Самурай

Shusaku Endo

The Samurai (Samurai)

Copyright © 1980, The Heirs of Shusaku Endo All rights reserved.

Перевод с японского Сергея Логачева

© Логачев С., перевод на русский язык, примечания, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1

Падал снег.

К вечеру, когда потемнело небо, проливавшее хилый свет на каменистые берега речушки, вдруг наступила тишина. Редкие снежные хлопья кружились в воздухе.

Самурай и его слуги заготавливали хворост. Снег запорошил их простую одежду, падал на лицо и руки и сразу таял, как бы напоминая о бренности бытия. Люди молча стучали топорами, а снег, не обращая на них внимания, начал затягивать в свою круговерть окрестности. Сумерки, смешиваясь со снегом, захватывали новое пространство; все, что еще оставалось в границах видимости, затянула серая пелена.

Наконец Самурай и его люди закончили работу и взвалили на плечи вязанки хвороста. Приближалась зима – надо запасаться дровами. Вытянувшись в цепочку, как муравьи, люди возвращались в долину берегом речушки. Снег падал им на лица.

В глубине долины, в окружении холмов, поросших увядшей растительностью, стояли три деревни. Все жилые постройки в них были поставлены так, чтобы холмы оставались за спиной, а фасады смотрели на поля. Благодаря такому расположению можно прямо из дома издали увидеть незнакомца, появись он в долине. Стоящие в ряд, будто придавленные к земле хижины с крытыми соломой крышами. В каждой под потолком устроен сплетенный из бамбука навес, где сушатся хворост и трава. В хижинах темно и воняет, как в хлеву.

Самураю было известно все, что делается в трех деревнях. Когда умер его отец, князь пожаловал семье эти деревни и земли как наследство. Теперь Самурай, как старший сын, должен по первому приказу собирать своих крестьян на работы, а в случае войны без промедления привести отряд в распоряжение своего военного начальника господина Исиды.

Жилище Самурая выглядело получше хижин, где жили его крестьяне, хотя являло собой всего лишь несколько крытых соломой строений. От крестьянского подворья оно отличалось наличием нескольких амбаров и большой конюшни. Все это хозяйство окружал земляной вал. Правда, в сражении такой вал вряд ли бы помог. На возвышающейся над долиной с севера горе сохранились остатки крепости, принадлежавшей прежнему хозяину здешних мест, который был разбит войском князя. Теперь, когда военная смута в Японии закончилась и князь стал самым могущественным даймё[1] в Митиноку[2], род Самурая в таких сооружениях не нуждался. Несмотря на разницу в положении, Самурай работал в поле наравне со слугами, выжигал с ними в горах уголь. А его жена вместе с другими женщинами ухаживала за коровами и лошадьми. Три деревни обязаны платить князю подать: шестьдесят пять канов[3] – шестьдесят с заливных полей и пять с суходольных.

Временами налетал ветер, поднималась вьюга. За Самураем и его людьми по дороге тянулась длинная цепочка следов. Никто не трепал языком, шли в безмолвии, как послушные быки. Подойдя к деревянному мостику, нареченному местными жителями Мостом двух криптомерий, Самурай увидел застывшего как изваяние Ёдзо. Как у всех остальных, волосы Ёдзо припорошил снег.

– Ваш дядя изволили прибыть.

Самурай кивнул, снял с плеч вязанку и положил к ногам Ёдзо. Самурай походил на живших в этом краю крестьян: те же глубоко посаженные глаза, скуластое лицо, и пахло от него тем же – землей. Так же немногословен и скуп на эмоции. Визиты престарелого дяди вызывали у него тяжелое чувство. После смерти отца к Самураю по праву старшего сына перешел контроль над главной ветвью рода Хасэкура, однако по всем делам он все еще советовался с дядей, который вместе с отцом Самурая участвовал в нескольких походах в составе княжеского войска. В детской памяти Самурая осталась картина: дядя с красным от выпитого сакэ лицом, греясь у очага, устроенного в полу, говорил ему:

– Року, погляди-ка! – И показывал темный шрам на бедре.

Это был след от пулевой раны, которую дядя получил в сражении с войском клана Асина при Суриагэхаре. Он очень ею гордился. Но в последние четыре-пять лет дядя заметно сдал и всякий раз, появляясь в доме Самурая, начинал за чашечкой саке жаловаться на жизнь. И излив душу, уходил, волоча покалеченную правую ногу.

Оставив слуг, Самурай стал подниматься по тропинке к дому. В просторном сером небе плавали снежинки; дом, амбар и другие постройки вырастали перед ним, своими темными очертаниями напоминая крепость. Из конюшни пахнуло соломой вперемешку с навозом, лошади, услышав шаги хозяина, били копытами. У входа в дом Самурай тщательно отряхнул прилипший к одежде снег. Войдя, он увидел у очага дядю. Тот грел руки у огня, вытянув больную ногу. Рядом в почтительной позе застыл старший сын Самурая, которому скоро должно было исполниться двенадцать.

– А‑а, это ты, Року? – Дядя зашелся в кашле – видно, вдохнул дым из очага.

При виде отца Кандзабуро понял, что спасен, и, поклонившись, убежал на кухню. Дым из очага спиралью поднимался к закопченному потолку по свисавшему сверху длинному шесту с крюком, за который, когда возникала потребность в горячей воде, цепляли чайник. На этом самом месте при отце и теперь при его старшем сыне решались самые разные вопросы, улаживались распри и споры между жителями близлежащих деревень.

– Я был в Нунодзаве, видел господина Исиду. – Дядя снова закашлялся. – По поводу земель в Курокаве… Господин Исида сказал, что от замка ответа еще нет.

Не говоря ни слова, Самурай ломал сложенные возле очага сухие ветки. Их треск помогал ему сносить нытье дяди. Самурай молчал не потому, что ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Просто этот пропахший землей человек не привык выставлять напоказ свои эмоции и терпеть не мог действовать против чьей-то воли. Но еще больше его удручали разговоры о прошлом, которое все никак не давало дяде покоя.

Одиннадцать лет назад князь построил новый замок с посадом и занялся распределением владений среди своих вассалов. Семье Самурая вместо земель в Курокаве, где она жила несколько поколений, выделили эту долину с тремя деревнями. Переселение на эти земли, куда более скудные, чем те, которыми семья владела прежде, укладывалось в план князя по развитию неосвоенных территорий, но у отца Самурая было свое объяснение причин, почему пришлось перебираться на новое место. После того как светлейший кампаку Хидэёси[4] подчинил себе князя, недовольные этим кланы, прежде всего Касаи и Одзаки, подняли мятеж, к которому присоединились несколько дальних родственников семьи Самурая. Мятежников разбили, отец дал им убежище и позволил скрыться, а князь это запомнил и, наверное, поэтому вместо Курокавы задвинул семью на неудобья. Так считал отец Самурая.

Ветки трещали в очаге, как будто жалуясь на несправедливую судьбу. Прямо как отец и дядя. Дверь кухни отодвинулась в сторону, и жена Самурая, Рику, поставила перед мужем и дядей саке и суп мисо[5] в посуде из высушенных листьев магнолии. По виду дяди и мужа, продолжавшего молча ломать ветки, она поняла, что и сегодня разговор идет все на ту же тему.

– Эй, Рику! – Дядя повернулся к ней. – Придется и дальше жить в этой замшелости.

Замшелость… Местное словцо, которым называли дикие, неосвоенные земли. Каменистая речушка, скудные поля, с которых снимали немного риса, а так только гречиху, просо и редьку. Кроме того, зима в долину приходила раньше, чем в те места, где семья Самурая обитала прежде, и была намного холоднее. Все вокруг – холмы, лес – укутывало белоснежное покрывало; укрывшись в своих темных жилищах, обитатели долины долгими ночами прислушивались, как ветер скребет по крышам, и ждали наступления весны.

– Эх! Будь сейчас война, мы бы показали, на что способны, и за заслуги бы нам воздалось, – растирая худые колени, проворчал дядя.

Но времена, когда князь ходил в военные походы, давно прошли. Хотя с западными провинциями было еще не все ясно, восток уже подчинился власти Токугавы[6], и теперь даже Его Светлости, первому даймё в Митиноку, не было дано права самовольно распоряжаться находившимся под его началом войском.

Теперь Самурай ломал ветки вместе с женой. Под треск веток они терпеливо слушали дядю, пытавшегося с помощью саке и разглагольствований о своих подвигах скрыть собственную неприкаянность и недовольство жизнью. Они слышали его хвастливые рассказы и нытье много раз и стали воспринимать эту заплесневелую жвачку как нечто, без чего старики не могут обходиться.

Уже среди ночи Самурай послал двух слуг проводить дядю. В раздвинутую дверь были видны разрывы в облаках, подсвеченных таинственным лунным светом. Снег прекратился. Собака лаяла, пока фигура дяди не скрылась из виду.

В долине больше войны боялись голода. Еще были живы старики, хорошо помнившие, сколько бед принесли холода и непогода, случившиеся в этих местах много лет назад.

Зима в том году выдалась на удивление мягкая и больше походила на весну: горы на северо-западе постоянно затягивала туманная дымка, за которой их было едва видно. Но в сезон дождей, начавшийся в конце весны, с неба лило не переставая, и даже с наступлением лета утром и вечером было так холодно, что не разденешься. На полях ничего не росло, многие посевы погибли.

Есть стало нечего. Приходилось питаться корешками лиан, которые обитатели долины выкапывали в горах, рисовыми отрубями, соломой и бобами, заготовленными на корм скоту. Когда и это кончилось, стали забивать лошадей – что может быть дороже для крестьянина? – и собак; ели кору и траву, чтобы заглушить голод. А когда все съели подчистую, крестьяне побросали хозяйство и разбрелись из деревень кто куда в надежде отыскать хоть что-то съестное. В пути люди падали от голода, родня и близкие ничем не могли им помочь и оставляли умирать. Трупы пожирали бродячие собаки, клевали вороны.

С тех пор как семья Самурая поселилась в этих местах, такой страшный голод не повторялся, но отец все равно приказал крестьянам собирать в мешки каштаны, желуди, осыпавшееся просо и закладывать на хранение на устроенные под крышей настилы. И теперь, видя в каждом хозяйстве мешки с припасами, Самурай вспоминал не нудного дядю, а тихого, немногословного отца, оказавшегося сообразительнее брата.

Но даже отец не мог скрыть грусть, вспоминая о плодородных землях, доставшихся семье от предков:

– В Курокаве и в голодные годы можно было жить.

Там, на равнине, можно было снять много зерна, было бы желание приложить руки. А на здешних тощих почвах вырастали только гречиха, просо да редька, но и их на каждый день не хватало, потому что со скудного урожая надо было еще заплатить подать князю. В доме Самурая случались дни, когда в вареный рис или просо приходилось добавлять ботву редьки. А крестьяне ели даже дикий лук.

Однако, несмотря на сетования отца и дяди, неприязненных чувств к этой скудной земле у Самурая не было. Здесь его территория, он получил ее от отца как старший сын и вместе со своими крестьянами, такими же широкоскулыми, с глубоко посаженными глазами, молча трудился, как вол, с раннего утра до самой ночи. И у него с ними не было ни ссор, ни споров. Они возделывали худородные поля и исправно платили подати, даже если для этого приходилось недоедать. Разговаривая с крестьянами, Самурай забывал о том, что его с ними разделяло, и ощущал соединявшие их тесные узы. Единственным своим достоинством он считал умение терпеть. Впрочем, крестьяне были еще безропотнее и терпеливее.

Иногда Самурай, взяв с собой старшего сына Кан-дзабуро, взбирался на низкую гору, возвышавшуюся к северу от их усадьбы. Там сохранились поросшие бурьяном развалины крепости, выстроенной самураем, который прежде владел этими землями. Во рву, скрытом в зарослях кустарника, среди засыпанных опавшей листвой остатков земляных укреплений можно было отыскать обгоревшие зернышки риса, разбитую чашку. С открытой всем ветрам вершины они смотрели на долину, на деревни. Унылая, печальная земля. Крестьянские хижины будто старались к ней прижаться.

– Это… это моя земля, – шептал про себя Самурай. Если больше не случится война, он проживет здесь всю жизнь, как отец. А когда умрет, земля перейдет по наследству к старшему сыну, и тот, наверное, проживет свою жизнь так же. И они никогда не покинут эту землю.

Еще Самурай вместе с Ёдзо ходил ловить рыбу в озерце у подножия той же горы. Заросший густым тростником водоем облюбовала стая коричневых уток, которые садились на болото поздней осенью. К уткам присоединялись три или четыре длинношеие белоснежные птицы – лебеди, прилетавшие из-за моря, из далеких краев, где царят холода. Когда наступала весна, перелетные птицы, хлопая большими крыльями, взмывали в небо над долиной и улетали. И каждый раз провожавшему взглядом птиц Самураю вдруг приходила в голову мысль, что им знакомы страны, в которых ему никогда не суждено побывать. Но он им не завидовал.

Господин Исида вызвал к себе Самурая. Ему надлежало прибыть в Нунодзаву для разговора.

Когда-то семьи господина Исиды и нынешнего князя враждовали между собой, но нынешний глава рода Исида стал одним из наиболее приближенных к Его Светлости сановников.

Взяв с собой Ёдзо, Самурай рано утром покинул долину и ближе к полудню уже был в Нунодзаве. Шел холодный дождь. По воде, заполнявшей ров вокруг резиденции господина Исиды, которая была еще обнесена стеной из камня, расходились и исчезали бесчисленные круги от падавших с неба ледяных струй. Едва Самурай успел перевести дух в комнате для посетителей, как вошел господин Исида. Приземистый и кругленький, в парадной накидке-хаори и с улыбкой на лице, он справился у Самурая, сидевшего в почтительной позе, опершись ладонями о покрытый черным лаком деревянный пол, о здоровье дяди.

– Вчера он опять сетовал здесь на жизнь, – живо улыбнулся господин Исида.

Самурай смущенно поклонился. Всякий раз, когда отец и дядя обращались с прошением вернуть им земли в Курокаве, господин Исида передавал их петиции в замок князя. А недавно Самурай услышал от господина Исиды, что петиции от просителей поступают в замок валом и лежат без движения в Высшем совете. Князь обычно оставляет их без ответа, за исключением каких-то особых случаев.

– Он старый человек. Понимаю его настроение, но… – Улыбка вдруг пропала с лица господина Исиды. – Войны кончились. Найфу[7] сейчас сосредоточен на Осаке[8], и Его Светлость следует этой линии.

Голос господина Исиды стал громче. «Неужели, – подумал Самурай, – он призвал меня, только чтобы высказать это? Хотел сказать, что от этих петиций никакого толка?»

Грусть сжала грудь Самурая – его точно холодной водой окатили. Сам он уже успел привязаться к долине, но разве можно вот так сразу выбросить из памяти землю, политую по€том предков, где живет их память? Теперь, когда господин Исида ясно сказал, что от нее надо отказаться, у Самурая перед глазами встало полное грусти лицо покойного отца. И раздосадованного дяди – тоже.

– Трудно это, конечно, но надо как-то ему объяснить. Времена-то меняются. Никак не может уразуметь старик.

Господин Исида с сожалением посмотрел на опустившего голову Самурая и продолжил:

– Пойми, Высший совет не только вашей семье отказывает. Многие мэсидаси[9] просят вернуть старые земли, и у старейшин Высшего совета это вызывает головную боль. Но стоит уступить одному, потом другому, как разрушится весь установленный порядок.

Самурай сидел, склонив голову и положив руки на колени, и слушал речь господина Исиды.

– Но сегодня я позвал тебя по другому делу. – Господин Исида неожиданно сменил тему – ему явно не хотелось продолжать разговор о землях в Курокаве. – Я жду указаний в самое ближайшее время. Возможно, они будут касаться тебя. Так что будь готов.

Самурай недоумевал: почему возник этот разговор и к чему такая спешка? Немного погодя он поклонился в знак прощания и стал пятиться к двери, но господин Исида остановил его: «Погоди!» – и стал рассказывать, как кипит жизнь в Эдо[10]. В прошлом году все даймё получили приказ принять участие в строительстве и обустройстве замка сёгуна в Эдо. Князь тоже взял на себя часть работ, и теперь высшие сановники – господин Исида, господин Ватари и господин Сираиси – постоянно ездят в Эдо, сменяя друг друга.

– В Эдо прямо идет охота на христиан. Я сколько раз видел, как их там возят по городу перед казнью.

Самураю было известно, что найфу, отец нынешнего сёгуна, своим указом запретил распространение христианского учения во всех владениях, находящихся под властью бакуфу[11]. Преследуемые за веру бегут в западные и северо-восточные районы, где пока нет такого запрета. Самураю не раз приходилось слышать, что христиане работают на золотых приисках во владениях князя.

Осужденных, которых видел господин Исида, везли по улицам к месту казни на ломовых лошадях, украшенных флажками из полосок резаной бумаги. Приговоренные к смерти люди спокойно переговаривались с глазевшими на них зеваками – казалось, они не испытывали страха перед смертью.

– Там были и южные варвары[12] – падре. Ты видел когда-нибудь христиан или падре?

– Ни разу.

Самурай слушал рассказ господина Исиды о христианах безучастно. Они, да и само христианство, его не интересовали. Все это не имело никакого отношения к заснеженной долине, где он жил. Ее обитатели жили и умирали, так ни разу не увидев бежавших из Эдо обращенных в Христову веру.

– Дождь на улице. Как ты обратно-то?

Господин Исида был по-отечески добр и заботлив. Выйдя из дома, Самурай облачился в раскисшую под дождем соломенную накидку. Ёдзо покорно дожидался его, как собака хозяина. Слуга был на три года старше Самурая, он с рождения рос в хозяйском доме, выполнял всю домашнюю работу. Оседлав лошадь, Самурай представил себе ночную долину, куда он возвращался. Снег, выпавший несколько дней назад, покрылся ледяной коркой и всплывает во мраке белесым покрывалом; дома крестьян тихие, словно вымершие. И только жена и другие домочадцы не спят и поджидают его у очага. Услышав его шаги, залают собаки, в пахнущей прелой соломой конюшне проснутся лошади и начнут переступать ногами.

В тюрьме, где сидел Проповедник, стоял тошнотворный запах гнилой соломы. Смешиваясь с запахом человеческих тел и мочи обращенных, сидевших здесь до него, временами он становился невыносимым. Со вчерашнего дня Проповедник высчитывал, сколько у него шансов избежать казни и выбраться из этого узилища. Он раздумывал об этом совершенно спокойно, как купец, наблюдавший за тем, какая из наполненных золотым песком чаш весов перевесит. Спастись можно только при одном условии: если он будет полезен правителям этой страны. До того как оказаться в тюрьме, он несколько раз был переводчиком, когда приезжали посольства из Манилы. Никто из остававшихся в Эдо проповедников не знал японский язык так, как он. Если алчные японцы хотят и дальше торговать с Манилой и Новой Испанией[13], расположенной по ту сторону Великого океана, не стоит пренебрегать им – ведь он может выступать посредником на переговорах. «Вседержитель, я готов принять смерть, если на то будет воля Твоя! – Проповедник горделиво, как сокол, вскинул голову. – Но Ты один знаешь, что я необходим Японской церкви!»

Да! Он нужен Господу, так же как и властителям этой страны. Проповедник торжествующе улыбнулся. Он был уверен в своих силах. Как глава общины ордена францисканцев в Эдо, Проповедник полагал, что провал миссионерской деятельности в Японии связан с просчетами иезуитов, противопоставляющих себя его ордену. Иезуитские священники привыкли лезть в политику во всяких мелочах, но по-настоящему в политике они не разбирались. За шесть десятков лет трудов на ниве обращения людей к Христу иезуиты прибрали к рукам административную и судебную власть в Нагасаки, что встревожило правителей Японии, посеяло семена сомнений и подозрений.

– Будь я епископом, не вел бы себя так глупо. Окажись я на его месте…

От этой потаенной мысли Проповедник покраснел, словно девушка. Он заметил, что душа его еще не избавилась от мирских амбиций и тщеславных помыслов. Они по-прежнему живы – просто изменили форму. И конечно же, в его желании сделаться епископом, которому Святой престол доверил бы всю миссионерскую деятельность в Японии, была немалая доля личного честолюбия.

Отец Проповедника был влиятельным человеком – членом Городского совета Севильи, один из предков – генерал-губернатором Панамы. Значился в их роде и Великий инквизитор. Дед участвовал в завоевании Вест-Индии. Прибыв в Японию, миссионер, в жилах которого текла кровь поднаторевших в политике предков, обнаружил, что способностями и талантом отличается от обычных священников. И еще он понял, что даже на службе у найфу и сёгуна у него хватит изворотливости и убедительности, чтобы завоевать расположение лукавых и коварных вождей, не пресмыкаясь перед ними.

К сожалению, интриги иезуитов пока не позволили Проповеднику в полной мере проявить таланты, доставшиеся от предков. Зная, что иезуиты не в состоянии манипулировать Хидэёси и найфу, что они не способны наладить отношения с высшим буддийским духовенством, обосновавшимся в замке Эдо, и вызывают враждебность и подозрения у верховной знати, он никак не мог побороть желание дорасти до епископа, хотя и стыдился своих честолюбивых мыслей.

«В этой стране миссионерское служение – сражение. И если сражением командует бездарный вождь, солдаты напрасно проливают свою кровь. Именно поэтому я должен здесь выжить», – думал Проповедник. Пока он скрывался, пятерых обращенных уже схватили, и ему не хотелось, чтобы его постигла та же участь.

«Если я не нужен Тебе, о Вседержитель, – шептал он, растирая затекшие ноги, – дай мне знать когда хочешь. Я же совсем не цепляюсь за жизнь – Тебе это лучше всех известно».

У ног промелькнуло что-то темное и мягкое. Крыса! Она устроила нору в его камере. Ночью, сквозь сон, он слышал, как она тихо скреблась в углу – прогрызала дыру. Всякий раз, пробуждаясь от этого звука, Проповедник начинал тихо молиться о пятерых обращенных, которых наверняка уже казнили. Молитвой он пытался успокоить свою совесть – ведь ему пришлось бросить этих людей на произвол судьбы.

Издали послышались шаги, Проповедник торопливо подобрал вытянутые ноги, сел прямо. Не хотелось, чтобы стражник, приносящий еду, видел его потерявшим присутствие духа. Он не мог позволить, чтобы и в темнице японцы смотрели на него свысока.

Шаги приближались. Надо встретить стражника с улыбкой, подумал Проповедник и при звуке поворачивавшегося в замке ключа заставил себя улыбнуться. Он всегда думал, что даже смерть должно принимать с улыбкой.

Дверь со скрипом отворилась, по сырому земляному полу, как расплавленное олово, разлился свет. Моргая, Проповедник повернулся к двери и увидел не стражника, а двух чиновников, одетых в черное.

– Выходи! – степенно приказал один из чиновников, и радость, ассоциирующаяся со словом «свобода», наполнила Проповедника.

– Куда мы идем? – стараясь сохранить улыбку, спросил он спокойно, хотя ноги слушались плохо. Надутые чиновники не удостоили его ответом и зашагали, покачивая плечами. Их особая, демонстративно напыщенная походка, свойственная этой категории японцев, казалась уверовавшему в свое освобождение Проповеднику подобием нелепой детской забавы.

– Смотри!

Чиновник неожиданно остановился и, обернувшись на Проповедника, повел подбородком в сторону устроенного в коридоре оконца, выходившего во внутренний двор. Во дворе, откуда уже начало уходить солнце, были расстелены соломенные циновки и стояла кадка с водой, а рядом – два складных стула.

– Уяснил, для чего это?

Другой чиновник с идиотским смешком провел ребром ладони по шее:

– Вот для чего.

Проповедник застыл на месте, а чиновник с удовольствием усмехнулся:

– Ага! Задрожал, южный варвар!

Сцепив руки, Проповедник старался не выпустить наружу охватившие его унижение и злость. В последние два дня мелкие японские служки не раз пытались его припугнуть, и сейчас Проповедник, обладавший обостренным чувством собственного достоинства, не мог себе позволить хотя бы на миг дать понять этим чиновникам, что он их боится. Но дрожь в коленях не унималась у него всю дорогу, пока его вели в здание, стоявшее напротив тюрьмы.

Наступил вечер, в здании уже было пусто. Чиновники завели Проповедника в полутемную комнату и велели сесть прямо на холодный пол, а сами исчезли. Проповедник, словно ребенок, стянувший со стола что-то вкусное, с жадностью вкушал радость от осознания того, что он свободен.