Город Че

Повесть

Дзынь!

Звякалки появились осенью, в первых числах ноября. Город готовился ко дню рождения. На фоне закоченевших, голых ветвей серые люди развешивали флажки – украшали безликие хрущёвки и сталинки, чиновничий бетон и рубиновый кирпич.

На озябшую землю робко опускался первый снег и тут же таял. Дыры в асфальте были похожи на глаза, полные слез. В них отражалось белое, пористое небо.

В квартиры начали звонить. Среди тишины – звук. А когда шли открывать – никого. Пустая и гулкая лестничная клетка, стук удаляющихся шагов, иногда застывший в воздухе смешок. И так не раз, и не два, а тысячи раз в тысячах домов.

Сначала люди боялись говорить друг другу, что с ними приключился такой морок: думали, это хулиганы. Потом и вовсе перестали открывать двери. Но в них звонили, в них стучали. И вот однажды фрезеровщик Гена за кружкой тёмного в тёмной пивной осторожно сказал дружку:

– Знаешь, ко мне хулиганы какие-то повадились. Звонят в дверь и убегают.

Над головой дружка мельтешил футбол. Вокруг гомонили здоровые мужики – все свои, все работяги с тяжелыми руками и мясистыми затылками.

– Ты их видел? – сварщик Никита напрягся, глотнул из своей кружки. Он был высоким и жилистым, словно его мягкое тело вытянули, как лапшу, и оставили сушиться на солнце, вот он так и застыл – длинный и смуглый.

– Нет, не успел, – Гена понизил голос. – А что?

– Да так, – Никита дёрнул плечом. – Просто ко мне в дверь тоже звонили. Я уж начал думать, что схожу с ума. Но вдвоем же мы не могли свихнуться. Значит, это банда какая-то звякает.

– Поймать и надавать.

– Да ладно. Сам будто такого никогда не делал в школе.

– Я? – возмутился Гена шутливо, – Никогда!

По первому ледку стучали каблуки. Женщина в синем пальто шла уверенно, изредка поскальзывалась, но не падала. Она легко размахивала руками: правой – левой – правой – левой, как метроном.

Успела проскочить на зелёный. Справа мелькнули окна пивной, где оттягивались после смены ребята с литейно-механического. Она завернула во двор, вилявший криулями. На детской площадке, среди высоченных тополей, словно нахохлившиеся птицы, притихли матери. Толкаясь, с горки съезжала малышня.

Ноздри резал холодный, жёсткий воздух. Воздух горчил.

Впереди показался розовый домик с большими, чистыми окнами. Женщина прибавила шагу. Перемахнула через узкую односторонку по затёртому пешеходнику. Взмахнула на высокое крыльцо…

Никита и Гена учились в одном колледже. Потом пришли на завод. Оба были местные – череповецкие. Один высокий, с острыми, хищными чертами – Никита, второй мелкий и щуплый – курносый нос, уши оттопыренные – Гена.

Но на работе они проходили по одному разряду – Болик и Лёлик. Донимали начальство бесконечными жалобами и нытьем: то недоплатили им, то щи в столовке жрать нельзя, то бригадиром не того поставили. Было в них что-то общее – смешинка. И шутки были одни на двоих – дурацкие.

Никита стеснялся женщин. Говорил, что никогда не женится. Все силы свои тратил на обустройство дома в деревне, куда хотел удалиться в старости (до которой еще ой-ой сколько) и где хотел жить, как бирюк, выезжая только на охоту и рыбалку.

Гена, с его средним профессиональным, умудрился приклеить к себе учительницу математики из тридцатой школы – быструю и ловкую Анастасию Николаевну. Эта молодая женщина – не слишком красивая, но умная, стала для него идолом. Она всё пыталась «сделать из него человека». Читала вслух Достоевского и Набокова, отправляла учиться в институт:

– Без корочек не пробиться!

Она покупала ему рубашки в мелкую полоску, замшевые туфли. Отучила носить жиганку и трикотажный спортивный костюм.

Гена слушал её и улыбался. Он дарил ей розы, писал под окнами: «доброе утро, солнышко!». Пел страдательные песни под гитару. Любил её атласные щёки, её строгие серые глаза, которые как гранит, её бледные слабые руки. Он любил её, как любят всё возвышенное – с придыханием.

В школу пришло распоряжение – вычислить и приструнить хулиганьё. В мэрии решили, что именно у них рассадник. Пронюхали журналисты. С самого утра у крыльца тёрлись камеры.

Анастасия Николаевна ласточкой впорхнула в бело-голубой класс. Навстречу поднялись бедовые головы – седьмой «Б». Шёлковые волосы, модные растянутые вещи, пальцы в чернилах. У каждого уже свои отдельные мысли, свой взгляд на всё на свете.

На учительнице было шерстяное платье в синюю клетку. Ей нравилось мять в руках складки на юбке, нравилась ткань.

– Все. Можете садиться, – она разделила стопку тетрадей на две, – Оля, Катя, раздайте.

Две одинаковые девочки – невзрачные, с жидкими косичками – медленно двинулись по проходам. За партами зависли одноклассники. Мальчиков больше, чем девочек: физико-математический класс.

– Ребята, прежде всего, я хочу предупредить вас. В полиции уже всё знают. Тот, кто этим занимается, должен, признаться. Сам. Тогда всё будет намного проще. И наказание, наверное, смягчат. Если оно вообще будет.

Дети застыли. «Что у них на уме?», – раздраженно думала она.

Девочки вернулись на свои места – в разных концах класса.

– Вы подумайте, – она немного хрипела. – Нехорошо ведь.

Взлетела красная ладонь.

– Оля?

– Анастасия Николаевна, это люди делают?

– А кто?

– Не знаю, – прошептала Оля. – Но мне страшно. Я вчера весь день одна была. Так к нам раз пять звонили. Это конец света, да?

– Что ты говоришь такое? – учительница украдкой щупала подол своего платья под столом. – Вот, видите, ребята, какую хулиганы разводят паранойю. Поддаваться не надо. Всё у нас хорошо.

Гена возвращался после смены. Он жил в однокомнатной квартире на пятом этаже в доме без лифта. Ноги казались чугунными чушками. Он еле поднимал их, карабкаясь по лестнице. Площадки тонули в болезненном, мутном электричестве. Гена смотрел на двери, на тени в углах, чтобы удостовериться, не скрывается ли там звякалка, чтобы поймать тварь с поличным. Но было пусто.

В квартире пахло семечками. Утром, когда жарил яичницу, нечаянно пролил масло на пол. Вытер кое-как. Поэтому на линолеуме возле плиты было скользко.

Он аккуратно обошел это место. С шумом открыл рассохшуюся форточку. В комнату влетел заморозок – промозглый ноябрьский ветер.

Гена стащил колючий свитер и бросил его на стул.

Обои в кухне ещё с девяностых годов, бумажные, с бледными разводами, уже порядком драные во многих местах отставали от стен. По полу ползала сонная муха, она тыкалась в плинтус, пытаясь найти место, где уснуть.

В матовом плафоне над столом покоились десятки её сородичей, похожие на изюм.

Гена взял со стола недоеденную, уже сухую корку хлеба и начал её жевать.

На предплечье синела армейская татуха.

Настроение было сносное. Завтра, перед сменой, они вместе с Анастасией Николаевной собирались на праздничную ярмарку. Власти обещали салют.

Вдруг в прихожей звякнуло. Гена сглотнул: «Опять начинается».

Он тихо опустился на пол и медленно подполз к окну. Выглянул – у подъезда никого. Только слепой фонарь подсвечивал пустоту.

Двинулся в прихожую. Свет он включать не стал. В выпуклый глазок просматривалась дверь напротив – богатая, обшитая кожей, с большим импортным замком. В соседней квартире жил заместитель мэра по вопросам ЖКХ.

Спину холодило. Парень отвернулся от глазка. «Что за дела?» – думал он, наполняясь мороком. – «Нельзя так».

Потом, на всякий случай, вновь посмотрел в дырку, зажмурив один глаз, как снайпер. Никого. И тут неожиданно, да так, что сердце ухнуло и застучало в горле, раздался протяжный звяк – «дзыыыынь». На руках Гены, рабочих сильных руках, волосы поднялись, как кошачья шерсть. Он потянулся к телефону.

***

– Маленькие паразиты, – шипела учительница математики. – Никто не сознаётся.

– А вы детектор попробуйте, – вставил Никита. Он сидел с подвязанной щекой – лез зуб мудрости.

– Ты шутишь что ли? – не поняла Анастасия Николаевна.

Гена дымил у окна:

– Я так с ума сойду…

– Да, что ты, в самом деле! Это просто какая-то хитрая технология! Наверняка они научились контролировать систему, – предположил Никита, – через комп. –Он закрывал рот рукой, которой придерживал больную челюсть, поэтому голос его звучал глухо.

– Какую систему?! Ты чего?! Это же дверные звонки! И почему тогда этих хакеров долбанутых ещё не поймали? – вскинулся Гена.

– Потому, что в полиции долдоны работают, – учительница хлопнула себя по коленям.

Парни с интересом посмотрели на неё.

– Ладно, – она махнула рукой. – Давайте я картошки пожарю, что ли?

На исторической улице пахло шашлыком. Дым поднимался от мангалов, от сковородок, на которых жарили блины, от самоваров, от красных, развязных ртов. Над площадью, с бронзовым городским головой в центре, парило. Продрогший музыкант играл Шуберта на старинном рояле. Люди обходили его стороной.

Разгоряченные скоморохи из ДК «Химиков», «Строителей» и «Металлургов» танцевали и пели псевдонародное для химиков, строителей и металлургов.

Кокошники в стразах, красный атлас, ловкая присядка с выпадами. Старообрядцы в «криуле» пугали ребятню фокусами с тёсанным бревном.

Серебристые шары на тоненьких веревочках рвались в небо – низкое, печальное, увлекая за собой малышню.

Люди кучей мотались из стороны в сторону. Мокрый холод заползал под одежду. Люди ёжились, дули на руки и под воротники.

Хлопали флаги.

Мужики медленно наливались водкой.

Анастасия Николаевна измазала свое синее пальто кетчупом и теперь старательно затирала пятно салфеткой.

– Не надо так, девушка, – поучала её какая-то суетливая толстуха. – Вещь испортите.

Учительнице хотелось грязно выругаться, но она сдерживалась, помня, что она педагог, и лишь сконфуженно улыбалась.

– Как же ты так, солнышко, – почему-то извинялся Гена, хоть он был и не виноват. В честь праздника он надел новую куртку – горчичную, военного образца.

Анастасия Николаевна представила, как бьёт его по щеке – хлестко и немного театрально.

– Вот и испортили, – подвела итог незнакомка.

– Ничего не поделаешь, – снова улыбнулась учительница.

– Так уж всё сделали, – хмыкнула толстуха. – Я ж говорила – лимоном надо.

«Где б я его взяла сейчас?» – ворчала про себя Анастасия Николаевна.

– Вам в дверь сегодня не звонили случайно? – она сузила свои круглые глаза, которые как гранит.

Женщина поджала губы и отвернулась.

Трамвай трясло. Народу было немного, все сидели и покачивали головами в ритм хода. От поручня к поручню летала кондукторша – жёлтая, изможденная женщина с пропитым лицом. В полёте она отсчитывала сдачу и отрывала билетики.

Учительница положила голову на Генино плечо.

«Он мой рыцарь», – повторяла про себя сквозь дрему. «И будет драться за меня до последней капли крови». Она обняла его руку.

Гена весь подхватился и слегка улыбнулся – только уголками губ.

– Пс, пссс, – позвали откуда-то.

Молодые люди открыли глаза. Напротив сидела горбатая старушка, похожая на жабу. Из-под коричневого платка выбивались сальные патлы и липли к мокрому лбу. Она смотрела внимательно, часто моргала, словно у неё был тик.

– Всё хорошо у вас? – спросила.

– Да, – сипнул Гена.

– Неуверенно больно говоришь, – старушка погрозила распухшим пальцем.

– Почему? Уверенно, – Анастасия Николаевна выпрямилась. На её груди темнело пятно.

– Хи-хи, – попутчица захихикала в кулачок.

– А? – изумились ребята.

– Дзынь! – брызнула бабка.

Девушка и парень выпучили глаза.

– Дзынь!

– Что с вами?

– Дзынь! Дзынь!

– Женщина? Вам плохо?!

– Дзынь, дзынь, дзынь! Думаете, кто я? Дзыыынь!

Трамвай катился под горку к тёмной полноводной реке. На набережной начинался салют. Снаряды лопались на высоте, выпуская красные, жёлтые, синие сверкающие брызги. Эти брызги хотели стать звёздами – прилипнуть к небу, закрепиться там, но бессильно опадали, как конфетти.

«Шебаршат»

На город упала багровая ночь. Ватные облака впитывали свет фонарей и заводской жар. Гнили жёлтые листья, вдавленные в асфальт. В осенней мокроте отражались вывески. Вывески мигали.

Часы на театральной башне пробили рождение Революции. Бой был не громким, но в тишине он отскакивал от уездных домишек, похожих на молочные зубы, и бежал далеко-далеко – до самой реки.

По проспекту спотыкалась женщина в оранжевом берете. Старалась держаться стен, возила мокрой рукой по рубиновым кирпичам.

Дома спали, чёрные глазницы их были спокойны. С неба сыпалась морось – предвестница снега.

Сочувствия ждать было неоткуда. Глаза слипались, ноги не слушались. Перед глазами кружился калейдоскоп, в голове было легко-легко и что-то, казалось, отслаивалось. Еще немного – и взлетишь.

Шершавая стена баюкала. Шершавая стена шептала: «спишь, спишь, а они шебаршат, шебаршат».

– Шебуршат, – повторяла пьяная. – Они ше-бур-шат.

Чёрные точки, чёрные полоски, красное брюшко, длинные лохматые лапки на молочной коже.

– Шшшшш, – всё выше и выше, щекоча, под рукав. – Шшшш…

Розовые круги, синие, жёлтые. Берет шлёпнулся на землю. Она придавила его каблуком.

Било полпервого. Звук бежал, как испуганная лошадь, до самой реки, далеко-далеко…

Каждое утро Елисей Андреевич завтракал в трамвае. Он сонно тыкал вилкой в пластиковый судок, подцепляя куски сухой куриной грудки, и тщательно пережёвывал, не чувствуя вкуса.

Потом полоскал рот травяным чаем – грел горло, которое каждую осень саднило.

Девушка рядом морщилась.

– Вам что-то не нравится? – он громко, с шуршанием вытер усы салфеткой.

Попутчица отвернулась к окну. Проезжали мясокомбинат. Вкусно пахло колбасой.

По тротуару, справа от комбината, шли четверо. Впереди унылая женщина говорила по телефону. Сзади плелся её маленький мальчик – в красной куртке, которая была велика ему размера на два. Потом, на заметном расстоянии от ребенка, близнецы – красавица и её неудачная копия.

Небо было радостно-лазоревым. И город казался умытым.

– А вы не знаете, когда были построены эти дома? – пожилой мужчина с бородавкой на лысине тыкал пальцем в оконное стекло. Руки его тряслись.

Женщина, к которой он обратился, чопорная и брезгливая, помолчала немного, а потом всё-таки ответила в нос:

– В конце девятнадцатого века.

– То-то я и думаю! – обрадовался лысый. – Все стоят и стоят – ничего им не делается. А сейчас строят гнилушки какие-то. На второй год всё сыпется.

Кровь была похожа на разбавленную томатную пасту. Красные водянистые капли на брусчатке выглядели пугающе обыденно. Словно это действительно остались следы от раздавленных помидоров, и ничуть не больше. Но это было больше, весомее и потому сразу бросалось в глаза. Люди смотрели на следы и ничего не чувствовали. У жёлтых ограждений собиралась небольшая толпа. За полосатой лентой шевелились оперативники. Они негромко переговаривались. Угловатая девица с растрепанной гулькой сидела на корточках и что-то скоро записывала в книгу.

– Скоты, – выругался серенький прокуренный майор. – Все улики повытоптали.

Елисей Андреевич пытался прорваться к дверям.

– Что случилось? – обратился он к майору сквозь гомон. – Можно пройти?

Тот махнул рукой, мол, «не мешай».

– Мне нужно на работу, я опаздываю, – настаивал Елисей Андреевич.

– Вы не видите, что здесь место преступления? – рявкнула оперативница с гулькой.

– Так что всё-таки произошло? – не унимался Елисей. Он всё поправлял шерстяной шарф.

– Бабу какую-то загрызли, – бросила ему из-за плеча пенсионерка с ярко-рыжими кудрями.

– Говорят, глаза ей выели, – зашамкала другая бабка в красном платке.

– Собаки что ли? – испугалась пухлощёкая студентка.

– Может, птицы выклевали? – проговорил низенький квадратный дядька в коричневом пальто, похожем на плед. Он сказал это так безразлично, как будто фильм смотрел.

– А, Евгений Феофелактович, – потянулся к нему Елисей. – Здравствуйте, тоже у дверей топчетесь, – он тряс руку знакомца с неприятным возбуждением и был похож на пса, молотящего хвостом при виде хозяина.

– Придётся подождать, раз такое дело, – процедил мягкий квадрат.

Оперативники разглядывали что-то под своими ногами.

«Чего они возятся», – думал Елисей Андреевич, поглядывая то на полицию, то на Евгения Феофелактовича. «Слава Богу, хоть опоздание не засчитают, вот начальство тоже здесь».

Город, уже взбудораженный непонятными звякалками, после странного происшествия у художественного музея вконец испугался. Люди отказывались пускать детей в школу. Некоторые не выходили на работу.

По местному телевидению выступил мэр. Мэр – здоровый лоб из бывших бандитов, рыжий, в оспинах, говорил сурово, по-заводскому:

– К нам в мэрию поступают многочисленные обращения граждан по поводу какой-то чертовщины, – он постукивал рукой по жёлтому столу. – С уверенностью отвечаю, что никакой чертовщины в городе нет. Если кто-то сомневается, может лично сходить в церковь и выпить там святой воды, чтобы не мерещилась всякая ерунда. У нас – тьфу-тьфу-тьфу – всё в порядке. Коммунальные системы работают. Общественный транспорт ходит исправно. А всякие мистические настроения можно объяснить только массовой истерией. Поэтому я постановил в каждом районе города открыть пункты психологической помощи. Там будут сидеть высоко… – мэр мотнул головой, – квалифицированные специалисты из отдела по работе с общественностью. Эти молодые девушки…

Елисей Андреевич заработался. В его кабинете, с высоченными потолками и печью, в углу шумел полудохлый компьютер. За большим стрельчатым окном, в мокрой темноте было холодно и жутко. Домой идти не хотелось.

У двери кабинета притаилась шершавая тишина. Пустой музей вздыхал. Старое, больное здание чуть слышно стонало.

Елисей Андреевич оторвался от экрана, на котором развалилась полуголая женщина, и прикоснулся к белёной стене. Казалось, это кожа. Вдруг ему почудилось, что стена заговорила:

– Шшшшш, тише, не тормошши…

Он одернул руку, тряхнул головой. Осмотрелся.

В соседнем зале спали гипсовые статуи: голые боги, женские бюсты и выразительные лица стариков. Чутко дремали застенчивые подлинники. Казалось, между перегородками, по узким проходам летает что-то неуловимое, дымчатое. Казалось, кто-то тихонько посмеивается:

– Хи-хи-хи…

Под потолком отважно мигал красный огонек. Но ему не под силу развеять мрак.

– Ты хочешь знать моё мнение? – по лицу майора ползли оранжевые и красные полосы.

Оперативница кивнула, вытаскивая шпильки. Жухлые жёлтые волосы упали на плечи, обтянутые курткой из кожзама.

– Я думаю, убийство произошло из-за ревности, – огненная щека офицера чуть заметно дёрнулась.

Девушка молчала. Она вертела и гнула шпильку тонкими пальцами.

– Ты женат?

Щека майора дёрнулась сильнее. Оперативница мягко улыбнулась. Она засунула руки в карманы куртки и закрыла глаза.

Елисей Андреевич медленно, с усилием поворачивал ключ в замке. Замок заедал. Он вышел через черный ход: у парадного до сих пор пестрели ленты ограждения.

Сверху, сквозь рваные быстрые облака просвечивал огромный рыбий глаз – луна. Человечек суетился в круге яркого света, как под прожектором.

Часы на театральной башне пробили двенадцать. Каждый удар отскакивал от стен, словно теннисный мячик.

Между кирпичами, на уровне руки, воюющей с ржавым замком, что-то шевельнулось.

Чёрные точки, чёрные полоски, красное брюшко, длинные лохматые лапки…

Лапки мягкие и тонкие, похожие на усики. Лапки щекочут, морозят. Все выше и выше…по коже…

Он притих, затаился, не мог дышать, не мог пошевелиться. Страх липкой ладонью гладил его по взмокшему лицу.

– Шшшш, – шипели твари. – Шебаршат, шебаршат…

– Они шебуршат, – повторял Елисей Андреевич. – Они по мне шебуршат.

И тут что-то тяжелое опустилось ему сзади на плечо. Затылок словно окатило ледяной водой. У самого уха почудился сухой, жаркий шепот:

– Вы не знаете, в каком году построены эти дома?

Башня рухнула

Улица Чкалова совсем не похожа на улицу – панельные коробки кончались где-то на её середине, а дальше – до самого завода – бетонный муравейник, гаражи. В грязных бензиновых лужах гнили покрышки, мокли пластиковые бутылки, подмигивало битое стекло.

В слепых окнах домов отражались облака и упругие дымы – задранные трубой кошачьи хвосты.

По костоломке на гнутом велике катился небритый мужичонка в пыльнике и жёлтых очках. Он старался держаться обочины.

У подъездов, опустившись по щербатой стене на щербатый асфальт, сидели старые урки. Один из них – тощий (его колени были настолько острыми, что походили на иголки), тёмный – заливался сухим, надсадным кашлем. Всё его тело, завёрнутое в ватник, сотрясалось. В руках то и дело подпрыгивала изогнутая палка, увенчанная отполированным набалдашником, – головой обезьяны.

Вечером сюда редко кто забредал, на эту улицу. Ночью здесь, и правда, было опасно.

Полгода назад в гаражах, в горе наваленного у знака «Шиномонтаж» мусора откопали мертвую Настю Груздеву. Участковый до сих пор видел во сне её руку со сломанным мизинцем. На мизинце облупился синий лак.

Велик подскочил на кочке так, что голова мужичонки на секунду оказалась выше чахлого кустарника. Потом хрустнуло – колесо раздавило шприц, похожий на комара.

Детские пальцы сжимали мокрый металл. Качели взлетали высоко: резиновые подошвы кроссовок задевали небо. Укутанный в синтепон и болонью мальчик высовывал наружу красный язык и неприятно облизывал обветренные губы. Он был задумчив.

Ветер гнал по двору пакет. Мимо, стуча сапогами, прошел дядька в кепке с эмблемой хоккейного клуба.

Сохло серое белье на веревке между тополем и яблоней. Из окна на третьем этаже выглядывала крупная дворняга. Стояла она во весь рост, положив коричневые лапы на подоконник. Взвизгивала в форточку, точно пыталась позвать на помощь.

В сердцевине этого убей-городка над решетками прогоревшей прачечной резала глаз новенькая табличка – синим по белому: «Пункт психологической помощи».

Если бы скука имела форму, она была бы этой комнатой. Правильный квадрат – четыре пыльных угла.

На стенах – старушечьи обои в мелкий цветочек, на полу – липкий линолеум. Лакированный стол блестит, и в нем, как в зеркале, отражается девичий силуэт.

Ровная перспектива: жизнерадостный фикус и лицо брюнетки с марлевой нашлёпкой на носу.

Её можно было бы назвать красивой, если бы не эта нашлёпка и чёрные ожерелья вокруг глаз, плохо замаскированные желтоватым тоном.

Она перекатывала во рту жвачку со вкусом манго и смотрела на календарь долгим коровьим взглядом. Высокие скулы ходили ходуном.

Тренькнул старый телефон – синий, проводной, он стоял на столе с другой стороны фикуса. Девушка подняла трубку.

– Алло, – лицо её сморщилось. – Я не буду комментировать, – она говорила чуть в нос. – Звоните моему начальству.

Календарь раскрыли на ноябре и повесили за проволочную петлю. Над цифрами и буквами завис гоночный болид – большая, сверкающая пуля.

Зашипел гравий. Велосипед тормознул у железного крыльца.

Мужичонка дернул дверь – она не поддавалась. Секунду он бессмысленно глядел на ручку, а потом заметил кнопку.

«Пи-пи-пи», – зажурчало над ухом.

Дверь обмякла.

Первое, что он увидел, были круглые коровьи глаза, зелёные, как море. С разбегу мужичонка прыгнул и застрял булавкой в красной обивке советского стула.

– Здравствуйте, – сказала девушка с нашлёпкой. – Вы пришли на консультацию?

– Да, – посетитель робко разглядывал нашлёпку. – У меня…тревожность.

Брюнетка сложила руки перед собой замочком.

– Как вас зовут?

– Миша.

– Миша, что вас беспокоит?

– Я беспокоюсь. Точнее, я боюсь.

– Чего?

– Всего.

Девушка смотрела на свой замочек и чуть заметно морщилась.

– А конкретнее?

Мужичонка вздохнул. Он снял очки и начал протирать стёкла краем свитера.

– Иногда, когда я просто хожу, мне кажется, что меня немного хватают за штанины.

– За штанины, – задумчиво повторила брюнетка. – Вам кажется или это было?

– Не могу понять. Я чувствую, мешает что-то – хвать-хвать, а когда смотрю – там никого.

– Как вы спите? – девушка откинулась на спинку стула.

– Неважно я сплю. Такой панический сон, – он неопределенно взмахнул рукой. – Ворочаюсь, снится всякое.

– Расскажите.

Посетитель ковырял лоб. Смотрел он уже не на девушку, а на пластиковую табличку у телефона: «Наталья Аркадьевна Синицына, консультант службы психпомощи». Над правым плечом девушки был диплом в рыжей рамке: «Специалисту по работе с общественностью управления по делам молодежи мэрии…»