Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011
Наталья Горбаневская
Города и дороги Избранные стихотворения 1956–2011
Несколько слов от автора
Это мое второе «тематическое избранное», которое я предложила издательству «Русский Гулливер», а издательство предлагает читателю. Первым была книга, озаглавленная церковнославянской строкой из псалма «Прильпе земли душа моя», и, как легко догадаться, в нее вошли стихи, условно говоря, с религиозными мотивами.
Нынешнюю книгу можно назвать сборником городской и особенно дорожной лирики. Она вышла гораздо объемнее, хотя это отнюдь не «записки путешественника». Но я и стихи-то сочиняю (точнее: у меня и стихи-то сочиняются) по преимуществу в движении: на ходу или в самых разных видах транспорта, от трамвая до самолета. А кроме того есть в дороге еще одно свойство, в силу которого отдельные стихотворения попали и в тот, и в этот сборник. Я писала об этом в коротком тексте под названием «Дорога и путь» (см. мою книгу «Прозой: о поэзии». М.: Русский Гулливер, 2011). Приведу отрывок оттуда:
«В начале жизни – а нам долго кажется, что она все еще начинается, – живя легкомысленно и со дня на день, мы обычно знаем лишь дорогу, дороги, передвижение в пространстве. Для меня первой такой дорогой стали многочисленные поездки автостопом в Ленинград, Псков, Таллин, Тарту, Ригу, Вильнюс. Эти дороги я и по сей день вспоминаю ностальгически, они появлялись и появляются во многих моих стихах. Вторая важнейшая дорога – но в большей и более осознанной степени путь – вела меня в эмиграцию. «Перелетая снежную границу» – так называется мой первый парижский сборник стихов, куда вошли две тетради стихов, написанных в России, и три – в Париже.
Но, живя жизнь и где-то к старости наконец взрослея, понимаешь, что главное – не само географическое передвижение, даже если перемещаешься по другую сторону железного занавеса. Не дорога, а путь. И что ни день припоминаешь страшные слова: «Я есмь путь и истина и жизнь». Страшные, потому что страшно и трудно идти этим путем, воистину тернистым, следовать Тому, Кто сказал одному ученику: «иди за Мною», – но Он же потом сказал другому: «куда Я иду, ты не можешь теперь за Мною идти». Страшно и трудно: «…широки врата и пространен путь, ведущие в погибель (…) тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь». ПУТЬ – синоним «дороги», но от нас зависит, станет ли он синонимом погибели или ЖИЗНИ. Жизни и истины. Об этом пути все чаще идет речь в моих стихах».
В отличие от первого сборника я снабдила здесь многие стихи примечаниями. В основном они относятся к географическим и топографическим реалиям, но иногда мне казалось важным и указать источники прямых и скрытых цитат, хотя постаралась себя ограничить.
«Данный мир…»
Данный мирудивительно плосок.Прочийзаколочен наглухо.Не оставили даже щель между досок.Старались. Мастера.Дваизмерения в этом мире.А мнеи трех мало.Бьешься лбом,во вселенную дверь взломала,а окажешься в чужой квартире.И то лучше —комнатным вором,чем в своих четырех без окон.Мне хочется встать и выйти на форум.Но Форумэто кинотеатр на Самотеке.Там кажут кино на широком экране,безнадёжно плоском, как полотна Иогансона,и каждую меру знаешь заранее,и всё по регламенту – чинно и сонно.А нам вотне снятся спокойные сны.Нам хочется странного —например, глубины.Глубина.Кто мне скажет —что же она?Океан?Или, может,чужая душа?Но чужая душа как известно потемки.Так возьмемте по старой котомке на плечои пойдемна четыре стороны светапосмотретьне найдется ль в заборе дыр,поискатьне нами потерянный мири выпрашивать крохи небесного светау прогнивших колодцеви сереньких тучек,не загадывая феерий.Пусть феерии ставит талантливый Плучек.К сожалениюмы бутафорам не верим.Прочий /заколочен наглухо. /Не оставили даже щель между досок. ⇨ Как видно, «железный занавес» я в то время представляла себе скорее дощатым.
Но Форум / это кинотеатр на Самотеке. ⇨ На самом деле кинотеатр «Форум» был не на Садовой-Самотечной, а по другую сторону Самотечной площади, на Садовой-Сухаревской.
…там кажут кино на широком экране… ⇨ Тогда только-только появилось широкоэкранное кино.
…безнадежно плоском, как полотна Иогансона… ⇨ Борис Иогансон был одним из столпов и символов соцреализма в живописи.
Пусть феерии ставит талантливый Плучек. ⇨ Режиссер Валентин Плучек тогда поставил в Театре Сатиры «Мистерию-буфф», которой почему-то восторгалась вся московская «леволиберальная» публика.
«Отраженье фонаря в луже…»
Отраженье фонаря в лужепоколеблено дождем мелким.Утопает бурый лист палый.Как недвижен под дождем город.Только пойманный фонарь бьется.«Мы согреем холодные стены сарая дыханьем своим…»
Мы согреем холодные стены сарая дыханьем своим.Мы прославим шершавое сено во многих стихах и новеллах,А уйдем, и от дома останется пепел, железо и дым.И деревья с такими листами, как уголь. И ветер, наверно.Ветер крутит в трубе, и гудит, и ревет, как несытое пламя.И на сажу ложатся сердито косые захлёсты дождя.Мы простимся на мокром фанерном перроне с сухими глазами.Пепел по ветру пущен, наверно. И поезд гудит, отходя.«Колокола и купола…»
Колокола и купола,и ранним-ранним утромуходят те, кому порав далекую дорогу.Колокола подвязаны,и купола подрезаны,и возле пристани во льдучерные лодки.«А чего ты? А я ничего…»
А чего ты? А я ничего.Я хожу по мостам и проспектам,по прогалинкам и просветам,и не надо мне ничего,ни ответа и ни привета,и ни голоса ничьего.А зачем это? А низачем.Просто я не в аптеке провизор,а ходок по корявым карнизам,просто город пронизан лучом,не имеющим предназначенья,просто незачем – и низачем.Я ходок по карнизам и трубам.Но откуда я? Как объяснить?То ли города, города рупор,то ли горя горького нить.Ах, откуда я? Из раскопок?Из грядущего? Как знать?Вся я вытащенный из-за скобоквопросительный выгнутый знак.Зацепившись за солнечный круг,вопросительный сломанный крюк.«Все равно потом…»
Все равно потомнипочем не вспомнят,был ли Данте гвельфили гибеллин,и какого цветафлаг,и был ли поднят,и в каком огнесебя он погубил.Ох, могила братская,сторона арбатская,во Флоренцию махнуть,помолиться,Алигьери помянуть,поклониться.Все равно потом / нипочем не вспомнят, / был ли Данте гвельф / или гибеллин… ⇨ Я имела в виду не то, что буквально «не вспомнят»: всегда можно справиться в историях, предисловиях и словарях, – а что это станет неважно (хотя для самого Данте было важно). Много лет спустя я нашла похожую точку зрения: “Для нас неважно, что «черные» гвельфы дурно управляли Флоренцией и что много достойнейших граждан было изгнано ими вместе с Данте и вместе с ним обречено на «горький хлеб и крутые лестницы» чужих домов. (…) Распри гвельфов и гибеллинов (…) вошли в величайшее из всех написанных на земле произведений поэзии. (…) Стих Данте дал всему равное бессмертие, невзирая на то, что было вложено в него, – проклятие или благословение” (Муратов, «Образы Италии»).
…во Флоренцию махнуть… ⇨ Написано, конечно, с твердым – но, как оказалось, ошибочным – знанием, что никакой Флоренции автор никогда не увидит (да и существует ли она?).
«О город, город, о город, город…»
О город, город, о город, город,в твою родную рвануться прорубь!А я на выезде из Бологогозастряла в запасных путях,и пусто-пусто, и голо-голов прямолинейных моих стихах.И тихий голос, как дикий голубь,скользя в заоблачной вышине,не утоляет мой жар и голод,не опускается сюда ко мне.Глухой пустынный путейский округ,закрыты стрелки, и хода нет.Светлейший город, железный отрок,весенний холод, неверный свет.«Я в лампу долью керосина…»
Я в лампу долью керосина.Земля моя, как ты красива,в мерцающих высях вися,плетомая мною корзина,в корзине вселенная вся.Земля моя, как ты красива,как та, что стоит у залива,отдавшая прутья свои,почти что безумная иваиз тысячелетней любви.Земля моя, свет мой и сила,судьба моя, как ты красива,звезда моя, как ты темна,туманное имя Россиятвое я носить рождена.…почти что безумная ива / из тысячелетней любви… ⇨ «Ива, зеленая ива» из песни Дездемоны (Шекспир, «Отелло», пер. Б.Пастернака) плюс безумие Офелии: «Есть ива над потоком, что склоняет / Седые листья к зеркалу волны… / Она старалась по ветвям развесить / Свои венки; коварный сук сломался, / И травы, и она сама упали / В рыдающий поток» (Шекспир, «Гамлет», пер. М.Лозинского). Однако сама эта контаминация: «безумная ива» как знак двух шекспировских героинь – идет не прямо от Шекспира, а от Пастернака: «Когда случилось петь Дездéмоне, – / А жить так мало оставалось, – / Не по любви, своей звезде она, / По иве, иве разрыдалась. (…) Когда случилось петь Офелии…» («Уроки английского»). Кстати, есть еще более ранний пример и более тесного объединения Офелии, Дездемоны и ивы: «Я болен, Офелия, милый мой друг, / Ни в сердце, ни в мысли нет силы. / О, спой мне, как носится ветер вокруг / Его одинокой могилы. // Душе раздраженной и груди больной / Понятны и слезы, и стоны. / Про иву, про иву зеленую спой, / Про иву сестры Дездемоны» (Фет).
«В аракчеевом Чудове…»
В аракчеевом Чудовена вокзале сплю,засыпаю, просыпаюсь,электричку жду,чуть ли не сныво сне смотрю,чуть ли не пла́чуу всех на виду.Вокзал да казарма,да шпалера деревец,да шпалера журавлейна юг, на юг,проснуться – не проснуться,зареветь – не зареветь,журавли во снесебя не узнают.Казармы да базары,фанера да жесть,подстреленный журавльвзлетает в вышину,на месте вокзалапожар зажечь,чем ярче – тем жарче,в высоту и в ширину.Вокзал стоит,фонарь горит,у зажигателясмятенный вид,не подвигаетсядело к весне,во сне попутал Господь,во сне.На вокзале в Чудове я действительно один раз (осенью 1963) спала, оказавшись там по пути в Ленинград автостопом поздно ночью (или скорее рано утром), когда очередную машину поймать уже не удавалось. Решив ждать первой электрички, я уснула на скамейке в зале ожидания, а проснувшись, не обнаружила очков, положенных перед сном возле щеки. Так я и появилась в Ленинграде, ходя почти на ощупь. Кстати, именно к этому разу (не путаю, потому что воспоминание о словах привязано к расплывчатости всех очертаний) относятся слова Ахматовой: «Опять приехала Наташа на встречных машинах».
Три стихотворения, написанные в дороге
1Утро раннее,петербургская темь,еду в Юрьевна Юрьев день.Утро синее,солнце в гробу,еду по светупытать судьбу.Под фонарямии то не светло,по улице Бродскогоиду в метро.2Но Кюхля Дерпту предпочелводовороты декабризма,от Петербурга слишком близкоспасительный тот был причал.Нет, пол-Европы проскакать,своею жизнью рисковатьв руках наемного убийцыи, воротясь к земле родной,как сладостною пеленой,кандальной цепию обвиться.3Г. Корниловой
Господи, все мы ищем спасенья,где не ищем – по всем уголкам,стану, как свечка, на Нарвском шоссе я,голосую грузовикам.Знаю ли, знаю ли, где буду завтра —в Тарту или на Воркуте,«Шкода» с величием бронтозавране прекращает колеса крутить.Кто надо мною витает незрим?Фары шарахают в лик херувима.Не проезжай, родимая, мимо,и́наче все разлетится в дым.Не приводят дороги в Рим,но уходят все дальше от Рима.…еду в Юрьев… (1); Но Кюхля Дерпту предпочел… (2); Знаю ли, знаю ли, где буду завтра – в Тарту или на Воркуте… (3) ⇨ Юрьев, Дерпт, Тарту – три названия одного и того же города.
…по улице Бродского / иду в метро. ⇨ Улица художника Бродского в Ленинграде – ныне в СПб снова Михайловская. В стихотворении она, конечно, «переименована» в честь ссыльного поэта. После смерти Иосифа я закончила свою статью о нем вопросом, не переименовать ли ее обратно.
Но Кюхля Дерпту предпочел / водовороты декабризма. ⇨ «Приезжай в ерпт, Дерпт – хороший город» (так зовут Кюхельбекера в Дерпт в романе Тынянова «Кюхля». Мне – но уже после этой поездки – неоднократно повторяли эту фразу мои тартуские друзья). Ср. «Давно б на Дерптскую дорогу / Я вышел утренней порой (…) Но злобно мной играет счастье: / Давно без крова я ношусь, / Куда подует самовластье…» (Пушкин, «К Языкову»).«Шкода» с величием бронтозавра… ⇨ «Шкода» – один из тех грузовиков, которые никогда не останавливались, чтобы подобрать меня; другой – «Татра», по существу здесь фонетически (вплоть до рифмы «завтра – бронтозавра») подразумеваемый.
Не приводят дороги в Рим… ⇨ Возражение на расхожее утверждение о том, что все дороги ведут в Рим. (Рима «не существовало» – как и Флоренции.)
«Прохожий – проходи…»
Прохожий – проходи!Проезжий – проезжай!Свеча в окне чади,и стынь в вагоне чай.И все при деле так,что некогда взглянутьпо сторонам, и так,что не о ком вздохнуть.При деле, как свеча,как чашка с кипятком,как инвалид, стучав полтинник пятаком,в зубах зажав картузи, глядя, что дают,скосив глаза ко рту.Но тут не подают.Качается вагон,качается костыль,и кажется ногойдубовая бутыль,и горлышком об пол,и горлом о косяк,и всем лицом в подол,совсем глаза скося.Припав к теплу колен,локтей, кистей, колец,почуяв, захмелев,качаниям конец,при деле, как в огнетемнеющий фитиль,как наотлет к стенеотставленный костыль.Тоску в тоску продев,как тень свечи в углу,при деле, как предели роду, и числу,как недопитый чай,качаемый в пути…Прохожий, проезжай.Проезжий, пролети.Сюжет этого стихотворения Н. Я. Мандельштам резюмировала: «Так он у вас еще и даму нашел».
«Сила соленого ветра…»
Сила соленого ветра,света, листвы и воды,свитер небесного цвета,выцветший до слепоты,лодка, стучащая в дальнихво́лнах, и вскрик на песке,след мой невысохший вдавленв дюны, песок на виске.«Говорить разучусь…»
Говорить разучусь,не совсем, так по-русски,со всеми разлучусь,не навек, так на годы,нет меня ниу Невы, ни у Таруски,переменилая слова и глаголы.Свинцовые волны,чужое море,сосновые чёлны,сухие весла,а парусапроедены молью,а голосашуршат, как известка.. . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . .Но и там меня нету,сколько зим, столько лет,проплывя через Лету,простывает мой след,остывает горло,холодеет щека,и рука примерзлак руке на века.…нет меня ни / у Невы, ни у Таруски... ⇨ Таруска – река, протекающая в Тарусе Калужской обл. Стихи выглядят сделанным за десять лет вперед предсказанием эмиграции (хотя здесь имеется в виду лишь «эмиграция» в чужую речь – см. ниже), когда никакого намека на ее возможность не было и никакого желания, естественно, тоже.
…переменила / я слова и глаголы. ⇨ Ср. «Мне хочется уйти из нашей речи…» (Мандельштам).
…проплывя через Лету… ⇨ Объяснять ли в примечаниях, что такое Лета? Пожалуй, один раз: река забвения в царстве мертвых (у древних греков). Но еще и «там, у устья Леты-Невы» (Ахматова, «Поэма без героя»). Лета (в обоих этих соотнесениях) будет встречаться у меня неоднократно.
Неоконченные стихи
А. Рогинскому
Уж за полночь, и фонаригорят через один,теперь до утренней зарипо городу броди.Ночь соскребла с фасадов годи соскоблила век,и город пуст, как огород,но город, как ковчег,плывет, плывет и вот вплыветв рассветный холодок,и меж окон и у воротпроступит век и срок,и ты очнешься на мосту,над Яузой, в слезах…Арсений Рогинский, которому посвящено стихотворение, – тогда юный студент Тартуского университета, один из двух ленинградцев, которых я в то лето водила по Москве и сумела убедить в красоте города. Позднее – историк, архивист, политзаключенный, негласный редактор исторических сборников «Память», представителем которых на Западе я была. Теперь москвич и главный человек в «Мемориале».
…над Яузой, в слезах. – Яуза – приток Москвы-реки.
«Но нет меня в твоем условном мире…»
Но нет меня в твоем условном мире,и тень моя ушла за мной вослед,и падает прямой горячий светна мой коряворукий силуэт.Опять моя отрада мерить милив грохочущих, как театральный гром,грузовиках, ободранных кругом,и взмахивать рукою, как крылом.Одни дороги мне остались милы,и только пыльный плавленый асфальтиз-под колес бормочет: – Не оставь,не доезжай, Наталья, до застав.Одни дороги мне остались милы.Опять моя отрада мерить мили.Но нет меня в твоем условном мире.«Окраины враждебных городов…»
Окраины враждебных городов,где царствует латиница в афишах,где готика кривляется на крышах,где прямо к морю катятся трамваи,пришелец дальний, воздухом окраинвздохни хоть раз, и ты уже готов,и растворён навстречу узким окнам,и просветлён, подобно крышам мокрымпосле дождя, и все твое лицопрекрасно, как трамвайное кольцо.Сочинено в Риге.
Суханово
Безлиственная легкостьпустых апрельских рощ,зеленый мох, прозрачныйручей, холодный хвощ.Беспамятная легкостькак сном размытых слов,прозрачный день, зеленыйосинник в сто стволов.Реки изгиб холодный,и в дальнем далекескрипит прозрачный ветерв румяном ивняке.«Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень…»
Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень,и самый воздух, как печаль, бесплотен,и в полной тишине летучим войскомвисят вороны в парке Воронцовском.Но ветхая листва из лет запрошлыхк моим локтям цепляется, к ладошкампрокуренным, и в спутанные кудрипустой кустарник запускает руки.Я так далёко отошла от дома,как самолетик от аэродромав густом тумане в темень отплывая…Жива, мертва, листва или трава я?..…висят вороны в парке ⇨ Воронцовском. Воронцовский парк – на окраине Москвы, в Новых Черемушках, возле моего тогдашнего места работы.
«…и теплых желтых звезд мимозы…»
…и теплых желтых звезд мимозыдо лета нам не сохранить.И Ленинградского вокзалапривычно резкая тоска,как звон сухого тростникасреди сыпучего песка.«Страстная, насмотрись на демонстрантов…»
Страстная, насмотрись на демонстрантов.Ах, в монастырские колоколане прозвонить. Среди толпы бесстрастнойи след пустой поземка замела.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .А тот, в плаще, в цепях, склонивши кудри,неужто всё про свой «жестокий век»?Страстная, насмотрись на демонстрантов… ⇨ Первые московские демонстрации (на которых я, впрочем, ни разу не была) проходили на Пушкинской (Страстной) площади, у памятника Пушкину.
Точками заменены две первых строки второго четверостишия, печатавшиеся в первой публикации, – потом я их сочла слишком заужающими смысл.
А тот, в плаще, в цепях (…) неужто всё про свой «жестокий век»? ⇨ Памятник Пушкину, как многие памятники ХIХ века, по земле окружен цепями.
…склонивши кудри… ⇨ «Когда сюда, на этот гордый гроб / Пойдете кудри наклонять и плакать» (Пушкин, «Каменный гость»)
Беляево-Богородское
Окраина, столица сквозняков,где вой волков моей любови вторит,где только снег в снегу тропинку торит,где в дверь звоно́к длинён, как звон оков,где зво́нок смех, как щелканье подков,а слезы горячи, легки и горьки,а горечь их, как санки с белой горки,скатилась и просохла на щеках…Столица слез и снов на сквозняках.На этой московской окраине несколько месяцев в 1967 я снимала квартиру. Москва здесь кончалась, на другой стороне улицы (за которой теперь расположен Теплый Стан) не было ничего, кроме ветра, который налетал с такой силой, что валил телефонные будки.
«Волхонка пахнет скошенной травой…»
Волхонка пахнет скошенной травой,словно Ван Гог прошелся по пригорку,а граф Румянцев, скинув треуголку,помахивает вверх по Моховой,помахивает вострою косой,покачивает острою косичкой,но пропорхни по тротуару спичкой —и полыхнет Волхонка полосой,потянется от скверов и садовчистейшая, душистейшая копоть,и лопаться начнут, в ладоши хлопатькамни обоих Каменных мостов.А мне, посредь пустынной мостовойсгибая и распахивая локоть,по Моховой, по мху сухому плакать,поплачь, поплачь, как тетерев-косач,скоси глаза, уставься в небеса,не уставай, коси, не остывай,сухою и горячею травойпропахла кособокая Волхонка,а город тих, как тихнет барахолка,когда по ней проходит постовой.Волхонка пахнет скошенной травой, / словно Ван Гог прошелся по пригорку, / а граф Румянцев, скинув треуголку, / помахивает вверх по Моховой… ⇨ На Волхонке находится Музей изобразительных искусств с пейзажами Ван Гога (замечу, что и с двумя разными «Стогами» Моне, но его я почему-то косцом не представляю), а на Моховой – бывший Румянцевский музей (во время написания стихотворения – Библиотека им. Ленина; впрочем, в это время и Моховая вместе с Охотным рядом называлась проспектом Маркса – никогда не признавала, ни разу в жизни не произнесла).
…камни обоих Каменных мостов. ⇨ Большой Каменный мост (через Москву-реку) находится прямо рядом с вышеописанным местом действия. Малый (через рукав той же реки) – сразу за Большим.
«И горы глухи, и долины дики…»
И горы глухи, и долины дики,туманный смутен мост,и вбиты в небо белые гвозди́кирассветных звезд.И на краю землив окне кружится занавеска,как весточка о лете, как повесткана сборы земляник.И алы пятнышки на белой кожуремоей щекипросохнут на полуденной жаре.И сумерки взойдут из-за горы,белесы и легки,как вплывшие в туман грузовики.«Глухого дерева листва…»
Глухого дерева листвастволу не дозвонится,с крутого берега Москвасама себе приснится.А ты – который видишь сонв разрыве скал, в разливезвезд, крупных, как сухая сольв заиленном заливе.В заливе звезд, в разливе рек,в глухом разрыве сердцавсплывает сон, как из-под векглядеть – не наглядетьсявсплывает солнце. Исподво́льзаря приснится веку.Соль на губах, на веках соль,и ветер клонит ветку.«Любовь моя, в каком краю…»
Любовь моя, в каком краю– уже тебя не узнаю —какие травы собираешь?И по бревну через ручей,сложивши крылышки, на чейпризыв навстречу выбегаешь?Твоя забытая сестране на ветру, не у костра —в глухой тюрьме заводит песнюи, тоже крылышки сложив,щемящий оборвет мотив,когда уйдет этап на Пресню.Написано в следственной камере Бутырской тюрьмы
…когда уйдет этап на Пресню. ⇨ Имеется в виду Шелепихинская пересыльная тюрьма (в просторечии Пресня). Рифма навеяна слышанным в детстве по радио: «Вот спою такую песню, / Ходил молодец на Пресню. / Под вечерок / Путь недалек».
Воспоминание о пярвалке
На черном блюдечке заливаедва мерцает маячок,и сплю на берегу заливая, одинокий пешеход.Еще заря не озариламоих оледенелых щек,еще судьба не прозвонила…Ореховою шелухойеще похрустывает гравий,еще мне воля и покойпрощальных маршей не сыграли,и волны сонно льнут к песку,как я щекою к рюкзакуна смутном берегу залива.Пярвалка – деревня на Куршской косе в Литве. Я приехала туда, высадившись с катера в Ниде нелегально (Куршская коса была объявлена заповедником, и без пропуска въезд не разрешался, а пропуска я не достала). Боясь, что меня изловят, я пустилась в путь на ночь глядя, стараясь уходить от шоссе, которое, по моим опасениям, могло завести меня к пограничникам, и в конце концов заночевала на берегу, как то и описано. Наутро со своего края «дуги залива» (одной из многочисленных бухт; здесь я использую оборот из более позднего стих. «В малиннике, в крапивнике, в огне…» я увидела на противоположном, наверное в полукилометре, Пярвалку, где меня ждала Наталья Трауберг (моя будущая крестная) со своей семьей.
«Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает…»
Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает,но храм Покрова за моею спиною крыла распускает,и к белому лбу прислоняется белое Лобное место,и кто-то в слезах улыбнулся – тебе ль, над тобой, неизвестно.Наполнивши временем имя, как ковшик водой на пожаре,пожалуй что ты угадаешь, о ком же деревья дрожали,о ком? – но смеясь, но тоскуя, однако отгадку припомня,начерпаешь полною горстью и мрака, и ливня, и полдня,и звездного неба… Какая тоска по решеткам шныряет,как будто на темные тесные скалы скорлупку швыряет,и кормщик погиб, и пловец, а певец – это ты или кто-то?Летят, облетят, разлетелись по ветру листки из блокнота.Под стихотворением стоит датировка: осень 1968 – весна 1970, начато на воле, закончено в Институте Сербского
…но храм Покрова за моею спиною крыла распускает… ⇨ Храм Покрова, «что на Рву», на Красной пл. в Москве, в обиходе (по одному из своих приделов) известный как храм Василия Блаженного.
…и к белому лбу прислоняется белое Лобное место… ⇨ На тротуарчике около Лобного места мы проводили свою демонстрацию 25 августа 1968.
«Вздохнет, всплакнет валторна электрички…»
Вздохнет, всплакнет валторна электрички,недостижимый миф.По решке проскользнет сиянье спички,весь мир на миг затмив.Вспорхнет и в ночь уносится валторна.Пути перелистать,как ноты. О дождливая платформа,как до тебя достать?Пустынная, бессонная, пустая,пустая без меня,и клочья туч на твой бетон слетают,как будто письмена,и, хвостиками, точками, крючкамичертя по лужам след,звенят они скрипичными ключамиушедшей вслед.По решке проскользнет сиянье спички… ⇨ Решка – тюремная решетка.