Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей
Кирилл Берендеев
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение тем более. Но как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоявший на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей
Кирилл Берендеев
Корректор Александр Барсуков
Дизайнер обложки Кирилл Берендеев
Картинка на обложке Меранда Деван
Фон обложки Студия Lovepik.com
Иллюстрации в книге Программа Mage
© Кирилл Берендеев, 2024
© Кирилл Берендеев, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0064-6381-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
.
История Древнего Рима полна загадок. Наиболее интригующей видится, безусловно, время его падения. Отчего такая великая империя, распростершаяся в годы своего расцвета на три континента и захватившая шесть миллионов квадратных километров суши, пришла в результате к плачевному финалу? Казалось, ничто не способно ее сокрушить: ни стихия, ни варвары, ни политические дрязги. И все же в 410 году новой эры прежний союзник тогдашнего императора Гонория готский вождь Аларих разрушил и сжег Рим, прошелся по всей Италии, уничтожая города и сжигая посевы. Возможно, покорил бы и Африку, но безвременно умер.
Оставшаяся Гонорию судьба оказалась незавидна. Сил восстанавливать прежнюю империю уже не хватило: все, что оставалось монарху – сохранять имевшееся, таявшее, как снег на ярком солнце. Правитель умер, не дожив до сорока, хотя и правил больше двадцати лет. Его сподвижник и письмоводитель Иоанн из готов, на несколько лет узурпировавший место кесаря, говорил о предшественнике именно как о старике, погруженном в отчаяние.
Почти пять столетий в Европе продолжались Темные века: опустели дороги, заросли пашни, уничтожались книги, исчезнув в кострах вместе с их носителями. О великих строениях слагали легенды, рассказывавшие о веке великанов, способных поворачивать русла рек, разрушать горы и возводить высочайшие сооружения из немыслимой прочности материала, именуемого бетоном.
На долгие века забылось многое, составлявшее самость прежних людей, их обычаи, уклад жизни, их знания, верования, культуру и искусство. Если бы не арабское нашествие, кто знает, когда европейские мыслители смогли бы вновь познакомиться с трудами Плотина, Цицерона, Ветрувия и Лукреция.
Мир изменился безвозвратно, лишь совсем недавно вернув себе былое.
Но почему так случилось?
Автор романа Кирилл Берендеев попытаюсь найти ответ на этот нелегкий вопрос. Именно потому он загримировал свое произведение под дневник безвестного вольноотпущенника (поклон другому бывшему рабу, Марку Манилию, создавшему звездный трактат «Астрономикон»), жившего в начале – середине 5 в. н. э. Герой романа стал невольным свидетелем удивительных и печальных событий, происходивших в течение долгих десятилетий его жизни. Читатель пристально следит за прибывающими в городок путешественниками, то из предместий Рима, то из готских княжеств, с разными слухами, новостями и пересказами великих событий, которые прямо или косвенно затрагивают жителей поселения. Надо признать, все персонажи, как и сам главный герой, описаны искусно, с множеством запоминающихся подробностей, умело вплетены в ткань подлинной истории того времени, и это – несомненная удача автора.
Повествование начинается в год падения Рима, разграбленного и сожженного воинством Алариха в августе 410 года н. э. Автор предварил это страшное событие небольшим вступлением, показавшим, каково было римское, а точнее романизированное готское общество далекой северной провинции. Большую часть его составляли именно варвары, принявшие гражданство державы и перенявшие уклад ее жизни.
Но к ним ли относится герой романа? Он и сам этого не знает. Бывший раб, он получил вольную. Что он может знать о своих предках? Лишь то, что они у него были. Он привык к прежней жизни, поскольку не знал иной. Но когда жизнь неожиданно переменилась, смог ли он измениться сам, сохранив хоть немного того, что имел совсем недавно? Да и что такого имел бывший раб, чтобы стоило сохранить?
С падением столицы мира для героя романа изменилось многое, вплоть до уклада жизни и верований. И за этими изменениями читатель следит с нарастающим интересом, благо автор предоставляет читателю такую возможность.
Метаморфозы истории и связанные с этими метаморфозами судьбы персонажей романа не оставляют читателя равнодушным. А описываемые детали только усиливают впечатление. К примеру – о гуннах. Даже внешне они не походили на римлян. У гуннов имелся странный дефект головы, она была поразительно вытянута. Поэтому захоронения гуннов даже любители легко отличают от всех прочих. И что интересно: черепа гунны деформировали сознательно, перепеленывая головки в младенческом возрасте. Этот ритуал будто символизировал кардинальную смену всей жизни. Ведь гунны пришли из далеких монгольских степей и стали правителями новых земель.
Речь в романе как раз и идет о том, как меняется жизнь и судьба поселения и всего римского мира. Что станет с его жителями? Какими путями они пойдут? Что выберут, как и когда? На все эти вопросы автор постарался дать ответ в «Дневнике».
В книгу входит еще одно произведение – рассказ «Старший сын Квинтилия Вара». Снова история Рима, но куда более ранняя, времен первого императора Октавиана Августа. Полагаю, этот рассказ будет прочитан с не меньшим интересом, чем роман, хотя рассказ не затрагивает глобальных проблем, но зато знаковая история открывается в нем с неожиданного ракурса.
Роман и рассказ оставляют впечатление единого целого, что тоже – несомненно, заслуга автора.
Павел Амнуэль
Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей
Примечание переводчика: Этот текст попал ко мне случайно во время последней поездки в Будапешт. После встречи с коллегами-искусствоведами, ко мне обратился человек с предложением купить у него свиток, написанный, как он уверял, в начале пятого века нашей эры. Я заинтересовался и прибыл на встречу. Не стану раскрывать подробности сделки, чтоб не доставить продавцу возможных неприятностей. Беглый осмотр рукописи подвиг меня отдать половину запрошенной суммы, а последующие тесты подтвердили верность принятого решения. С большой долей вероятности могу сказать, что бумага была создана не раньше конца четвертого века. Конечно, я не большой специалист в истории Древнего Рима, но сам текст меня заинтриговал. Я уверился в подлинности документа настолько, что вернувшись домой, занялся переводом. Возможно, я и ошибся, и передо мной хорошо сработанная подделка, но пусть так.
Наверное, моя версия покажется недостаточно хорошей: я позволил себе несколько «русифицировать» текст, приведя к нашим аналогам используемые обороты и поговорки, а так же продублировал даты календаря. Искренне надеюсь, что это не сильно отразится на восприятии произведения.
<Дата отсутствует. Верхняя часть текста сильно повреждена, скорее всего, пропал значительный кусок повествования, лишь в конце можно разобрать слова: «без чьей-либо помощи». Я начал перевод со следующего уцелевшего абзаца>
Продолжавшийся всю ночь дождь прекратился только около полудня. Река, и прежде вздувшаяся, теперь вышла из берегов, хорошо, не как три года назад, когда потоками смыло три сарая и повредило жилые дома. Апрель в этом году выдался скверным, сырым… <пропуск нескольких слов> …что старое кладбище размыло. Старик Афанасий уверял, будто видел кости Горгия, нашего землевладельца, при котором служил приказчиком; он рассказывал, что сама земля вспучилась и открыла могилу, не в силах терпеть его в себе. Во всяком случае, именно это он кричал, выйдя поутру на форум.
Вместе с остальными я выбрался из города посмотреть – сперва на свихнувшегося старика, а после на место буйства стихии. Афанасий хоть в этом не ошибся, против обычая, место указал верно и даже поднял одну из берцовых костей, куча которых намытая водой, теперь валялась у самого входа. Река буйствовала вдали, возвращаясь в былое русло, только тонкий ручеек влаги еще стремился мимо камней к ограде, напоминая о святотатственном поступке. Тряся костью, старик вещал о смутных временах, будто нам глаза открывал, а после пророчествовал о тяжком грядущем, где и наши кости постигнет та же участь. Слушать его перестали, кто-то даже толкнул Афанасия в грудь, несильно, но старик поскользнулся на глине и бултыхнулся в лужу. Его подняли на смех, но хоть подняли на ноги. Курион, поморщившись, потребовал закопать кости, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь. Его послушали, но не послушались, в первом вечернем часе, когда я проходил мимо кладбища, они все еще белели у самого входа.
В тот день я снова столкнулся с Евсевием. Курион, ветхий старик, чей век давно перевалил за седьмой десяток, сидел у костра, разожженного готами подле домов гарнизона; увидев меня, позвал и принялся за бесконечный пересказ былого, чем он частенько занимался в последние годы. Пошел, кажется, от самого Юлиана Отступника[1 - Римский император Флавий Клавдий Юлиан правил в 361—363 гг., свое прозвище получил за попытку языческой реставрации (здесь и далее примечания переводчика)], о котором всегда хорошо отзывался, невзирая на огонь в глазах священника, появлявшийся тотчас, стоило помянуть всуе черта, бога или этого императора. Снова пересказывал историю рода, хоть и зачахшего к тому времени, но все равно исправно возглавлявшего народное собрание. Походя ругал плебеев, возглавивших курии при этом императоре, странным образом эдикты Юлиана о поощрении выдвижения низших сословий, вплоть до вольноотпущенников, в городские советы никак не совмещались с появлением «подлых людишек» в голове городского главы. Императора он любил истово, хотя б за его истовое почитание Сатурна – для старика-куриона это казалось естественным. Кому, как ни богу времени отдавать свои молитвы в таком возрасте, а неважно, что Евсевий крещен. Он и в храме молился не Яхве, как и большинство наших мужей и матрон. Кто-то, особенно, из готов, возносил мольбы Марсу, называя его на свой манер Тиром, кто-то Весте, именуя ее, как теперь принято, Богородицей. Сам Клементий, скорее всего, тоже молился не одному своему богу и его сыну, и неважно, что он поминутно поминал святое свое писание и мудреца Ария. В доме его я видел серп на стене – вместо привычного креста, обычно украшавшей одежды или тиару христианского бога-сына и его матери.
Курион, наконец, прервался, вдруг спросил меня об утренней выходке Афанасия. Я только плечами пожал в ответ, мол, что еще ожидать от ослабшего умом. Евсевий помрачнел:
«Мне кажется, что-то тут есть, – заговорил он. – Не может же река просто так… никогда такого не случалось. Да еще и размыв несильный».
Меня случившееся тоже задело, но не таким мистическим образом. Себя я почитал человеком рациональным, пусть и верующим, но больше полагающимся на себя, чем на вышние силы. К последним я прибегал только в самые непростые часы своей жизни, как во время варварских набегов или мора или внезапной кончины Горгия Констанция, когда моя судьба снова повисла на тонкой ниточке.
Хотя слова Афанасия, а позже и куриона, встревожили и меня.
Третий день перед календами мая (29 апреля 410 года н.э.)
Можно сказать, Афанасий напророчествовал. Сегодня дозорные снова видели тех самых варваров, но видимо, с этого дня будем сталкиваться с ними куда чаще, чем того хотелось бы. Признаться, уже и забыли о них, нет, не совсем так, тешили себя мыслью, что они забыли о нас. Увы, это не так. На рассвете прибыл отряд числом человек пятнадцать конников, они даже здесь предпочитают передвигаться только на лошадях; не спешиваясь, долго топтались перед воротами, пока готы не отперли. Наш язык они не разумеют, но центурия успела выучить их – а куда деваться? – все время сталкиваются. Так и не въехав внутрь, командир гортанно приказал готовить четыре-пять домов для заселения семьями этого дикого племени, сейчас отчего-то не вспомнить, как их прозывают. Выслушав ответ начальника нашего гарнизона, он только пожал плечами и припустил прочь. Когда Видигойя спустился, вокруг него уже собрались поселяне.
«Ничего не поделаешь, – разводил руками он. – Придется подчиниться. Можно сказать, легко отделались. Они теперь всех заставляют брать на постой, их главарь говорит, что не воинов, а только их семьи, у них сейчас большая война на западе где-то. Чтоб лишних с собой не брать».
Вид у центуриона был несчастный. Какое-то время он, будто извиняясь за приказ пришлецов, объяснял их позицию, положение готов, являющихся пусть номинально давними союзниками дикарей, но всегда в подчиненном положении перед ними оказывавшихся, а после вернулся на стену. Велел ночью жечь костры, но кому и зачем сигналил – так и осталось тайной.
А среди наших в тот вечер только и было разговоров, что о варварах. Странно, что Афанасий молчал, верно, старик попросту забыл о своем «пророчестве». Зато другие вспоминали прошлый их визит, когда нашему гарнизону чудом удалось отстоять стены. Но больше говорили о странностях варваров – их одежде, вони, о любви к лошадям, без которых, кажется, представить себе их невозможно и, конечно, об их непостижимых головах. Не единственном, но основополагающем отличии от всех прочих людей этого мира. С таким хоть до края света иди, похожего не сыщешь. Когда я первый раз увидел убитого дикаря, долго не мог поверить увиденному. Каюсь, думал пощупать голову, хорошо, наверное, что не пересилил себя. Афанасий трогал. И Мения, супруга Видигойи. Трогая, она еще что-то приговаривала, на своем, будто не верила глазам; после же долго молилась… Тиру? Марсу? Христу? Или всем сразу?
Канун нон мая (8 мая)
Гунны, только сегодня вспомнил их прозвание – тех варваров, что обещали нам на постой. Их семьи прибыли сегодня, пять повозок, запряженные скаковыми лошадьми, с ними штук тридцать волов и коров и еще несколько пешими, видимо, слуги; всего около сорока человек в сопровождении пятерки мужчин с оружием в руках. Прибыли не только женщины, но и несколько подростков, не могу сказать, какого возраста, по их узкоглазым желтолицым физиономиям не определить – может, двенадцать, а может и все девятнадцать. Тоже вооружены, в основном кинжалами. Все прибывшие в простых, но добротных одеждах – теплых халатах, весна в этом году выдалась холодной, а, значит, год обещается хлебородный, куньих шапках на самые глаза, и высоких яловых сапогах. «Не бедные», – только и сказала Мения, увидев их – встречать гостей она ходила к мужу, вместе с ним стояла в надвратной башне, холодея на колком ветру, пронизывающем леса окрест уже третий день. Видигойя проводил их к жилищу, им выделили шесть домов на западной окраине поселения. Следом шествовал, гарцуя, всадник, обнажив жутковатую голову, осматривал наш городок. Потом что-то резко выкрикнул. Видигойя обернулся, буркнул: «Говорит, правильно, что не в один дом. Может, еще прибудут». И пошел провожать мужчин. Долго говорили с ними о чем-то, мрачнея лицом. Потом вернулся.
Надо думать, его обступили со всех сторон, требовали объяснений, он подробно рассказал о прибывших, но и только. Лишь в послеобеденный час я смог отловить за рукав центуриона и расспросить его о той беседе подробнее.
«Это ведь заложники?», – с ходу спросил я, памятуя о рассказе самого начальника гарнизона, поведавшего историю пленения своих родных гуннами, в ту пору, когда меж ними и готами образовывался нынешний союз. Видигойя кивнул, но тут же покачал головой.
