Скупой

Явление I

Валер, Элиза.

Валер. Что я вижу! Прелестная Элиза, вы грустите? Давно ли вы дарили меня благосклонными речами, заверяли в искренней любви? Я был безмерно счастлив. Но увы! Настали перемены. Вы моей радости не разделяете. Что значат эти вздохи? Скажите не таясь: вы сожалеете, что осчастливили меня надеждой? Вы раскаялись и уже хотите взять обратно обещание, которое исторг у вас мой пламень?

Элиза. Нет, Валер. Могу ли я раскаяться хоть в чем-нибудь, что делаю для вас? Я покорна нежной власти чувства, и у меня нет сил восстать против нее. Но не хочу скрывать: тревожусь я. К чему все это приведет? Боюсь, что я люблю вас несколько сильнее, чем то дозволено девицам.

Валер. Элиза, чем же вас страшат те милости, которые вы мне дарите?

Элиза. Ах, многим, многим! Я предвижу гнев отца, упреки всей родни, суровое сужденье света. Но более всего боюсь я вашего, Валер, непостоянства! Мужчины очень часто платят за страстный жар невинных чувств преступною холодностью.

Валер. О, не обижайте несправедливым опасеньем! Я не таков, как прочие! Подозревайте в чем угодно, но уж не в том, что я способен нарушить долг свой перед вами. Я люблю вас, и только вместе с жизнью моя любовь угаснет.

Элиза. Ах, Валер, говорят, у всех у вас одна и та же песня! В словах и клятвах все мужчины одинаковы, а вот поступки их показывают разницу меж ними.

Валер. Ну, вот и подождите выносить мне приговор, покуда мое сердце не скажется в моих поступках, не вменяйте мне в вину напрасных страхов, порожденных вашей излишней и досадной осторожностью! Молю, не убивайте, не наносите мне жестокого удара оскорбительным сомненьем! Дайте срок убедить вас тысячами доказательств, что я люблю любовью пламенной и чистой.

Элиза. Увы! С какою легкостью мы поддаемся увереньям милого! Да, Валер, мне думается, вы неспособны прибегнуть к низким обольщеньям. Я верю, что любима искренно, что вы мне не измените. Сомненья прочь! Но люди, но молва… Я их боюсь.

Валер. Да почему? Откуда это опасенье?

Элиза. Я ничего бы не страшилась, когда бы все могли смотреть на вас глазами моей души: ведь я-то нахожу в вас столько оправданий всему, что делаю для вас! Ваши достоинства – защита сердцу моему от всех укоров, а благодарность к вам – священный долг, предписанный мне небом. Разве я могу забыть, в каких необычайных обстоятельствах мы встретились, с какою благородной отвагой вы бросились в бушующие волны и спасли меня, рискуя своею жизнью? А ваши нежные заботы, горячая, почтительная страсть, которую ни время, ни препятствия не охладили, которая вас держит близ меня, в чужом краю, далеко от родных и понуждает вас скрывать и свое имя и положение. Ведь для того, чтобы видеться нам повседневно, вы играете роль управителя, слуги у моего отца. Конечно, для меня все это чудо, просто чудо! Как же мне не оправдать свое согласие? Но, пожалуй, чужие люди меня не оправдают и не поймут.

Валер. Какие же у меня достоинства? Я на одно лишь уповаю: любовь – вот все мои достоинства. Суда людского не страшитесь – ваш батюшка как будто бы нарочно старается вас оправдать пред целым светом. Чрезмерной скупостью, суровым обращеньем он мог бы вас и брата вашего толкнуть на крайности. Милая Элиза, простите, что я так говорю. Но вы же сами знаете: ничего хорошего о нем сказать нельзя. Однако не тревожьтесь: если мне удастся, как я надеюсь, найти своих родителей, нам нетрудно будет добиться у него согласия на наш союз. Я с нетерпением жду вестей. Ежели отец и мать замедлят сюда прибыть, я сам поеду их разыскивать.

Элиза. Валер, останьтесь. Умоляю, не уезжайте. Лучше постарайтесь батюшку расположить к себе.

Валер. Да я стараюсь; вы видите, как я стараюсь, на какие уловки я пустился, чтобы проникнуть в его дом и в услуженье поступить, какую маску я ношу, как я подлаживаюсь ко всем его понятиям и чувствам, какую роль играю ежедневно, чтоб заслужить его расположенье! Зато мне удалось достигнуть поразительных успехов, и я узнал на опыте, где самый верный путь к благоволению людей. Притворно разделяй все вкусы их и склонности, житейские их правила, восхваляй их недостатки, восторгайся всеми их словами и поступками. Не бойся пересолить в угодничестве. Даже если оно бросается в глаза, как грубая игра, – лестью одурачишь первейшего разумника, и он проглотит любую наглую, смешную выдумку, стоит лишь ее приправить похвалами. Конечно, при таких повадках теряешь искренность, да что поделаешь? Хочешь иль не хочешь, а приноравливайся к нужным людям. И если невозможно без лести войти к ним в милость, виноват не тот, кто льстит, а тот, кто любит лесть.

Элиза. А почему бы вам не заручиться и поддержкой брата? Что, ежели служанка выдаст нашу тайну?

Валер. Мне не по силам угождать одновременно и отцу и сыну: уж очень разные они, войти в доверие к обоим – дело чрезвычайно трудное. Лучше, Элиза, вы сами воздействуйте на брата. Вы с ним друзья, постарайтесь склонить его на нашу сторону. Вот он идет. Я ухожу. А вы тем временем поговорите с братом, но откройте ему лишь то, что вам покажется уместным.

Элиза. Не знаю, право, хватит ли у меня смелости открыться.

Явление II

Элиза, Клеант.

Клеант. Ты одна, сестрица? Очень рад! Я сгораю от нетерпения доверить тебе тайну.

Элиза. Слушаю. Что ты хотел сказать?

Клеант. Ах, очень, очень много и всего лишь в двух словах: я влюблен.

Элиза. Влюблен?

Клеант. Да, сестрица. Но погоди, послушай. Я прекрасно знаю, что сын во всем зависит от отца и должен покоряться его воле; сын не имеет права жениться, не испросив на то согласия родителя, которому обязан жизнью; небо облекло отцов верховной властью над чувствами их сыновей; отцы посланы на землю для того, чтоб дети их не смели без руководства о́тчего ступить ни шагу; будучи уже избавлены от пыла страсти, отцы гораздо менее, чем мы, способны ошибаться и видят лучше нас, кто нам подходит; нам надлежит гораздо больше верить свету их рассудка, чем ослепленью сердца нашего; юные порывы толкают нас нередко к пропасти злосчастья. Вот, сестрица, я перечислил все – хочу тебя избавить от труда все это мне напоминать. Прошу тебя, мой друг, не читай мне наставлений: моя любовь их слушать не желает.

Элиза. Братец, ты уже сделал предложение?

Клеант. Нет еще, но я решился. И еще раз заклинаю: не пытайся меня отговорить.

Элиза. Ах, братец, неужели я такая странная особа?

Клеант. Но ты, сестрица, любви еще не знаешь. Тебе неведомо, как сладостно тиранство нежной страсти над нашим сердцем, и твоего благоразумья я боюсь.

Элиза. Увы, Клеант, не поминай ты о моем благоразумье! Кому же благоразумье хотя бы раз единый не изменило? Если б я тебе открыла сердце, то, пожалуй, в твоих глазах оказалась бы даже менее благоразумною, чем ты.

Клеант. Слава богу! Неужели и твоя душа…

Элиза. Подожди, сначала о тебе. Кого ты полюбил, скажи?

Клеант. Юную девицу, недавнюю нашу соседку. Она так хороша, как будто бы ее предназначение в мире – пленять сердца. Ах, сестрица, никогда еще природа не порождала такого дивного созданья! Я полюбил ее с первого взгляда. Ее зовут Марианой, живет она при матери и во всем ей покорна. Мать – очень славная старушка, но почти всегда хворает, и эта прелестная девушка заботится о ней с глубокою дочернею любовью, во всем ей помогает, жалеет и утешает с такою нежностью, что каждый умилится. И что бы она ни делала, она всегда мила. Каждое ее движение полно изящества, очаровательной мягкости, все в ней говорит о подкупающей доброте, о редкой чистоте души… Ах, сестрица, как бы я хотел, чтоб ты ее увидела!

Элиза. Но я и так уж многое увидела из описания. И раз ты ее любишь, значит это достойная девушка.

Клеант. Я стороной узнал, что они совсем не богаты, еле сводят концы с концами при самой скромной жизни. Сестра, ты только представь себе, какая радость – облегчить жизнь любимому созданью, как-нибудь тайком помогать в нужде добродетельному семейству, и ты поймешь, как мне обидно, что из-за скупости отца я этой радости лишен. Я ничем не могу доказать, как я люблю мою красавицу.

Элиза. Да, братец, понимаю; тебе, наверно, это очень горько!

Клеант. Так горько, что и сказать не могу! Нет, право, где еще найти такую жестокую скаредность, такую необыкновенную черствость сердца, от которой мы с тобой должны страдать? Зачем нам все отцовское богатство, ежели оно придет к нам, когда минует наша цветущая пора и мы уже не сможем наслаждаться жизнью? А сейчас отец меня лишает самого необходимого, я вынужден налево и направо занимать деньги на свое содержание. Чтобы носить приличную одежду, нам с тобой, Элиза, приходится упрашивать торговцев поверить в долг. И вот я решил поговорить с тобою: помоги мне выведать, как батюшка посмотрит на мои чувства к Мариане. Если воспротивится, я уйду из дому, буду искать доли с милой сердцу в чужих краях, и, может быть, судьба пошлет нам счастье. Для этой цели я теперь ищу повсюду, где бы достать денег. Если у тебя, сестрица, такое же положение и отец пойдет наперекор нашим желаниям, то уедем вместе, освободимся от деспота, который нас так долго мучил своей невыносимой жадностью.

Элиза. Правда! С тех пор как нет на свете матушки, нам с каждым днем живется все тяжелее, и если…

Клеант. Постой, я слышу его голос. Пойдем отсюда, докончим разговор. А потом соединим наши силы и атакуем крепость отцовской суровости.

Явление III

Гарпагон, Лафлеш.

Гарпагон. Вон отсюда! Без разговоров! Чтоб духу твоего тут не было! Ну, убирайся! Плут, мошенник, висельник!

Лафлеш (в сторону). Вот проклятый старик! Сроду не видел такого злыдня. Бес вселился в него, прости господи!

Гарпагон. Что ты там бормочешь?

Лафлеш. За что вы меня гоните?

Гарпагон. Он еще спрашивает! Будто сам не знаешь, жулик! Вон отсюда, а не то получишь трепку.

Лафлеш. Что я вам сделал?

Гарпагон. А вот то и сделал… Убирайся, говорю.

Лафлеш. Мне хозяин – ваш сын, он велел мне здесь его дождаться.

Гарпагон. Ступай на улицу, там жди. Прочь из дому! Торчишь, как пень, и все глазами шаришь, выглядываешь, чем бы поживиться! Не хочу, чтоб в мои дела совали нос, выслеживали, где и что лежит. Вон как глаза-то бегают, по всем углам шныряют, нельзя ли чего стянуть!