Цена смеха

Крики, в привычно стерильном родильном отделении, доносились буквально отовсюду. Создавалось впечатление будто бы все, сговорившись, пустились наутек рожать. Рожали все. Рожали везде. По-моему, роды творились даже за стойкой регистрации. Но это лишь по-моему… Рожала даже кошка. Делала она это от нечего делать, а не во все потому, что так ей велела Природа. Крики рожениц, тем временем, не прекращались ни на мгновенье. Посему тот немногочисленный народ (коих эта учесть миновала) сновал туда-сюда со сморщенными лицами. А вообще, складывалось мнение, будто бы любой переступивший порог данного заведения – неминуемо окажется на кушетке. Потому, молодые девушки его побаивались и обходили всякой стороной. Лишь только молодые парни с ехидцой улыбаясь, дежурили возле входа, наматывая обороты самодельными брелками-оберегами.

Погода стояла разная, как помехи в телевизоре, хоть никто и не знал, что это такое. Однако же информационная сфера имелась в квартире у каждого. Почти у каждого.

Тем временем вестибюль роддома напоминала собой переполненный автобус. Автобус, битком набитый недоумевающими лицами отцов любого сорта. Мало кто из них осознавал то, зачем он вообще здесь находится. Просто так, видимо, было нужно кому-то.

Кондиционер едва справлялся с неожиданно взвалившейся на него нагрузкой. Посему он натужно кряхтел, будто бы вот-вот тоже… Впрочем неважно.

– Мариночка! Тужьтесь! – взмолился Альберт Никифорович, вытирая влажным платком вспотевший морщинистый лоб. Стоявшая рядом ассистентка, заметив выпачканный красным лоб Альберта Никифоровича, ахнула и поспешила протереть его вновь, на этот раз уже чистой салфеткой.

Мариночка, имевшая на плечах своих, в данный момент, акулью голову, воспроизводила своей огромной пастью твердые знаки. Роды проходили тяжело. А. Н. уже собирался было на все плюнуть и уйти. Но пока что вышло только плюнуть.

– Бред какой-то! – в сердцах выпалил доктор и вновь с головой погрузился в святая святых.

Наконец показалась крохотная ладошка, а точнее – ее еще куда-более крохотные пальчики. По обыкновению своему сперва показывается ладошка, сложенная в приветственном жесте. Тот, кто принимает ребенка, сперва здоровается с вновь прибывшим и уже затем тянет создание в этот мир людей с тремя руками.

В этот же раз все приняло оборот не совсем обычный.

– Какого… – А. Н. выпрямляется во весь свой весьма немалый рост, жадно хватая ртом знойный воздух. – Ах ты ж мелкий паршивец! – Едва слышно процеживает сквозь стиснутые зубы врач и, с уже нескрываемым отвращением, хватает за сложенную в неприличном жесте детскую ручку и с силой дергает ее на себя.

Хлопок. Щелчок. Вскрик. Вздох облегчения.

***

Ну вот, очередной паршивый день, наполненный несуразной тарабарщиной. Убогие люди, убогое время. Убогая эра. Биполярно расстроенный мир, в котором каждому найдется местечко. Хах! А ничего удивительного. Каждая муха и рада покопашиться в навозной куче. Этим ее мир и ограничен. Хм. А не сказал бы, что мухи выглядят какими-то расстроенными или же, может быть, уставшими от всего этого. Скорее наоборот: снуют туда-сюда, весело пережужживаются друг с дружкой, сплетничают небось. Ха-ха! «Давеча на такой кучке отменной побывать довелось! Мм, свежатина!» М-да уж…

Представив в своей безумной голове диалог двух мух, Валентин было весело хохотнул, но пару тройку мгновений спустя – переменился в лице, вновь натянув маску негодующей угрюмости, что не покидала его долгие года. Валентину удавалось натягивать губы в подобие улыбки не более семи секунд в неделю. А бывало не удавалось и вовсе.

Он работал в метро. Там же он и жил. Бригадир, по доброте душевной, выделил ему подсобное помещение. Потом бригадир этот погиб: упал на рельсы, ударился головой, а машинист затормозить вовремя не успел. А может не захотел. Поручней то в вагонах нет. Попадают все, побьются хрусталики. «Дело рук утопающих», – подумал тогда машинист.

Валек любил бригадира. Было у них общее. У обоих средняя рука срослась неправильно при рождении. Бригадир научил того чинить ступени эскалатора… и ушел.

«Все уходят», – подумал тогда Валентин.

Работа ему не то, чтобы нравилась, но и сказать, что не нравилась – тоже не выйдет. Просто он другой то и не видел. А эта его не беспокоила. Днем он дежурил по очереди по разными нитями эскалатора. Смотрел – мало ли что. За спиной, на манер рюкзака, он всегда носил с собой запасную ступень. Мало ли что. До него так никто не делал. Обычно ремонтники ходили в мастерскую. Подобное всегда сопровождалось длительными перекурами, бездарной болтовнёй и бездонным чаепитием. Нить, в таких случаях, могла встать на долгие часы, хотя сам ремонт занимал всегда минут пятнадцать от силы. Всегда имеется параллельная линия. Чего торопиться…

Валентин, пожалуй, единственный в своем роде ремонтник, который всегда вовремя заменяет резиновые накладки, что надеваются на диски, движущие поручни. От чего скорость движения ступеней и поручней всегда одинакова. Но этого никто не замечает.

«Все замечают только жопу впереди стоящего… Какой бы она не была». Фигу тебе! По всей фиге!

Трирука почесала затылок Валентина своими скрюченными пальцами и привычно улеглась на родном плече. Валек в благодарном жесте похлопал трируку и внимательно уставился наверх. Ступени шли мерно, без рывков. Молодой слесарь нахмурился сильнее. Ему всегда не нравилось, что люд стоит почти на каждой ступеньке. Его это раздражало. Он и сам не понимал, почему его это вообще волнует.

Иной раз, когда у его головы случалась бессонница, он выбирался из своей каморки и шел к ближайшему эскалатору. С 2:15 до 3:35 на станции никого не было. Некий терминатор времени, когда не существовало никого и, собственно, ничего. Валентин останавливался у подножия левиафана с табуреткой в руке, ставил ту и молча смотрел в бесконечность ступеней, различимая видимость которых оканчивалась яркой электрической точкой – переход на следующую ветку метрополитена.

«Хм, – ухмыльнулся Валентин и, не отрывая взора, поставил табурет перед собой, затем усевшись. – Словно райский эскалатор. Хех. Тогда, что же я? Получается…»

Слесарь вновь иронически ухмыльнулся и закурил. Выпуская струйки сизого дыма, он произнес вслух:

– Ну, что ж… Пока я не там, а здесь. Так что, почему бы и нет? – он глубоко затянулся и протянул папиросу себе за плечо. Там уже давно, прибывая в томительном ожидании, покоилась Трирука. Она всегда молчаливо выпрашивала очередную папиросу. Видимо решив, что у нее тоже имеется голова. И хорошо, – подумал Валентин, – а то докучала бы еще больше.

Пристально уставившись в уходившую бесконечность эскалатора, Валентин нахмурился и принялся ёрзать на табурете. Тот натужно заскрипел под ним и не более того. Ведь можно просто взять и уйти из этого проклятого подземелья, – принялся за рассуждения слесарь. – Подняться наверх, глотнуть, вроде как, чистого воздуха. Оказаться среди гомона копошащихся людей. Это все, конечно же, запросто! Но что я там буду делать? Там нет коморки и скрипача Бу. Хм… Весь этот неотрегулированный мир, по моему нажатию кнопки, нескончаемым потоком ринется в мою Преисподнюю. И потому же самому жесту – они все сгинут отсюда.

– М-да уж, – Валентин, преодолев притяжение табурета, подошел к пульту управления эскалатором. – Я всякий раз запускаю человечество. Как двусмысленно звучит.

Трирука замаячила перед лицом с потухшей папиросой. Избавившись от окурка, та удалилась к себе в карман, что был специально для нее пришит на спине рабочей сварочной куртки. На всякий вот такой случай.

Метро – словно переходная площадка между миром явным и тем. Валентин, вновь придавшись размышлениям, спинным мозгом ощутил холодное дыхание никому неведомого существа. Возможно, это были духи того – другого мира. Робко оглянувшись, слесарь вытер, покрывшийся внезапной испариной, морщинистый лоб. Духи отступили.

– Навь, – ссохшимися губами прошептал Валя, не отрывая взгляда от черного гипнотизирующего ока туннеля. Беспомощно сглотнув и немногим придя в себя, Валентин нащупал рукой рюкзак, что стоял подле и извлек из него термос с крепким черным чаем.

Напиток, на этот раз, выдался слаще обычного, чему Валя весьма обрадовался, так как в последнее время с сахаром было туго, от чего приходилось экономить. Да и после духов всегда на сладкое тянет.

– Не от Навий помрешь, так от сахарного диабентоза, – пробубнил Валентин, задувая за края кружки.

Напиток обжигал губы, слипался на усах, но тот уют, выпущенный, словно джинн из термоса, заставил отвлечься от всего вокруг творившегося. Хотя, вокруг творилось абсолютное Ничто. Но творилось же…

***

Всякий раз, когда Вячеслав Всеренович запускал в 4:53 головной привод ступеней эскалатора – Валентин вздрагивал, словно от неожиданного телефонного звонка. У молодого и обозленного на весь серый свет слесаря, всякий раз сжималось сердце, когда до запуска оставались считанные минуты. Он молился погибшим богам, чтобы произошла поломка, вынудившая закрыть ветку полностью. А может и вовсе закрыли бы все метро на карантин! Всеренович со своей кнопкой – словно будильник во плоти, что своим клокочущим громыханием выдергивает умиротворенную душу из фантастически-прекрасного самозабвения. Это словно микро-смерть. Хотя, кто сказал, что смерть… Ее нет; нас опять заново всех обманули. Да и к чему все эти надпочечные философствования?

Голова Вячеслава, извечно прикрытая восьмиклинкой, была безбожно лыса. Однажды, в моменты очередных внимательных наблюдений за странноватым товарищем по работе, Валентин приметил за тем особенность. Тот имел привычку, совершенно, казалось бы, незначительную – делать эдакое поводящее движение всем торсом, как если бы ему мешала копна волос, весьма длинных. Делал он так, когда ему «мешали» его прекрасные кудри до пят. Соберется, к примеру, где-то какую гайку подвинтить и хоба! – туловищем. Разве что, еще рукой не доводит.

Вале это сразу понравилось в коллеге. Спросил тогда его:

– Всеренович! Мил человек, – начал Валентин тогда, вытряхивая папиросу из помятой пачушки. Тот над чем-то сосредоточенно орудовал крестовой отверткой, – где же ты позабыл свой хаер? – спросил Валя, прикуривая. Ответа он даже и не ожидал услышать. Это был пустяковый, не требующий того, вопрос. Когда хочется просто что-то сказать, но не знаешь, что же именно. Ну конечно же! – приходит на ум тут же дежурный про хаер. Только потом про погоду.

Всеренович, нисколько не смутившись, прекратил вращать инструмент и как-то так, словно вспомнив что-то хорошее и тут же грустное, устремил свой взгляд вникуда словно бы, произнес вздохнув:

– Я оставил его в прошлом, – вздохнул вновь монтер и продолжил винтить.

Дабы унять, постоянно пульсирующую в висках агрессию наблюдая за святотатством Всереновича, как тот вдавливает кнопку пуска, Валентин представлял смешные сюжеты на эту тему. Смешные ему одному разумеется. Да и зачем, собственно, над этим смеяться кому-то еще? Так всю идею и высмеют до дна. А то сам, смакуя момент.

В этот раз Валентин фантазировал, как его главный герой, взглянув на часы и самодовольно улыбнувшись (не забыв при этом бросить гордый взгляд на Валю), касается своим толстым пальцем этой треклятой зеленой кнопки. Но ничего не происходит. 4:53 – таково прозвище незаурядного нажимателя кнопок, – принимается неистово вдавливать и без того утопленную зеленую клавишу. И опять ничего. Издавая несвязные звуки и бессмысленно мыча, 4:53, перестаравшись, утапливает свой палец вместе с кнопкой и те оба два застревают в пульте.

Валентин довольно ухмыляется своей фантазии, но при этом начинает испытывать чувство сродни с голодом. Так что на застрявшем пальце дело не оканчивается.

Застрявший указатель получает безжалостные заряды Тесла. 4:53 в панике пытается извлечь затычку дергая рукой, прижав пульт ногами к полу. В какой-то момент раздается неприятный слуху щелчок и потерпелец высвобождает руку, чуть было не потеряв равновесие. Довольный победой он улыбается. Но улыбка эта скоротечна. На смену улыбки приходит негодование. Далее осознанность и уже только потом боль. Тыкать во всякое теперь неудобно, да.

Валентин, насытившись, довольно хохотнул. Он давно уже, а может и вовсе всегда, умел понять энергетический вектор внутри себя. Он ощутил, что сегодня он прибывает на верной ему энергетической струне, а значит на этом пути будут происходить благоприятные события и попадаться нужные люди.

В доказательство его доводов, позади послышался пронзительный, бьющий, словно по самим нервам, медиатор гудка. На стене напротив сползала вправо тень Валентина. По туннелю несся на всех порах Христофор – единственный друг Вали.

Приветственно прогудев, машинист остановил поезд. Внутри машины раздалось шипение, заработали неведомые механизмы и двери головного вагона утопились в его стенках. Часть платформы окрасило желтоватым светом. Машинист не спешил выходить. Чай допивает, – подумалось Валентину, и он улыбнулся уголками потрескавшихся губ. Слесарь потянулся, всматриваясь в глубь вагона, но подойти сам не решался. Христофор, тем временем, уже прекратил испускать дух и был готов вновь устремиться в бесконечность пути.

Отставив табурет в сторону, Валентин все же решился подойти к поезду. Но стоило слесарю заступить за предупреждающую желтую линию, как поезд принялся злобно шипеть, словно взбесившийся кот.

– Тьфу ты! – выругался Валентин, отпрыгивая на метр в сторону. – Никак я не привыкну к этим выкрутасам. – Валя оглянулся на всякий случай – не заметил ли кто, и, уже смелее, отправился к вагону.

– Здарова, Валек! – с беззаботным выражением выкрикнула голова машиниста, показавшаяся из открытого окна.

То было веселое и беззаботное лицо с вечно улыбающимися глазами. Из окна вагона потянуло ароматным кофейным напитком и табачным дымом. Машинист своей молчаливостью приглашал к себе в гости. Утренний ритуал – задает темп на весь день.

Христофор, уже видимо отдышавшись, стоял молча, лишь изредка потрескивая своими бесчисленными механизмами. Валентин завороженно всматривался в надпись, что белой краской растянулась по всей длине вагона. Валентин шел по вдоль, не отрывая руки от холодного металла. Дойдя до дверей, те раскрылись перед ним, тихонько зашипев. Помедлив, Валентин оглянулся: в зеркале белело улыбающееся лицо машиниста. Слесарь кивнул и устремился внутрь.

Машинист Георгий сидел в своем кресле и энергично дергал за рычаги. На приборной панели стояла огромная пиала с кофеем, хотя, по идее, она была предназначена исключительно для супа; тут же располагалась пепельница с недавно прикуренной сигаретой. Кабину украшали многочисленные фотокарточки красивых девушек в не менее красивых платьях. А в самом углу рубки пылился шлем летчика-истребителя, белым маркером на котором, корявым подчерком зияла старательно выведенная надпись «Божественный ветер».

Георгий был, как всегда неудержим. С папиросой, зажатой промеж ровного ряда желтоватых зубов, он преследовал вражеского летчика. Или же наоборот – уходил от погони.

Не оборачиваясь, пилот велел напарнику становиться рядом. Отыскав глазами шлем, Валя нацепил его и пристроился рядом с летчиком.

– Крутой попался гад! – в сердцах зло выговорил фантазер, выплюнув, мешающий маневрам, окурок. Тот угодил в приборную панель, выбив сноп искр. – Задело! Черт! Валек! Твою же ж… Не стой столбом! Горим же ж!

Второй пилот был готов к подобному повороту событий, потому окурок тотчас же оказался в урне.

Кабина ходила ходуном, перед глазами маячили рычаги, ручной тормоз, ныне назначенный штурвалом, вращался в двух измерениях со скоростью звука.

Какофония продолжалась не долго и вскоре обоим уже надоела эта бессмыслица. Георгий, потухший в один миг с фантазией, хмыкнул, приладил на себе форменный пиджак, усеянный бесчисленным количеством медных значков, и молча вышел из кабины.

Запах его одеколона пронесся густым шлейфом мимо Валька, словно истошный вопль. Слесарь поморщился и вышел следом. Машинист сидел на корточках слева, молча буравя взглядом пространство вокруг себя. Сделав пару крепких затяжек подряд, он резко вскочил, бросая окурок и воскликнул:

– Эх! Напарничек! Как мы с тобой, а! – спустя секунду, фантазера закачало, и он едва успел ухватиться рукой за «Христофора». Гриша продолжал улыбаться, озирая своим бледным лицом все происходящее.

Хорошо ему, – подумал Валя. – Целая эскадрилья друзей. Ну да. Точно. И совершенно никакой связи с реальностью.

Машиниста рвало.

Сочувственно (но не искренне) вздохнув, слесарь похлопал товарища по спине. Тот, не поднимая фонтанирующей головы, поднял руку с выставленным большим пальцем. Хлопнув еще раз того по спине для убедительности, Валя удалился со всякого поля зрения.

Путь его, по обязательствам своим служебным, пролегал в направлении эскалатора. Сбоку, от движущейся вверх-вниз лестницы, скрытой от посторонних глаз, находилась неприметная дверь без какой-либо таблички. На двери висел замок для виду. За дверью был путь, что вел под эскалатор. Именно там и предстоит провести весь день Валентину. Он будет следить за слаженной работой ступенчатой ленты. Лента редко ломается. А если и случается, что-то похожее на неисправность, то Валентин наловчился устранять прямо во время хода.

Сверху доносился людской гул, и слесарь заторопился, снимая бутафорию с петель. Отворив массивную дверь, слесарь напоследок обернулся: успел заметить исчезающий в тоннеле хвост «Христофора». За предупреждающей желтой полосой, прямо у самого края и примерно такого же цвета, остались неприятные следы машиниста. Каждое утро кто-то блюет в одном и том же месте. И зачем? Сумасшедший машинист всякий раз подкидывает свою пищу для размышлений своим же пассажирам. Валентин хохотнул и скрылся в недрах эскалатора. Спустя мгновение до него дойдет зачем. Осенившая мысль невольно заставила относиться к машинисту более уважительно.

***

Здесь внизу, грохот стоял адовый. Валентин поморщился и трирука, угадав собственные мысли, извлекла из рюкзака промышленные беруши и протянула их голове. Нацепив их, Валя облегченно вздохнул продолжая неотрывно глядеть вверх. Поначалу он думал, что зацикленная и от того монотонная работа механизма, гипнотически действует на него. Хоть взгляд и был сосредоточенным. Но вскоре Валентин осознал, что он пытается высмотреть проекции людей сквозь щели меж ступеней.

Нахмурившись, слесарь подошел к парте, выдвинул стул и благополучно на него приземлился. Парта была вся исписана. Матершниной разумеется. В самом ее центре красовалась, пожалуй, единственная более-менее приличная запись: «Сидр лох». Причем полный, подумалось Валентину в тысячный уже, наверное, раз.

Делать было особо нечего. Как всегда. Слесарь улыбнулся этому по обыкновению понимающе грустно и устроился поудобнее за матершинной партой. Он раскачивался на стуле рискуя опрокинуться назад и удариться темечком о наваленный, специально для этого, остроконечный хлам. Валек потер, покрытый грубыми шрамами, затылок и все же убавил угол своего наклона. Над его головой продолжался нескончаемый конвейер людопроизводства. Полоски просачивающегося света оставались неизменными. Хм, спешат куда-то все, – предаваясь философским рассуждениям, подумал Валентин. – Спешат, а сами с места не шелохнуться. Ну правильно! Ходить по движущейся ленте запрещено. Карается штрафом! В общем, сплошной парадокс выходит – все спешат, но торопиться нельзя!

Ступени ползли довольно-таки низко, рукой можно было дотянуться. Встав из-за парты, Валентин подошел к приводящему механизму, взял с рядом стоящего стола ключ на 7/8 и ослабил болт, замедлив тем самым ход ленты. Этого никто не заметит даже. Как никто и не заметил того, что скорость ступеней эскалатора синхронизирована с расписанием электричек. Когда все слажено и ровно – это норма; чуть не по плану – пиши пропало. Хорошее плавно так перетекло в разряд нормы.

Взгляд Валентина привлекла ступень, ехавшая к нему навстречу с свивающим из щели зеленым шнурком. Шнурок приближался неспеша и с ним обязательно нужно было что-то сделать.

Когда зеленый огрызок мерно проплывал практически над самой головой слесаря, тот, взглянув на ключ в своей руке, примотал его к шнурку этим же шнурком, туго затянув на три узла.

Пока Валентин наматывал, сам еще не зная зачем, закономерные узлы, ему померещилось, что ступени едва замедлили свой ход. Покончив с этим, шнурок бодро вытянулся, и они вместе с ключом на 7/8 поехали дальше по своим делам. Валентин провожал взглядом мерно раскачивающийся импровизированный маятник и его наполнило чувство завершенности, которое непременно испытывает человеческая душа, завершая дело всей своей жизни.

Все-равно никто ни о чем не догадается. Тех же собак, например, довольно-таки часто засасывает за брошенный поводок. Тот длинный, прочный и его тут же наматывает на головной зубчатый вал. Валентин лично приделывал табличку перед спуском вниз, с предупреждением о брошенных поводках и не завязанных шнурках. Просто так что ли все? Выходит, что просто так.

Со шнурками Валентин дел не имел. Не думал как-то. Когда до окончания линии оставалась пара тройка метров, Валентин непроизвольно опустил взгляд на собственные ботинки: те оказались без шнурков – конструкция такая. Инстинкт, – подумал Валентин и закурил. Докурить он не успел. Сверху послышалась какая-то возня, затем крики, далее последовал неистовый вопль стаи обезьян (будто 453 промчался мимо). Лента работала с надрывом.

Выругавшись, слесарь в сердцах запулил окурок куда-то в угол и отправился к месту происшествия. Он уже представил, что ему предстоит увидеть. Трирука покоилась за спиной тихо, не шевелясь, ведь именно она натуго подтягивала узлы на том шнурке.

Эскалатор с грохотом остановился (кто-то догадался нажать заветную красную кнопку – кому-то повезло). Недалеко от ступеней грудилась толпа над молодым парнем с лицом белым, как побелка. В трясущихся передних руках он держал модный с виду дорогой кроссовок. Обувок наполовину был словно изгрызен неведомым зверем. Босая нога была цела и невредима.

Валентин нахмурился по двум причинам и направился в толпу, словно раскаленный нож в маргарин.

– Ты что, парень? На гантелях спал? – недовольно буркнул Валентин. – Не толпитесь тут! Дайте человеку воздуха!

Толпа, завидев работника метрополитена, да еще и нахмуренного, почтительно расступилась.

Это была первая причина.

– Ты, парень, как? Цел? – продолжая сводить над переносицей мосты, интересовался Валя.

– Д-да, в-вроде в-все цело, – постепенно отходя от испуга, выговорил парень.

Это была вторая причина.

Более ничего так и не сказав, Валентин отправился к месту происшествия, присел на корточки и принялся изучать то, что сам и натворил.

Посидев так немногим, он встал, несколько раз цокнув языком для приличия и отправился к себе в каморку, по пути нажав на заветную зеленую кнопку. Трирука, едва показавшись из-за висевшей на спине ступени, скрючилась в неприличном жесте. Жест этот никто не заметил, кроме того босого парня. Но он решил, что ему это показалось, ведь трирука – это всего на всего бесполезный придаток, болтающийся без всякого дела, за спинами людей, половина из которых наверняка даже и не подозревает о наличии оной.

Когда метро закроется, он непременно вновь подточит напильником те заветные зубцы, что проглатывают ступени. Но в этот раз наточит куда острее.

Подобные казусы и столкновения являли собой, как бы часть всеобщей суматохи движения и потому не привлекали особого внимания. Разве что, не высунет свой нос из подсобки, какой-нибудь Валек, захлопнет дверь, как и было, а тромб, тем временем, рассосется сам по себе. Но нежели этот злокачественный сгусток направиться далее, скажем, в Управление. Тогда произойдет неминуемая остановка сердца, пускай и временная.

Человеческий тромб исчез, как и предполагалось.

– Сук, – досадно чертыхнулся Валя, поднося к губам уже давно остывший чай. Но это он не из-за чая. Чай то можно новый заварить. Что он и сделал.

Рабочий день подходил к концу. Усевшись наконец-то в свое кресло на колесиках с горячим в руках, Валентин придался образным размышлениям, молчаливо вглядываясь в висевший на гвоздике напротив огрызок зеленого шнурка. Валентин проснулся, вздрогнув от неистового грохота, что вонзился в самозабвенную тишину, словно сабля в мешок с рисом. Нечто отбивало удаляющуюся сатанинскую дробь металла о металл. Случилось это во время терминатора – того заветного промежутка времени, когда метро всецело замирает. Словно бы творится неведомый, простому обывателю, пересменок. А Валя не был обывателем.

Ошалев от страшного грохота, который, благо, уже удалялся, Валек, зажав руками стонущие ушные раковины, выбежал на платформу. Те редкие, едва-живые фонари, что ежесекундно умирали под сводами, осветили лишь удаляющийся силуэт почти человеческого существа. Образ этот показался слесарю на столько нелепым и неправдоподобно жутким, что ему пришлось крепко зажмуриться, дабы развеять этот остервенелый кошмарный образ. Сознание Вали наотрез отказывалось воспринимать увиденное. Мозг добросовестно пытался уложить образ в каноны привычного и нет, но все было тщетно. Обезображенное экспериментами над собой воображение Валентина буквально рвало. Не от отвращения, а от диссонанса с окружающим и внутренним. Страшный грохот, порожденный этим существом, медленно удалялся, ослабевал и теперь о нем напоминало лишь эхо, порожденное предательскими стенами, что отказались впитывать в себя эту жуть.