Портрет в черепаховой раме. Книга 1. Покинутая дама

Санкт-Петербург, 17 декабря 1837 года

– Ого! – вскричал кучер и натянул вожжи. – Тпру, милая!.. Дым-то ка кой!

– Где? – встрепенулась в санях пожилая барыня Екатерина Ивановна Загряжская. – Где дымит? Что горит?

Часы на адмиралтейской башне пробили восемь вечера.

Неожиданное возгорание

Густые декабрьские сумерки уже окутали озябший Санкт-Петербург. Морозный северный ветер с налета вламывался в подъезды домов и в печные трубы, тормошил не успевшие заледенеть сугробы и, бесцеремонно распахивая полы шуб и шинелей, ловко швырял в лица ёжившихся седоков и прохожих колкие вороха снега.

А в Зимнем дворце царили покой и уют. Го сударь император, императрица и наследник престола изволили пребывать в Большом театре, где давали балет «Дева Дуная». В главной роли блистала царица танцев Мария Тальони, при бывшая из Парижа.

Император Николай, встретивший с восторгом все спектакли, привезённые из французской столицы, старался не пропустить ни одного представления. В антракте балерина была приглашена в царскую ложу, в которой государь и государыня побеседовали с ней. А потом император спустился в зал, проследовал в первый ряд и сел в заранее освобождённое место в первом ряду партера.

Это было явным нарушением установившихся правил, но, когда танцевала Мария Тальони, даже император мог нарушить этикет.

Все остальные члены августейшего семейства – младшие Великие князья и Великие княгини – в тот день оставались во дворце. Их комфорт и благополучие обеспечивали слуги, офицеры и солдаты числом в несколько сотен. Расторопные истопники в ожидании возвращения из театра высочайших особ щедро загрузили печи очередной порцией дров.

Хмурый декабрьский ветер, вившийся у труб в поисках настоящего дела, усилил тягу, и огонь загудел. Жаркие языки пламени взметнулись в дымоход и быстро добрались до отдушника между хорами и деревянным сводом залы Петра Великого – совсем рядом с дощатой перегородкой. Отдушник этот – после недавно завершённой перестройки Фельдмаршальской залы из двухэтажной в одноэтажную – по не досмотру остался не заделанным. Напор горячего воздуха вырвался сквозь зиявшее отверстие, и языки огня принялись с жадностью лизать дерево хоров и свода. Сухие сосновые доски вспыхнули, как солома.

Начальник стоявшего в Фельдмаршальской зале караула, заметив дым, что показался вдруг из-под двери, спросил у старшего дворцового лакея:

– Что это? Неужели горит?

– Ничего страшного, ваше высокоблагородие! – последовал ответ. – Это внизу, в дворцовой аптеке. Третьего дня там труба лопнула – бревно и задымилось. Огонь загасили, дыру замазали, ан замазка-то отвалилась! Глянули, а бревно-то тлеет! От него и дым! Бог даст, ничего не будет! Не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие!

Офицер, однако, не успокоился и, вызвав дворцовых пожарных, велел вскрыть пол у порога. Когда приподняли несколько досок, из-под ног взметнулись языки пламени.

Но пожарные заверили, что справиться с загоранием им вполне по силам, и потому-де извещать о происшествии дворцовое начальство нет ника кой надобности. Тем более, что крутой характер министра двора князя Вол конского был всем хорошо известен – князя боялись пуще огня.

И всё-таки от помощи решили не отказываться и из гвардейских полков вызвали пожарные роты. Они столпились на площади перед дворцом и с недоумением взирали на тихое и тёмное здание, лишённое каких бы то ни было при знаков по жара.

Тем временем огонь, как озорной мальчишка, уже стремглав мчался по чердаку, цепляясь то тут, то там за сухие подпорки и стропила, высушенные за восемьдесят лет горячим воздухом, что поступал от желез ной крыши, накалявшейся лет ом. Клубы чёрного от копоти дыма повалили изо всех щелей.

– Пожар! – истошно завопили слуги и заметались по дворцу.

И тотчас из множества окон с оглушительным треском стали вылетать рамы со стёклами. На площадь обрушилась волна густого дыма, над крышей поднялось гигантское зарево. Его было видно за 50 вёрст.

– Зимний горит! – закричали люди на городских улицах.

Из-за узости лестниц, что вели на чердак, добраться до очага возгорания было чрезвычайно трудно. А из-за тесноты переулка, отделявшего восточный флигель дворца от Эрмитажа, предотвратить дальнейшее распространение огня и вовсе не представлялось возможным.

И тогда срочно послали оповестить о внезапной беде государя императора.

В доме неподалёку

А в гостиной богатого особняка на углу Малой Морской и Гороховой улиц ни какой суеты не было. Хозяйка дома, княгиня Наталья Петровна Голицына, древняя старушка с усами и бородой, сидела в кресле и смотрела куда-то вдаль. Рядом с нею, на банкетке, с раскрытым псалтырем на коленях примостилась Марфа Кологривова, женщина около семидесяти лет. А придворный медик Мант, держа княгиню за руку, отсчитывал пульс.

– Это есть неплохо, сударыня! Совсем неплохо! – с немецким акцентом заявил доктор. – Я бы даже сказал, sehr gut! Очен карошо!

– Послушать вас, – мрачно усмехнулась княгиня, – мне только и остаётся, как приказать седлать коня и скакать на вахтпарад вслед за свитой императора.

– Коня – nein, не надо! – возразил Мант. – И без него дыхание есть ровное, кровь пульсирует нормально, аппетит есть тоже неплохой!

– Сколько их было на моём веку! – бесстрастно проговорила Голицына. – С ровным дыханием, с хорошим аппетитом и нормальным пульсом. Где они теперь? Давно уж на арфах играют. Музыку ангельскую.

– Царство им небесное! – истово перекрестилась Кологривова.

– Jedem das seine! Каждому своё! – заметил доктор. – Каждому из нас Бог даёт свою судьбу! О том и газеты пишут! Вот послушайте!

Мант подошёл к столу, достал из своего лекарского саквояжа газету и, надев очки, прочёл:

– «Во французской Марсели некая дама в возрасте… ein und neunzig… девяносто одного года выходит замуж. Жених имеет… funf und vierzig… сорок пять лет!»

– Не может быть! – ахнула Кологривова.

– Может, сударыня, может! – уверенно заверил лекарь, складывая газету. – Раз пишут, значит, так оно и есть!

Все разом взглянули на княгиню – та едва заметно скривила губы:

– Подумаешь, девяносто один! Девчонка! Если есть, чем увлечь, например, состоянием!.. Боже, сколько олухов на богатство зарятся! Как мотыльки на огонь летят!.. Нет, марсельские старушки нам не указ! Сами с усами!

И Наталья Петровна погладила свои усы.

– Вы мне не верите! – с обидой произнёс Мант.

– Я верю только одному доктору – Роджерсону! – твёрдо заявила усатая княгиня.

– Джону-Самуэлю? – спросил лекарь.

– Ему!

– Отменнейший был лейб-медик! – вздохнула Кологривова. – Жаль, службу царскую оставил! В Англию свою укатил.

– Роджерсон шотландец! – хмуро поправила Голицына.

– Всё одно – неправославный! – ловко оправдалась Марфа и добавила. – Но трону российскому отслужил полвека!

– Он уж давно, наверное, как вы, сударыня, изволили выразиться, на арфе играет! – предположил Мант.

– Вовсе нет! – резко возразила княгиня. – Живёт в своём Эдинбурге. Письма шлёт.

– Исправно присылает! – поддакнула Кологривова.

– Мы с ним одногодки! – гордо заявила Голицына. – Вместе на эту землю пришли!.. Теперь нас осталось двое. Из всех наших ровесников!

Внезапно распахнулись двери, и в гостиную влетела взбудораженная челядь: лакеи, горничные, камердинеры. Громко крича, все кинулись к окнам.

– Горит!

– Пожар!

– Дыму-то, дыму!

– Ах ты, Господи!

– Что там такое? – грозно спросила княгиня.

– Зарево в полнеба! – отозвались от окна.

– Горит, видать, здорово!

– Где? – так же грозно поинтересовалась Голицына.

– Похоже, Зимний!

– Зимний? – переспросила старушка.

– Если это есть пожар, моё место там! – озабоченно воскликнул доктор Мант и взял в руки свой саквояж. – Разрешите откланяться, госпожа княгиня?

– Поезжайте, Мант! – не стала возражать Голицына. – Узнайте, что там стряслось!

Мант быстро удалился.

А княгиня властно кивнула в сторону окон.

Кресло тотчас подкатили поближе к стёклам. Наталья Петровна мутным взглядом уставилась в темноту сумерек. От внезапно проснувшегося любопытства её высохшее и испещрённое морщинами лицо с усами и бородой приобрело хищный вид.

Насмотревшись, а точнее, просто устав от напряжения, старушка откинулась на спинку кресла и вяло махнула рукой.

Кресло откатили на прежнее место.

– Вот она! – княгиня назидательно указала пальцем вверх. – Кара божья на голову августейшую и на столицу его!

– Истинно так, матушка! – поддакнула Марфа Кологривова и, полистав псалтырь, прочла. – Ибо сказано: «И будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий ея. И восплачут и возрыдают о ней цари земные!».

– Нам бы не возрыдать, как огненное пламя до нас докатится! – проворчала Голицына и негромко крикнула. – Панкрат!

Перед княгиней тотчас возник Панкратий Быков, сухонький старичок лет семидесяти.

– Разузнай! – приказала Голицына. – Что там и как?

– Слушаюсь! – ответил Панкратий и торопливо засеменил к выходу.

– А цари земные восплачут! – с надеждой проговорила княгиня.

– Восплачут, матушка, восплачут! – согласилась Кологривова и вновь принялась читать. – «Когда увидят дым от пожара ея, стоя издали от страха мучений ея и говоря: горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в один час пришёл суд твой!»

Загоревшийся Зимний

А на площади перед Зимним дворцом уже гудела большая толпа, рождая возбуждённые возгласы:

– Всё! Амба! До утра таперича прополыхает!

– Ишь ты – гвардия на подмогу!

– Картечью бы! По пламени – шарах!

– Шарахнут, ежели государь прикажет!

– Государь? Где государь?

– Вона – прикатил! Ура!

– Ура-а-а!

Прибывший из театра император вышел из саней. Его тотчас окружили генералы и сановники. Мельком взглянув на лошадей, впряжённых в сани с бочками и возивших воду от Невы до дворца, государь приказал поставить прибывших из казарм гвардейцев в непроницаемую цепь, чтобы надёжно отсечь загоревшееся здание от любопытствующей публики.

Во дворце уже начали рушиться потолки.

А народ всё прибывал, запрудив ближайшие улицы и покрытую льдом Неву. С горечью взирая на разрушительные действия всепожирающего пожара, толпа кричала:

– На Эрмитаж идёт! Сейчас перекинется!

– Не перекинется – император не допустит!

– А огню-то что? Огонь никому не подвластен – стихия!

Но часть гвардейцев уже отправили к Эрмитажу – закладывать окна мешками, набитыми снегом, чтобы предотвратить доступ пламени от объятого пожаром Зимнего дворца.

А главные усилия пожарных и продолжавших прибывать на подмогу войск были брошены на спасение ценностей, которым угрожал огонь. На Дворцовой площади возле Александровской колонны росла гора вещей, вынесенных из Зимнего. Из тронных залов доставили троны, люстры, канделябры и украшения – как из литого серебра, так и бронзовые. Из обеих дворцовых церквей извлекли святые мощи, утварь и образа. В воинской галерее сняли портреты, так что герои минувших войн и сражений как бы тоже получили возможность принять участие в битве с огненной стихией.

И тут к гвардейцам оцепления подкатили сани. Кучер ловко соскочил с облучка и помог выйти пожилой барыне.

– Екатерина Ивановна! Сюда пожалуйте! – бросился к ней гвардейский офицер и повёл мимо вереницы портретов, стывших в своих золочёных рамах прямо на снегу. Возле одного из них барыня остановилась.

– Что там, Екатерина Ивановна? – спросил гвардеец.

– Вылитый батюшка! – ответила барыня, пристально вглядываясь в моложавого красавца-генерала, писанного маслом. – Иван Александрович Загряжский!

В доме княгини

А в дом, что на углу Малой Морской и Гороховой, вернулся посланный на по жар дворовый человек Панкратий Быков.

– Как там? – спросила Голицына.

– До нас не дойдёт! – успокоил старик. – Ветер воспрепятствует.

– Горит-то отчего? – продолжала допытываться княгиня.

Панкратий пожал плечами:

– Бог его знает!

– Подожгли, дело ясное! – подала голос княгиня Екатерина Долгорукова, тридцатипятилетняя внучка хозяйки дома, дочь её сына, московского генерал-губернатора Дмитрия Владимировича Голицына, пришедшая в гостиную на шум.

– Ступайте! – приказала слугам княгиня.

Челядь бесшумно покинула гостиную.

– Подожгли? – с удивлением переспросила Наталья Петровна. – Кто?

– Мало ли! – ответила Долгорукова. – Москва три года назад вон как пылала! От поджогов!

– Кто их видел – поджигателей? – поджав губы, спросила княгиня.

– Государь приказал – и нашли! – запальчиво ответила Екатерина Дмитриевна.

– Под пыткой в чём угодно сознаешься! – возразила Наталья Петровна.

– Говорят, во времена Петра Третьего, – вступила в разговор Марфа Кологривова, – дома нарочно жгли. Государю на потеху.

– Вздор! – недовольно проворчала Голицына. – Шкурин Васька один раз жёг, но не потехи ради, а для защиты.

– Жёг для защиты? Как это? – не поняла Долгорукова.

Голицына задумалась, вспоминая. Затем негромко принялась объяснять:

– Государыня Екатерина Алексеевна, когда императором был ещё Пётр Третий, собралась рожать. От фаворита своего Гришки Орлова. Муж её ни о чём не догадывался. Потому и рожать надо было исхитриться тайно! Но как? И тогда гардеробмейстер государыни Шкурин, зная, как император любит пожары, поджёг свой собственный дом. На окраине Петербурга. Когда Пётр вернулся с пожара, Екатерина, уже родившая, собралась с силами и встретила его! А новорождённого младенца передали Шкурину – для воспитания.

– Будущего графа Бобринского? – догадалась Долгорукова.

– Сначала его князем Сицким назвали, – ответила княгиня. – Графом он потом стал.

– А Зимний всё горит! – напомнила о пожаре Екатерина Дмитриевна.

– Прямо знамение какое-то свыше! – воскликнула Кологривова. – За неделю до Рождества католического, за две недели до Нового года, за месяц ровно до дня рождения!

– Рождения? – не поняла Голицына. – Чьего?

– Твоего, бабушка! – напомнила внучка. – Месяц всего остался.

– Разве? – удивилась Наталья Петровна и позвонила в колокольчик.

Вошла старушка-горничная Палаша и остановилась перед барыней в ожидании распоряжений.

– Сегодня что? – спросила Голицына.

– Семнадцатое декабря.

– Год?

– Одна тыща осьмсот тридцать седьмой.

– И сколько же мне лет?

– Девяносто три года и одиннадцать месяцев. Ровно! День в день!

– Ступай!

Горничная вышла.

– Тридцать седьмой, – негромко повторила княгиня. – Роковой год!

– Отчего ж роковой-то? – удивилась Кологривова. – Год как год!

– Для кого-то удачный, для кого-то не очень, – добавила Долгорукова.

– Роковой! – упрямо повторила Голицына. – Тридцать седьмой… Тройка, семёрка…

– Туз! – завершила счёт Екатерина Дмитриевна.

– Дама! – строго поправила Наталья Петровна.

– У Пушкина – туз! – не согласилась Долгорукова.

– У Пушкина как раз дама! – продолжала настаивать на своём Голицына.

– Да уж! – ехидно ввернула Кологривова. – Как Пушкин написал, так за ним все теперь и повторяют!

– Раньше, раньше всё это было, мать моя! – недовольно произнесла княгиня. – До нас всё началось! Не только до Пушкина, до нас до всех всё уготовано было!

– Истинно так, матушка! – поспешно согласилась Кологривова и, вновь раскрыв псалтырь, прочла. – «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, писанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть книгу сию и снять печати ея? И никто не мог – ни на небе, ни на земле, ни под землёю – раскрыть книгу сию, ни посмотреть в неё…»

Голицына выслушала прочитанное и произнесла, ни к кому не обращаясь:

– Никого уж не осталось, кто помнит об этом. И всё, что было, превратилось в тайну.

– Значит, тайна всё-таки была? – встрепенулась Долгорукова.

– Какая тайна? – не поняла Голицына.

– Трёх карт!

– Тайна? – Наталья Петровна скривила в усмешке рот. – За каждой картой жизни стояли! Какие были превратности судьбы и роковые страсти!

– А цифры, цифры что означают? – не унималась Екатерина.

– Цифры? – Голицына задумалась.

– Тройка, например.

– Тройка означает Ивана.

– Кто это? – спросила Долгорукова.

– Жил когда-то красавец писаный, – ответила княгиня. – Иван сын Александров… Фамилия у него начиналась на эту самую тройку – на «зе»… Давно это было. Больше полу века тому на зад…

– И в книге священной написано! – оживилась Кологривова. – «И видел я, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал… как бы громовой голос: иди и смотри! И я взглянул, и вот конь белый, и на нём всадник, имеющий лук. И был дан ему венец! И вышел он как победоносный, и чтобы победить…»

– Помолчи, Марфа! – потребовала вдруг Наталья Петровна.

Кологривова осеклась на полуслове и посмотрела на Голицыну, которая, прикрыв лицо рукой, замерла, словно уснула. Но она не спала.

– Музыку слышите? – спросила княгиня. – Прекрасно играют!

– Где? – с удивлением спросила Долгорукова.

– Не слышу, матушка! – встрепенулась Кологривова и завертела головой. – Хоть убей, ничего не слышу! Ветер в трубах гудит.

– Какой ветер? Совсем оглохла, старая перечница! К окну подойди! Гвардия скачет!

Кологривова взметнулась с места и засеменила к окну. Её обогнала Долгорукова. Подошли и стали всматриваться во тьму декабрьских сумерек. Затем переглянулись и с недоумением посмотрели на Наталью Петровну.

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошёл Панкратий Быков. В его руке был зажат почтовый конверт. Панкратий почтительно произнёс:

– Послание пришло! Из Шотландии.

– Ну-ка, ну-ка! – сразу отозвалась Голицына.

Быков подошёл и протянул конверт.

– Вскрой! – потребовала княгиня.

Панкратий вскрыл конверт и передал письмо.

Достав из кармана очки, Наталья Петровна надела их, прочла послание и негромко произнесла:

– Только один Джон Роджерсон вспомнил!

– О чём? – спросила Долгорукова.

– О музыке, которая звучала более полувека тому назад, – княгиня вновь взглянула на полученное письмо, прочла. – Как музыка заиграет, так он и отправится.

– Кто? – спросила Кологривова.

– Офицер по имени Иван. О нём вспомнил Роджерсон и написал, – Голицына вновь взглянула на письмо и прочла. – Как музыка заиграет, так он и отправится.

– И что тогда произойдёт? – спросила Екатерина Долгорукова.

– Что произойдёт? – переспросила Голицына. – Дайте вспомнить!

Она положила письмо на стол и вновь прикрыла лицо рукой, как бы вспоминая о том, что происходило в предыдущем веке.

В гостиной и в самом деле еле слышно зазвучал бодрый марш, исполняемый военным оркестром духовой музыки.

Княгиня отвела руку от лица.

Но что это?

О, Боже! Как будто время на целых полстолетия отступило назад: в кресле восседала та же самая Наталья Петровна Голицына, но помолодевшая на полвека с лишним.

Восемнадцатый век

В маленькой гостиной дома Голицыных рядом с молодой княгиней Натальей Петровной стояла двадцатилетняя горничная Палаша.

– Сегодня что? – спросила Голицына.

– Семнадцатое декабря, – ответила Палаша.

– Год?

– Одна тыща семьсот восемьдесят второй.

– Стало быть, сколько мне?

– Тридцать восемь лет и одиннадцать месяцев. Ровно! День в день.

– Ступай! – произнесла княгиня.

– Я пришла сказать, – ответила горничная.

– Скажи!

– Лекарь пришёл.

– Иван Самойлович?

– Он самый.

– Зови!

Горничная вышла. Через мгновение появился сорокаоднолетний мужчина, лейб-медик Двора Её Величества Джон Самюэль Роджерсон или, как его называли придворные, Иван Самойлович Роджерсон.

– Добрый день, уважаемая княгиня! – поприветствовал он.

– Good afternoon, John!

– Можно княжича посмотреть?

– Сейчас! – сказала Голицына, взяла колокольчик и позвонила.

Вошла Палаша.

– Бориса позови!

– Будет исполнено! – ответила горничная и вышла.

– How are you, John? – спросила Голицына.

– Дела идут потихоньку. У вас как?

– Тоже идут, Джон, и тоже потихоньку.

Появился тринадцатилетний сын княгини. Увидев лейб-медика, поприветствовал его по-английски:

– Good afternoon, mister Rogerson!

– День добрый, господин Голицын! – ответил Роджерсон и принялся осматривать мальчика.

– Горло совсем не красное, – сказала княгиня.

– Да? Совсем не красное? – произнёс лейб-медик и, пощупав горло княжича, спросил у него. – Совсем не болит?

– Совсем! – ответил Борис и добавил по-английски. – I don’t cough.

– А раз кашля нет, – с улыбкой продолжил Роджерсон, – значит, что?

– Иду на поправку! – воскликнул мальчик.

– Правильно! – поддержал его лейб-медик. – Идёшь на поправку, то есть выздоравливаешь! А это значит, можно немножко побегать и даже… jump, grasshopper!

– Попрыгать! – радостно подсказал Борис.

– Да, попрыгать, – согласился Роджерсон. – Но немножко.

– Ступай, Борис! – с улыбкой произнесла княгиня.

– Goodbye, mister Rogerson! – воскликнул мальчик, покинул маленькую гостиную и вышел в гостиную большую к двум своим сёстрам и брату: двенадцатилетней Кате, семилетней Софье и одиннадцатилетнему Мите. Рядом находились присматривавшие за детьми гувернёры-воспитатели.

А княгиня сказала лекарю:

– Thank you very much, John!

– Благодарить за выздоровление сына надо не меня, а пособие, которое я когда-то написал! – ответил лейб-медик. – Оно называлось «Do morbis infantum».

– Латынь? – спросила Голицына и сходу перевела. – «Заболевания детей»?

– Да. Мне за него учёную степень присудили.

– За учёность поздравляю! – произнесла Наталья Петровна. – И с детьми разобрались. А что теперь говорят во дворце?

– Во дворце говорят всё о том же.

– About the monument?

– И о монументе тоже. Когда и как его устанавливать. И сколько ещё гром-камень обрабатывать надо.

– Что же государыня?

– Государыня чувствует себя великолепно! – хмуро произнёс лейб-медик. – С ней всё в порядке!

– What happened to Lanskoy?

– С Ланским ничего страшного. Catch cold.

– Простудился? И что ты ему посоветовал?

– Постельный режим.

– И больше ничего?

– Почему ничего? Чай порекомендовал. Пить как можно чаще. С этой… Как её?.. Raspberry.

– С малиной?

– Yes, – так же хмуро ответил Иван Самойлович.

– Правильно! Малиновое варенье от многих болезней лечит. Но в России знающие люди сладости рекомендуют с горчицей и хреном перемежать, – произнесла Голицына. – Попробуй, Джон-Ванюша!

– Попробую!

– Это, как говорят, и в любовных делах помогает.

– Мне это вряд ли поможет, – по-прежнему хмуро произнёс Роджерсон.

– А что так печально?

– Нет счастья в жизни!

– Опять проиграл?

– Опять, – вздохнул лейб-медик. – Мои удачливые партнёры всё пищеварение мне испортят!

– Зато в любви повезёт!

– Кому нужна любовь мужчины, у которого нет денег и пищеварение испорчено?

– Ты прав, Джон! – согласилась княгиня. – Сейчас на многих напасти сыплются. Поэтому держись! И другим поддержку оказывай. В наши дни многие нуждаются в совете опытного медика. И среди них одна всеми уважаемая дама света.

– Та самая, у которой вспыхнуло сильное чувство к армейскому офицеру? – уже намного веселее предположил Роджерсон.

– Да, – вздохнув, ответила Голицына. – Ведь пронёсся слух, что этого офицера вместе с его полком могут ещё до открытия монумента отправить из Петербурга.

– Могут, – согласился лейб-медик. – Вполне. Во дворце об этом тоже говорят. И государыня готовится указ подписать.

– Куда же полк направят? Неужели к Суворову на юг?

– Не к Суворову, нет. На ярмарку.

– На какую?

– В Дерпте. Каждый год там проводится. На святки.

– Если не к Суворову, то хорошо, – сказала княгиня. – Но ярмарка тоже может врасплох застать! Поэтому подскажи, Джон-Ванюша, как этой даме следует себя вести?

– Прежде всего, ей необходимо… насторожиться.

– Насторожиться?

– Да. Это, во-первых.

– Но почему?

– На всех ярмарках людей подстерегают… surprises!

– Неожиданности?

– Да.

– Какие именно?

– Любой может там очароваться.

– Кем? – с изумлением спросила Наталья Петровна.