встречи, я увидел только нашего лейтенанта, больше никого не было. Он сказал: «Молодец! Ты хороший парень, но самолёт из-за тебя одного никто не поднимет».
Я пошёл домой, заходя поочерёдно к моим однополчанам-парашютистам. Многие сослались на пункт два или три моих вчерашних желаний, только Вовка сказал: боюсь.
Я тогда признался себе, что я тоже боюсь, но если бы поднялись в небо, то обязательно бы прыгнул, потому что на Земле потом было бы стыдно.
Опираясь на собственный опыт, я предположил, что смелых людей нет, просто у некоторых чувство стыда сильнее чувства страха. Даже сформулировал:
Я смелостью считаю стыд
Для тех, кто честью дорожит.
В более старшем возрасте, когда я узнал о жизни кое-что, наверное себя оправдывая, говорил, что жизнь даётся раз и угробить её по дури – роскошь и большая глупость. Другое дело – в нештатной ситуации. Хотя уверен, что многие в этих экстремальных ситуациях не могут прогнозировать не только поведение других, но зачастую и своё. Поэтому не люблю выражение: «Я за него ручаюсь».
В том же 9-м классе в мой день рождения в составе сборной команды школы по шахматам (я всегда находил себе общественные занятия, которые не требовали физического напряжения) поучаствовал в шахматном турнире среди школ города. Наша команда состояла из троих бездельников – Сашки, Вовки, меня и одной девушки, ученицы 10-го класса, или просто красавицы, Вики. Мальчишки были моими корешами. В шахматы мы играли часто, но в более юном возрасте, даже ходили в шахматную секцию (примерно до 6-го класса) во Дворец пионеров.
О том времени моя сестра вспоминает и сейчас с раздражением, потому что матчи чаще всего проходили у нас дома, сопровождались спорами, иногда переходившими в контактные единоборства. Марину сейчас понять могу. Во-первых, помощи в домашних делах от меня не было, во-вторых, она искренне беспокоилась о моём психическом здоровье, так как всё свободное время мы, как больные, резались в шахматы. Об уроках, конечно же, никто не вспоминал.
Мы имели какие-то взрослые разряды. А Вику взяли в команду, наверно, потому, что в шахматы среди девочек нашей школы никто не играл. Честно говоря, она тоже почти не играла, но была очень красивая, чем повышала нашу боеспособность. И вот, в день моего рождения, утром, родители поздравили меня с 16-летием, вручили в подарок часы «Электроника-5» и с пожеланиями победы отправили на турнир. В дороге я поминутно уточнял время, якобы беспокоясь о своевременном прибытии на матч. За время моего непосещения Дворец пионеров оставался стоять на том же месте и имел тот же казённый вид. Судьями турнира были мои бывшие тренеры, Ли и Русаков, которые как ни странно, ещё меня помнили. Это было положительным обстоятельством в глазах Вики и физрука, который в шахматах понимал ещё меньше Вики, но являлся официальным тренером команды.
Нам предложили разобраться по столам – первый, второй и третий, по уровню подготовленности «спортсменов». И так, Вовка – на третьем, Сашка – на втором, Эдька – на первом. Так решила команда. Вика – на девчачьем. Физрук, Александр Васильевич, был пресс-атташе, который являлся ответственным за связи с общественностью. Спортсмены из других школ (пишутся без кавычек, так как они были спортсменами, действующими членами шахматной секции) были теоретически подкованными и легко отличали дебют от эндшпиля, но в физическом развитии сильно уступали Вовке. В этом мы чувствовали своё превосходство и надеялись, что это обстоятельство склонит, в конце концов, чашу весов в нашу сторону.
В тот день я был просто монстр, из семи партий выиграл пять и две сыграл вничью, поражений нет. Когда я выиграл у чемпиона Сахалинской области и Серёги, за моей спиной встали наши арбитры и настоятельно рекомендовали продолжить тренировки, но я был легкомыслен и ленив.
Серёга сказал, что я ещё не разучился двигать пешки и пожал мне руку. Наш пресс-атташе, не понимая, какая ситуация на доске, приставал к любому освободившемуся «гроссмейстеру», подтаскивая его к нашим столам, и проникновенно спрашивал: «Проигрывает?»
На Сахалине проживает большое количество корейцев (значительно больше, чем еврейцев). К ним я до сих пор отношусь с уважением. Это в своём большинстве порядочные, обязательные, аккуратные люди. Фамилии у них самые разнообразные и могут состоять чуть ли не из любой буквы алфавита, но наиболее частая фамилия – Ким. Это я к тому, что Саня после неудачной партии с корейцем выдал поистине историческую фразу, не шутя, на полном серьёзе: «Как фамилия этого Кима?» Эту «фамилию» мы вспоминаем регулярно.
Ребята и девчата сыграли тоже неплохо и в общекомандном зачёте мы заняли 3-е место, поэтому Вовкины габариты использовать не пришлось. Мы были рады, допинг-контроль прошли все, кроме Василича, но он членом команды не являлся. С тех пор с физподготовкой у меня было отлично.
Так в череде этих приятных и неприятных событий, окончился мой 9-й класс с семью «тройками» и неудовлетворительным поведением. Что сказала мама, объяснять не буду, по-моему, и так понятно.
Наступило лето! В пионерские лагеря я не ездил принципиально. Считал, что мне достаточно муштры и построений в школе и поездка в лагерь будет перебором по этим показателям. Играл с утра до ночи в футбол, с нежеланием помогал папе строить дачу, курил «Беломор» на её чердаке или просто шлялся. Но знал, что это лучше, чем ежедневно ходить в школу или быть в лагере.
30 августа – Сашкин день рождения. Он все десять лет для меня был печальным праздником. Наутро – в школу за расписанием, а через день – на уроки.
С Саней мы познакомились давно, и это правда. Его и мои родители получили квартиры в одном доме, нам было, наверное, по пять. Во дворе дома был срач, как это бывает весной и после сдачи нового дома в эксплуатацию. Эти события на этот раз были совмещены, наверно для пущего впечатления новых счастливых обладателей социалистической собственности. Напротив нашего нового дома, в 20 метрах, располагался детский сад «Золотой ключик», куда в дальнейшем ходили с Шуриком в одну группу, и только на территории садика можно было гулять такой шпане, как мы, чтобы по уши не увязнуть. Не напуганные в то время киднепингом, усыплённые слабым развитием трансплантологии в СССР и отсутствием терроризма, мои родители отпустили гулять меня одного в кирзовых сапогах. Сапоги оставляли в грязи красивые следы и заставляли в связи с этим меня чеканить шаг. Таким образом, дойдя до калитки садика, я был уже чумаз, как свинья. Там какой-то пацан в дурацкой шапке с резинкой ездил на педальной машине, чистый-чистый. Я подошёл, пнул кирзачом автомобиль, попипикал сигналом, но укрывшаяся от моего взора его мама прогнала меня, а ему объяснила, что я нехороший мальчик и дружить со мной не надо.
Я ушёл, ещё попечатал следы и направился домой, на пятый этаж.
Родители толкали мебель из угла в угол, Маринку не помню. Через какое-то время мама сказала, что под нами на четвёртом этаже живёт такой же мальчик, как я, и повела меня с ним знакомить, чтобы мне не было скучно.
Мы спускаемся, заходим в квартиру 27, и кого я вижу: того пацана и его маму. Но с тех пор мы дружим больше 30 лет, не то чтобы общаемся регулярно, нет, просто каждый из нас знает, что у него есть друг. У Сашки – я, а у меня – он.
