Вино для любимой. Детективный роман

Татуировка

Двери с тихим шумом закрылись, и под нарастающий гул набирающего скорость поезда народ повалил к эскалаторам. Второй выход был временно на ремонте, из-за чего среди пассажиров возникла нервозность, и они, наступая друг другу на пятки и ловко обгоняя друг друга, старались поскорее протиснуться в толпе к заветной лесенке, стремительно поднимающей их на поверхность. Лишь два человека остались на быстро опустевшей платформе, словно покинутые всеми. Хорошо ухоженная женщина шла медленно впереди, уткнувшись в свой айфон, и высокий, красивый мужчина брел за ней следом, невольно наблюдая, как та виляет широкими бедрами под колышущимся от сквозняка красным платьем. Иногда его пытливый чувственный взгляд отрывался от этой завораживающей, гипнотизирующей его сознание магии и устремлялся ввысь по обнаженной спине женщины. Свет балюстрад невольно ослеплял его, и мужчина жмурился, почти растворяясь в искусственном солнце, скорее всего, про себя задрав подол дразнящего его платья и мысленно творя непристойности.

В какой-то момент он замечтался так, что нечаянно врезался носом в эти узкие обнаженные плечи на подъеме у эскалатора. Лестница круто покатила вверх, но женщина даже не обернулась, по-прежнему листая что-то на экране своего телефона. Очевидно, эти двое прежде никогда не были знакомы, но на каком-то ментальном уровне их ритмы и настроения совпали. Женщина даже не стала переходить на следующую ступеньку, хотя возможность для маневра у нее была. Она лишь на мгновение оторвала взгляд от своего телефона и, словно прислушиваясь к отдаленным звукам приходящего поезда, показала мужчине свой красивый профиль. Пронзительный гул заставил ее вздрогнуть, и аккуратно отточенная ладошка мягко опустилась на поручень. При этом тонкие пальчики с мастерски написанным под цвет платья маникюром, сделали робкое перебирающее движение, точно играли на пианино какую-то приятную мелодию. Прильнувший мужчина тоже положил свою руку, но чуть выше от себя по поручню, нарушая личное пространство понравившейся ему женщины. Обручальное кольцо он не снимал никогда.

Поезд остановился, и новая толпа пассажиров хлынула из вагонов, и те, кто уже стоял на эскалаторе, стали оглядываться с самодовольными лицами, наблюдая, как быстро заполняются пустоты. Они уже прошли путь давки и толкания, но, тем не менее, им снова пришлось принять напор и почувствовать, казалось бы, уже забытый вкус борьбы, и скоро все уже стояли в два ряда, и напрасно кто-то упорно пытался протиснуться по левой стороне и ругался. Чтобы не быть отсеченным от незнакомки в красном, мужчина прижался к ней еще ближе.

Уже на середине подъема, когда вихрь от уходящего поезда и сквозняк с улицы столкнулись в противостоянии, тронув спадающие на ее плечи волосы, он приметил искусно сделанную татуировку – ползущую по шее кобру, и тихо простонал от восторга, точно ужаленный. И этот тихий, отчасти отчаянный стон передался и женщине, и она задрожала в каком-то сладостном трепете. Чтобы скрыть это, она слегка поправила локоны за ушами, но мужчина уже заметил, как от жаркого дыхания его губ спина прекрасной незнакомки покрывается мурашками. Он сам задрожал, невольно вдыхая ароматы парфюма, и закрыл в упоении глаза. В этот сакральный момент его рука на поручне сама коснулась ее руки…

Им было около сорока лет. Может быть, мужчина в черной кожаной куртке был немного моложе. Но, в любом случае, женщина могла постоять за себя, возмутиться, устроить скандал или дать пощечину. Напротив, она даже получала явное недвусмысленное наслаждение от такого преступного, нарушающего все мыслимые и немыслимые границы сближения. Они так и стояли, вжавшись друг в друга, пронзенные одним желанием близости, и ничего не знающие друг о друге. И когда их руки на поручне сомкнулись в замок, их сердца застучали в одном бешеном ритме, и время остановилось…

Она вдруг почувствовала его напористую твердость и, боясь привлечь внимание посторонних, не зная, как реагировать дальше, уткнулась в свой телефон, пока его горячие до дрожи губы касались ее изнеженной кожи, вызывая мурашки и сладостный трепет. Она хотела, хотела даже большего, чем эта внезапная страсть, но страх разоблачения перед окружающей толпой останавливал ее. Она боялась этих безразличных и жестоких людей, и жестко прикусив свои губы и чувствуя, что вот-вот может заплакать, вдруг поняла, что всю жизнь искала этой любви. В этот момент она одернула руку и отстранилась, четко осознав, что ей нужно что-то менять в своей жизни, причем срочно, немедленно. Она поняла, что та жизнь без любви в почти пятнадцатилетнем бездетном браке, которую она вела до сих пор, еще более аморальна, чем эта минута, проведенная с незнакомым мужчиной на ступеньках подъема эскалатора, возможно, извращенцем, сумасшедшим или кем-то еще.

Неожиданно ступеньки стали опускаться, людской поток подхватил и где-то на выходе из метро смял и разделил их. И они, оскорбленные этим внезапным разрывом, стали неистово искать друг друга глазами, словно тонули в этом человеческом море. На щеках женщины все же брызнули слезы, а мужчина, с надеждой вытягиваясь над толпой, еще долго пытался понять и высмотреть путь, куда исчезает его прекрасная незнакомка.

Когда же он оказался один, то долго бродил по Арбату, словно без дела, вглядываясь в витрины магазинов и кафешек, в лица проходящих мимо него женщин. Ему казалось, что та незнакомка с ползущей по шее змеей где-то ходит рядом и также ищет его…

Затем он свернул на небольшую улочку и оказался на пороге знаменитого грузинского дворика. Там проходила презентация автохтонных вин и, судя по всему, народ еще не успел распробовать щедрые дары солнечной Грузии, а тот, кто распробовал, с видом невежественного знатока медленно попивая из дегустационных пластиковых стаканчиков, качал головой и говорил «Нет, Киндзмараули уже не то». Такое отношение к чужому труду испортило настрой нового гостя, и он не сразу решился подняться в ресторан, хотя акция была бесплатная и любой желающий презентабельного вида, достигший восемнадцати лет, мог сравнить «Алазанскую долину» с «Чинури» или уже упомянутое Киндзмараули с «Саперави».

Симпатичная девушка в грузинском платье, отделанном золотистой тесьмой и бисером, улыбнулась ему. Она стояла у большого треснувшего квеври, служащего декорацией в холле. Поверх белого платья была накинута контрастная черная катиби с длинными, ложными рукавами.

– Гамарджоба (Желаю победы), – сказала она в ответ, поправив на себе шелковый вышитый золотом пояс.

– Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро, – подшутил мужчина словами из известной песенки Винни-Пуха.

– Тарам-тарам-тарам-тарам, – поддержала его настроение девушка. – Проходите, пожалуйста, Вас ждут отличные вина! Можно узнать, как Вы узнали о нашей акции?

Он все еще держал в руках приглашение-флаер и показал ей.

– Вот при выходе из метро раздали, наверно, как самому трезвому.

Девушка опять улыбнулась.

– Надеюсь, Вы высоко оцените наши вина. Вы знаете, что большинство из этих вин произведены по древнему кахетинскому способу, то есть молодое вино вначале выдерживают в глиняных квеври, которые находятся закопанными в земле… Сейчас, к сожалению, рынок направлен на европейского потребителя и нас обязывают переходить на европейские стандарты. Так что, пожалуй, у Вас поистине уникальный шанс отведать настоящее живое вино без оксида серы, которое пили еще колхидские цари и царицы!

Очевидно, первые неброские фразы гостя сразу расположили молодую грузинку. Она заметно засияла и лично проводила мужчину в дегустационный зал.

– Вот сюда, пожалуйста! – сказала она напоследок и вернулась на свой пост. Там уже стояли в нерешительности новые гости.

Дегустационный зал был небольшим. Первое, что бросалось в глаза, это длинные ряды столов покрытые белоснежными скатертями. Все они были уставлены красивыми, порою без этикеток, бутылками, глиняными кувшинами и даже двуручными амфорами. Рядом стояли тарелки с фруктами и различной закуской национального характера: вкусными лепешками, сыром, брынзой, оливками. Несколько юношей-сомелье стояли за этими столиками и уговаривали редких гостей, бродящих по залу с пластиковыми стаканчиками, отведать то или иное вино с дальнейшей перспективой покупки одной или пару бутылочек. Дальше у окон располагались столики для гостей, которые предпочитали остаться и насладиться винами в более спокойной и ненавязчивой обстановке. Для них жарился шашлык, и подавались основные блюда по меню. Сама торговля винами шла неважно, и в основном люди просто тупо напивались за счет заведения. Мужчина в куртке поинтересовался у самого крайнего сомелье, где можно попробовать Саперави. Судя по всему, он был хорошо знаком с грузинскими винами и даже неплохо разбирался в грузинской кухне.

– Вы прямо по адресу, – предложили ему неполный стаканчик.

– Божественно, – отпил он осторожно, слушая при этом, как сомелье увлеченно рассказывал о достоинствах сорта. – Танины чувствуются.

– Остался последний ящик, – сказали ему по секрету. – Это надежное вложение Ваших средств. С годами такое вино раскрывается еще лучше.

– Что ж… Еще пару глотков, и я созрею, – отшутился он и отошел к «Алазанской долине», где стояли две деловые, хорошо одетые, при деньгах барышни.

– Сообразим на троих, девушки? – предложил он им совместно отметить начало осени, но дамы посмотрели на него с осуждением и даже не удосужились ответить.

Им уже упаковали в бумажные пакеты несколько бутылок, и сомелье, совсем молодой с интеллигентными чертами грузинский мальчик, вызвался донести товар до машины.

– Что ж… Еще пару глотков, и я созрею, – повторил тогда мужчина в куртке и, не выпуская из рук свой стаканчик, тоже отправился к выходу.

Девушка в фойе в грузинском наряде, уже в сопровождении своих братьев с орлиными носами, которыми они заметно гордились, пожелала ему счастливого пути, несмотря на то, что он ушел пустым, и он обещал зайти к ним еще и обязательно приобрести хоть одну бутылочку автохтонного сорта.

Незаконченный портрет

Кто бывал хоть однажды на старом Арбате, наверняка видел художников, сидящих на раскладных стульчиках перед мольбертами прямо под открытым небом. Среди этих работников кисти, пастели и угля встречаются настоящие таланты своего дела, которые из года в год совершенствуются в жанре портретного рисунка, анимализма и пейзажей старых московских двориков. Их первоклассные работы обычно выставляются прямо на улицах, и иной раз прохожие путают их с мировыми шедеврами, а некоторые коллекционеры даже охотятся за такими работами, считая, не без основания, все это современным пока еще недооцененным искусством.

Возможно, именно такой старичок с козлиной бородкой, в характерной для художника шапочке, отделился от скучающего сборища своих побратимов по ремеслу и обратился к проходящей мимо женщине, которая быстро катила перед собой инвалидную коляску. Очевидно, эта прохожая уже не раз бывала здесь и была знакома с уличным творчеством не понаслышке, потому что еще заранее завидев мольберты, она поспешила обогнуть их, но настойчивый художник с бородкой все же преградил ей путь, широко раскрыв, словно коршун, свои когтистые крылья-руки.

– Не пущу, Люда, не пущу! – заговорил он заплетающимся языком, слегка пошатываясь.

– Ну вот, опять нализался, – закачала покрытой головой эта, судя по платку и старомодному длинному платью, набожная женщина, с осуждением глядя на подвыпившего мастера.

Ее невзрачное вытянутое лицо казалось слегка тронутым в следствии нервного паралича или другого сильного переживания, следы от которого не исчезали ни на секунду. В инвалидной коляске, которую она катила, сидела девочка на вид лет пятнадцати, в легком, не по погоде одеянии. Поверх ситцевого платьица на коленях лежал шерстяной плед, из-под края которого почти безжизненно свисали худющие ножки в вязаных носочках, и именно к этим носочкам и припадал отчаянный художник. Он также пытался делать земные поклоны, ходя за больной девочкой на коленях, но в результате резких маневров коляски лишь подметал своей бороденкой брусчатку. Эта душераздирающая сцена вызывала у прохожих не совсем приятное ощущение. Они старались проходить мимо и не задерживаться.

– Ну, не злись ты так на меня, Люда! – горячился художник, теребя в руках огрызок черного уголька. – Пожалей дурака, на выпивку не хватает…

Его пораженные подагрой пальцы были черны, и сам он с головы до ног был перепачкан, точно выскочивший черт из табакерки. Поношенный дырявый свитер и особенно одутловатое лицо, эти нездоровые мешки под глазами, покрасневший мясистый нос и жуткий разящий перегар завершали образ опустившегося человека.

– Ну, не злись ты… Трубы горят, на выпивку не хватает, – пробормотал он опять.

– Совести у тебя не хватает, совести, – злобно сверкнула глазами невзрачная женщина и попыталась объехать назойливого алкоголика.

– Здравствуй, здравствуй, моя хорошая… Это я Федор Кузьмич… – жалобно улыбался он тогда, обращаясь уже к самой девочке. – Ты меня не узнаешь? Мы же договаривались на один портретик…

Но девочка как будто не видела ничего перед собой. Ее головка с редкими белесыми волосиками покачивалась от движения коляски по неровной брусчатке и как-то неестественно свисала набок. Словно она не в силах была поднять ее или долго держать на шее, и художник вздрогнул, поразившись потухшим, полным безразличия взглядом измученного болезнью ребенка.

– Что с ней? – с большой тревогой воскликнул он, испуганно посмотрев на невзрачную женщину, которая немного смутившись, все же ответила ему и вынуждена была остановиться.

– С каждым разом нам все хуже и хуже, – выговорила сквозь зубы она, все еще сердясь, что ее не пропускают, и толкнула коляску прямо на него. – Пусти, Иуда!

Это обидное христопродавническое прозвище, словно нож, ударило его и без того в пораженную печень. Он опустил обреченно руки и с поникшей головой поплелся к мольберту. Там он рухнул на свой раскладной стульчик и загрустил еще больше, взявшись руками за голову. Затем он бросил уголек в жестяную коробочку, в которой когда-то много лет назад лежали леденцы, и стал сворачиваться.

– Как же так, как же так! – шептал он, кусая в каком-то болезненном остервенении длинный рукав своего свитера.

Невзрачная женщина тронулась дальше, и кто-то из сердобольных прохожих даже догнал коляску и положил на шерстяной плед звенящую мелочь. Но девочка совсем не среагировала на это, уставившись грустно куда-то себе под ноги, все также безмолвно покачивающиеся от тряски. И когда женщина, судя по всему, ее родная мать (они были похожи изгибом нижней губы), перекрестилась и забрала деньги себе, рассовывая их по карманам как-то неуверенно, словно стесняясь чего-то и стыдясь, девочка в коляске вдруг словно очнулась от глубокого сна. Так получилось, что она подняла головку, внимательно разглядывая, что вокруг происходит и узнала художника, сворачивавшего мольберт, и слабая улыбка появилась на ее измученном и усталом лице…

– Ах, Козломордый, – сказала она тихо, почти не шевеля губами. – Сегодня у Вас совсем не клеется.

Старик-художник, которого девочка назвала таким непристойным именем, совсем не обиделся на нее, а, напротив, вскочил с места и радостно засмеялся.

– Очнулась, очнулась, спящая красавица. Вот и молодец! Сегодня прекрасная погода, – сказал он, взмахивая рукой в московское небо. – Бабье лето… Свет падает идеально, и я просто не переживу, если мы упустим время… Я же обещал тебе, но твоя мама не хочет.

– И правильно делает, что не хочет, – проворчал мимо идущий прохожий, насупив брови. – Развелось тут мастеров. Рисуют всякое «г». Неужели, чтобы понять, что это «г», в него нужно обязательно вляпаться?

– А Вы, сударь, идите своей дорогой! – икнул Козломордый, продолжая улыбаться девочке. – Ты его, девочка моя, не слушай. Это происки конкурентов. Люда, а Люда, ну сто рублей жаль тебе на бутылочку красного? Мы даже можем ее распить с тобой вместе где-нибудь в переулке или у меня в каморке… А?

– Мерзавец, ноги моей у тебя больше не будет! – вспыхнула в гневе невзрачная женщина. – Поедем, Вика. Нам надо еще в церковь, а потом к врачу. Твой Козломордый – мошенник. Не трать время на бездарности, не совершай ошибки своей матери.

Но худые девичьи руки с изгрызенными ногтями вцеплялись в подлокотники. Видно было, что у нее, не смотря на прогрессирующую болезнь, оставался бунтарский и упрямый характер.

– Постой, мама. Я правда хочу свой портрет. Я знаю, он рисует неважно. Его даже били тут за углом. Я слышала эту забавную историю от импрессионистов там у «Праги».

– Он рисует совсем не похоже, – нахмурилась мать, едва смягчившись.

– А зачем мне сходство, мама? Мне сейчас, напротив, хочется быть совсем непохожей на себя, даже повзрослее чуть-чуть… хотя бы на пару лет…. Справишься, Козломордый?

Тот закивал, как болванчик, умоляюще глядя на невзрачную женщину, и на глазах ее вдруг навернулись слезы. Она тяжело вздохнула, не желая ни с кем спорить, и подкатила инвалидную коляску к мольберту.

– Хорошо, старый плут, только учти, я тебя предупреждала.

Художник заметно оживился. Он важно сел на раскладной стульчик, погладил лист на мольберте и задумался. В этой задумчивости он вытянул вперед свою козлиную бородку, словно настраиваясь на шедевр. Затем его как будто осенило, и он взял опять черный уголек из жестяной баночки и сделал первый штрих.

– Уверяю Вас, Вика, – сказал он вполне серьезно и уже на «Вы». – Если Вам не понравится, я обещаю бросить пить навсегда… Честно слово, честно.

– Ну да, – ухмыльнулась мать девочки. – Знаем мы Вашего брата.

– Мама, пожалуйста, не мешай ему настроиться… – и девочка выпрямилась в удобную позу. – Ведь, правда, что в Вашем деле важен настрой?

– Безусловно, – кивнул Козломордый, – но я, если честно, научился работать и без настроя, в совершенно стрессовых ситуациях. Ведь обязательно кто-то да скажет за спиной, что я рисую неправильно или что-то в этом роде. Народ у нас любит высказываться на чистоту. Да, сударь? – обратился он к кому-то, особенно любопытному за своей спиной.

Мужчина в кожаной куртке, украдкой наблюдавший за процессом работы и застигнутый врасплох, немного смутился.

– Что, правда, то правда, – сказал он. – Но важно, чтобы рисунок понравился, прежде всего, самой девочке.

– Ну, а ей понравится, извольте не беспокоиться! – усмехнулся мастер, как-то дерзко и размашисто сделав несколько свежих штрихов.

– Очень надеюсь. Мне даже интересно, как Вы обыграете уже начерченный ранее бокал.

И, действительно, на листке бумаге в самом центре мольберта уже был прежде прорисован бокал на тонкой ножке, и невзрачная женщина сказала с укором девочке:

– Вот, видишь, Вика, у него даже чистого листа нет. Совсем допился дурень. Одни рюмки рисует. Пойдем отсюда…

– Нет, мама, останемся, – настойчиво ответила ей дочь и ее ладошки сжались в слабые кулачки. – Это мой каприз. Пусть меня он рисует и только он. К тому же, Козломордый – мастер по сюрреализму. Не так ли, Козломордый? Вас еще не били местные сюрреалисты?

– Пока еще нет, – замотал головой художник испуганно. – Я никаким боком не собираюсь отнимать у них их хлеб. Я всегда слыл и буду слыть сторонником исключительно классической школы, и только сейчас в самом исключительном исключении позволю резкий разворот в сторону. Уверяю Вас, моя благородная девочка, никто даже не заметит это нелепое несоответствие.

Затем он очень неприветливо посмотрел на мужчину в куртке, и в осоловевшем взгляде без труда угадывалось «Кто Вас, болван, просил болтать лишнее?» Ведь позирующей девочке и ее матери не было видно, что рисует уличный художник: мольберт закрывал им обзор. И чтобы быстро исправиться и доказать, что девочка не ошиблась в выборе настоящего мастера, Козломордый очень удачно передал серое небо, кусок солнца, растекающийся, словно нагретое сливочное масло, по маковкам церквей, строгие контуры арбатских крыш, и даже сизых голубей, парящих над ними. Казалось, он все еще не решается приступить к самому главному – образу девочки, ради чего и было все это затеяно, и проходящие мимо люди даже задерживались, с любопытством и интересом гадая, когда же и куда же будет вставлена в общую экспозицию его несчастная натурщица.

Но как истинный гурман, самое вкусное оставляющий «на потом», он все еще медлил, и, глядя на ожившее лицо девочки, он виновато уводил свои иссохшие глаза и как будто плакал. Этот душевный невидимый плач особенно передавался в резких движениях его правой кисти, держащих огрызок уголька, и казалось, что он вот-вот выронит его из рук.

В самый разгар работы к мольберту подошли со стороны Макдональдса туристки из Поднебесной. Все они были, как на подбор в одинаковых уггах, шумные, крикливые, с гоу-про и профессиональными камерами, толпились и мешали друг другу снимать окружающие. Девочка в коляске улыбалась, видя, как хмурится художник, который из-за всех сил пытался сосредоточиться и абстрагироваться от этого шума.

– Ну, вот орда набежала… – ворчал он про себя. – Каждый божий день ходят туда-сюда и все снимают меня, снимают.

– Не ругайтесь, Козломордый, – смеялась девчонка. – Вы у них там, наверно, звезда интернета, медийная личность.

Над его ухом в это время кто-то мощно втянул через трубочку остатки молочного коктейля. Момент был ответственный, и художник вспылил, требуя у зевак не галдеть, а позирующую ему натурщицу попросил вообще не шевелиться, хотя она итак сидела неподвижно в какой-то удручающей страдальческой позе. Но, правда, в ее больших черных глазах уже блестел шаловливый свет, а на ее лице впервые за долгое время появилась смешная, пародирующая самого художника, мимика, что сильно позабавило толпу.

– Перестаньте, перестаньте, хулиганы! – выходил из себя Козломордый, смахивая здорово на старую ворчливую бабку. – Вика, и ты прекрати паясничать, а то и, правда, шарж получится.

– И хорошо, что получится! – уже хихикала вместе с зеваками девочка. – Тогда ты наконец-то бросишь пить, Козломордый… Ведь ты мне обещал…

– Так нечестно, нечестно! Ну, пожалуйста, ради большого искусства еще две минутки пострадай, а?

– А ты меня веселой рисуй, счастливой, – не слушала она мольбы мастера, показывая мужчине в кожаной куртке свой кончик языка.

В этот момент к китаянкам подошла другая компания соотечественников. Из нее выделился китаец в легком пуховике и меховых наушниках. Он присел у инвалидной коляски и пощупал деловито, хорошо ли надуто колесо.

– Хорош каталка… – выговорил он плохо по-русски, показывая всем свои удивительно белые и ровные зубы. – Электрическая моторка.

– Не работает Ваша моторка, – пожаловалась ему девочка. – Сломалась сразу, вот мама и толкает…

– Ай-ай, – расстроился китаец и подлез под колесо, дергая за торчащий провод. – Капец, капец.

Русское слово «капец» оказалось знакомым туристам из Поднебесной, и они стали выговаривать его вслух, перешептываясь.

– Короткий замкнуло, – проговорил специалист чуть позже, быстро разобравшись с проблемой. – Предохранитель купать. Заказать по интернет. И каталка поехать. Мама не нужна.

– Ой, мама мне всегда нужна! – улыбнулась девочка и вдруг чихнула.

– Ай-ай, – покачал китаец головой и достал из-за пазухи пакет размером с ладошку и стал объяснять, как он работает.

– Русская зима жуть, – признался он, протягивая свой подарок. – Там специальный железный крошка. Тепло. Мы в одежда, сапоги, варежки. Полезный штук.

– Ой, спасибочки! – обрадовался девочка. – Я это как раз в свой носочек засуну, а то пальцы замерзли.

Добрый китаец между тем стал объяснять ее матери, что когда-то он то ли работал на фабрике по производству таких колясок, то ли продавал их, и знает, как ее починить. Он чиркнул карандашом на предложенной ему бумажке даже тип нужного предохранителя и показал, где нужно его заменить.

– Али экспресс придет, тут отвертка крутить.

Пока происходила диагностика коляски, одна китаянка захотела сфотографировать себя на фоне мольберта. Но ее соплеменницы в довольно грубой форме отпихнули ее селфи-палку в сторону, и между ними на улице возникла откровенная склока с применением локтевых приемов и хватанием за одежду и волосы. Дошло до того, что все пожелали сфотографироваться с бедным ребенком, и художник был вынужден даже прикрикнуть на нерадивых гостей и отогнать их на значительное расстояние.