Полина

Паскудная весна

Ненастное время. Сырые платформы.

И сальные волосы, перхотный зуд.

Толпа на каком-то паскудном откорме,

что вылижут даже всю гарь из посуд.

Парившие грёзы упали, осели,

ко дну опускаясь песочным дождём,

болотистым илом обжили все мели

и начали гнить, заражать водоём.

В грудях оседает табак и обиды,

и камни печалей из крох и песков.

Набухшие печени биты, пропиты.

Стучащие боли у левых сосков.

Дурной карнавал макияжей и масок.

Лишь формы семей, образованных лиц.

На тумбочках мази, флакончики смазок

с работы всё ждут одиноких девиц.

Мужские смиренья тестикулы мучат.

Бессчастия гробят умы и судьбу.

Застои сгущаются в злобную кручу.

Любовные соки сольются в трубу.

Душевные евнухи ходят в притоны,

молчат там иль блеют, иль что-то кричат.

Там алчные дырки и кожи, ладони

чуть радуют семя, но дух не леча.

Вокруг кабаре, бл*довство, лицедейство,

дурьё, имитация страстных цехов.

От этого лживого, гнусного действа

лишь сон, воздержанье логичней всего!

Воронеж-1 – Павелецкий

Промаслены шпалы, травинки и щебень.

Змеится весь поезд, познав этот курс.

В душе разгораются крепкие щепы.

Как райский удав, к своей Еве несусь.

Чешуйки вагонов блестят, колосятся,

покинув все норы вокзальных оков.

Навстречу мне ветры продолжат бросаться,

пока буду мчаться туда, где любовь.

Далёкая ночь впереди ожидает.

К такому готов и тогда, и теперь.

Дома, полустанки, поля провожают.

Бог спицами рельс вяжет путность к тебе.

Татьяне Ромашкиной

Недождавшаяся

– Ну здра-а-авствуй… Тебя не ждала из похода.

Понятий, прощения вовсе не жду.

Письма, похоронки не знала два года.

А я молодая, в соку и в цвету.

Война же замужества все расторгает

и в ад открывает свои ворота.

Злой страх одиночества женщин пугает,

к тому же, по жизни я – голь, сирота.

Я думала, что ты давненько покойник.

Исторгла я много молитвенных слёз.

Сердечко согрела о старого воина,

пока ты в окопах под пулями мёрз…

Не ведала я про бои и плененья,

про жар, лазарет, про контузию, глаз…

Прошу за измену свою извиненья!

Но жизнь не случайно раскинула нас…

Семейная я в поредевшем селеньи.

Под взорами-судьями вянет вся кровь.

Молилась иконам на голых коленях.

Но с горем исчезла к тебе вся любовь.

Простишь, не простишь… Ты иной, я иная.

Я стыть не хотела. Ждать не было сил.

Июнь сорок пятого… Год уж жена я!

К тому же я – мать, у которой есть сын…

Сами себе архитекторы и строители

Повсюду творятся кустарные счастья

руками лентяев, растяп, неумех.

От тех самоучек лишь брак и ненастья,

вверху будет низ, а внизу будет верх.

Убытки и горе от сказов бездумцев,

от дела халтурщиков и недотёп.

Вокруг лишь советы по виду конструкций,

по сути строений – подсказки и трёп.

Дома, гаражи тут ведутся по схемам,

а личный и общий Эдем – наугад.

Всё строится глупо, чрез боль и измены,

и с руганью, с помощью рода и чад.

Тут всё самопально, с местами кривыми,

с изъянами, крахом, порой есть и швы…

А всё потому, что живём тут впервые,

без явных инструкций по сборке любви…

Деревенщина

Картузный блин прижал кудряшки,

примял чуть русые вихры.

И под фуфайкой скрой тельняшки

закрыл нагрудные махры.

И под кирзой портянки с дыркой.

Бреду меж клёнов, хат, полей.

Чуть пахнет кремовой натиркой

и приближением дождей.

Шагаю в горку под уклоном

в объёме новеньких штанов,

дышу свежайшим самогоном

из-под волны густых усов.

В просторный вечер смачно харкнул

стручками горьких, взрослых губ.

Промеж зубов дымя сигаркой,

бреду на танцы в сельский клуб…

Блуждающий костёр

В пылающих помыслах ум обитает,

огнимою силой вращая угли.

Но ветры всё гасят, зло, сыро встречая,

и я остаюсь средь знакомой золы…

Вокруг только бури, метели и шквалы,

что лишь отторгают ударом цепей.

Нет мятного бриза, что веет так вяло,

что тихо, влюблённо допустит к себе.

Вот снова укрывшись за новою стенкой,

смотря по низам, по верхам диких гор,

беру передышку, pit stop, переменку

в желании пепел иссыпать из пор.

Избавившись, топливо вновь набираю,

дровишки и ветки, поленья рубя

в надежде, что в новом пути повидаю

достойницу, что уже примет любя…

Скромник

Мне хватит гуаши на сотни картин,

грузил, поплавков и верёвок для сети,

снарядов и ядер для битв и мортир,

и нервов на самых отвратных соседей.

Мне будет довольно избы и лугов,

и божьих законов, души нетопимой,

ручьёв и животных, плодов и лесов,

и женщины любящей, самой любимой.

Мне хватит на строки лазурных чернил,

вина и батона для сытой отваги.

Всем хватит земель для житья и могил,

деревьев – на много гробов и бумаги.

Я сыт буду счастьем и малым куском -

привык обходиться обычным и малым.

Мне будет достаточно пули в висок

и хватит любви, чтоб начать всё сначала…

Татьяне Ромашкиной

Обломовский быт

Оброс я кофейною глиной внутри,

снаружи – щетиной и рваным халатом.

Легонько усыпали рожу угри.

Живу я в каморке под ленью, разладом.

Зачах на столе плесневелый пирог.

Чернила усохли до норм пластилина,

к какому пристыло индиго-перо,

какое когда-то любовь подарила.

Колючею кляксою тряпка лежит.

Засалена пыльно-постельная куча.

Воняет ведро, что помои хранит.

Я – липкий бездельник и лежень, и туча.

Упавшие крохи, как капельки слёз.

Разливы от чая влипают в подошвы.

За окнами много движений и поз.

От личного вида воистину тошно.

Худею, тончает и кактус в тиши.

Печати от кружки на тумбах, клеёнке.

И только лишь Бог убеждает: "Дыши!"

В пыли все блокноты, ковры и иконки.

За шторой коричневой, в серых листках,

за коей лучи так осенне играют,

сижу на кроватных, измятых мостках,

гнию, будто пень, без тебя увядаю…

Просвириной Маше

Пополнившие ряды святых

Сегодня свалка туш, раскрошенных сраженьем,

помятых касок, спин в недышащем строю…

Настигли нас вчера кровавым униженьем

погибель, жар и страх в участливом бою.

Сплетенья грязных тел и разных камуфляжей,

ужасный перемес, безжизненность в юнцах.

И вороны клюют, кружатся с жаждой кражи.

И по стволы штыки в израненных бойцах.

Затихли стрельбы, гром, кричащие солдаты,

осела копоть шин, сапог, ремней, ветвей,

застыли все глаза в одной единой дате,

со сценами гранат, ударов, пуль, смертей…

Случился полный крах, ведь пали все герои.

Никто не сдал и пядь, входя в число святых!

Закончен был наш полк средь мух, большого роя,

как был дострелян я, последний из живых…

Чужой весне

Вокруг апрель, но снег в аллее.

Старухи в выцветших пальто.

Подошвы новых бот белеют.

Сижу в прострации пустой.

Болею грустью без предлога,

растерян меж событий, толп.

Карниз нагнулся над порогом.

И как раскрытый циркуль, столб.

Ручьи же торят путь до ямки,

чтоб лужей, малой речкой стать.

Земля, как глина, стала мягкой.

В окно, меж рам взирает мать.

Светлеют акты всей природы,

цветнеют формы лиц, одежд.

Дружнее стала жизнь народов.

И воздух чистый очень свеж.

В глаза настырно лезет лучик.

В букашек вылезших плюю.

Плоды под солнцем спеют лучше,

что разродятся к сентябрю.

Подъезд, как склеп и грот холодный,

как древний замок, конура,

в котором быт сырой, уродный

от ночи к ночи, и с утра.

Округа всё ж добрей, теплее!

Идут навстречу друг и друг.

Влюблённых пары всё теснее.

Лишь я один, как старый жук…

Грузиночка

Ты вся грациозна, как чёрная кобра!

Спустилась с предгорий, уклонов иль гор

в надеждах гнезда и охоты иль корма,

сплетенья с самцом откровеньями пор.

Мой кроличий дух всё лихое событье

заметил внезапно и вовремя, вдруг,

но не убежал с испугавшейся прытью,

а даже расслабил чуть вздыбленный пух.

Ты движешься медленно, гибко и стройно,

крадясь и пытаясь обвить, соблазнить,

и вводишь меня в забытьё и спокойность,

что если укусишь, придётся простить!

Пьянишь ты гранитным, пылающим взглядом,

что так проникающ и очень глубок!

Забыл свою стаю пред лаской иль ядом…

И как же тебя повстречать я тут мог?

Зачем ты явилась в края земледельцев?

Чтоб я мог тебя осмотреть, полюбить,

иль чтобы моё полусладкое сердце

смогла ты коварно, в броске прокусить?!

Зелёное колдовство

Что всё это значит средь пара?

Проделки колдуний и шельм

иль действо шаманских отваров,

проклятье неведомых ведьм?

Наверное, вывод пристрастий,

финал нескончаемых бед

иль новая веха несчастий,

итог обездомленных лет?

Быть может, как акт наказанья

за боли семье иль врагу?

Ведь холодно плоти, сознанью,

в дурмане и встать не могу.

Ах, что же со мною, беднягой?

Вокруг меня снежность путей,

бутылочка, крыша, коряга,

киоски и тройка людей…

Да как же я тут оказался

в бесчувствии заспанных поз?!

… Эх, просто от пьянки уссался,

и ночью к скамейке примёрз…

Целлофан

Твои объятия – не свитер и не мех.

Ты – форма пластика и латекса, и ваты.

В твои объятия, как голому на снег,

за кои должен я поклон и плату.

Твои слова, как сок от всех плодов.

Но к тем историям я вовсе не причастен.

Тебя обнять – обнять средь холодов

высокий столб на масленичный праздник.

Твои ладони две, как пресный целлофан,

что равнодушен так и стоек к истиранью.

И чтоб любить тебя среди посёлков, стран,

мне будет надо приложить старанья…

Елене Л.

Ангелоподобная

Ты снова затейница, ласковый ангел,

какой услаждает все органы чувств,

с ещё молодой, но уж гордой осанкой,

с умелостью пальцев и спелостью уст.

Пьяна, как жена в первобрачной постели.

Ты вмиг изгоняешь сгущенья кручин.

Вишнёвые дольки в нектаре коктейльном

воркуют в кумаре развратной ночи.

Свежа и тепла бесподобная юность!

Вольна, ароматна, как южный цветник.

Отринув приличия, скромность и скупость,

я к лакомым прелестям жарко приник.

Нарядна в кусочках, тряпицах и стразах.

Легко управляешься с жадной гурьбой.

В тебе соблазнительна чёрным алмазом

горошинка-мушка над верхней губой…

Татьяне Дерусовой

Хомяк и орлица

Средь шёпота, кружева дымок,

вальяжных, танцующих чуд

и стаек малюсеньких рыбок,

что в водах стеклянных живут,

средь столиков, лож, декораций

и частой шампанской стрельбы,

объятий и шарма, и граций,

беседной, хмельной кутерьмы,

средь платьев, чулок, донжуанов,

влечений и фруктов, и вин,

и вмятин английских диванов,

интриг, ароматов, картин,

средь явных самцов и умельцев,

и дерзких, и знатных начал

рыхлеющим, пухленьким тельцем

я разным сюжетам внимал…

Средь жгучих и алчных словечек

и зала, где страсти метель,

охотницей был я замечен,

орлино наметившей цель…

И вот уж крылато стремится,

шелками смахнув мою грусть.

От дивы мне не заслониться,

и власти её отдаюсь…

Яне Чобу

Неудачность. Необретённость

Весь люд в половинку воистину верит,

что быть поумней, покрасивей должна;

лекалами, нормами лучшими мерит.

И в выборе этом взаимность нужна!

Мудрейшие выше, мечтательней целят,

иные хотят, чтоб была лишь нежна,

вторым же важнее домишко и дети,

другим – чтоб имелась большая мошна.

А мне только грёзы об истине светят.

Мечта о царице во мне так пышна!

Душа-великанша меня не заметит,

а ниже меня – самому не нужна!

От этого я одинокого цвета.

С рожденья со мной неудача дружна.

Надеюсь, навстречу обоз счастья едет!

Ах, сколько ещё безуспешно блуждать?!

Коробка с (не)дураками

Полно разношёрстного сброда

под пушками камер и глаз,

в любую секунду, погоду,

в любом исполненьи для вас.

Дерутся иль плачут, иль воют,

поют, распыляют свой бред,

чем время, сознания доят,

сводя наши жизни на нет:

хулители норм Ватикана,

владыки законов, казны,

хозяева газовых кранов,

церковники и колдуны,

целители гнусного свойства,

скопленья актрисок, шутов,

создатели форм беспокойства,

разносчики страхов, шумов,

создатели шоу из горя,

указчики ценностей, цен,

хвалители власти, соборов,

искатели войн и измен,

факиры, что плебс развлекают,

рассказчики сказок про мир,

от бунта и дел отвлекают,

к умам пришивая свой жир,

сводя интерес до коробки,

от коей не надо трезветь,

где ролики, вести как стопки…

Цветастый гипноз по ТВ…

Мебельный рынок 21 века

Тут мебель из кала и палок,

валежника, листьев, воды

и перьев замученных галок

из леса китайской орды.

С добавкой коровьих лепёшек,

с плевками раскосых дельцов

и с клеем из тины и мошек,

и с матом больных молодцов,

под тонкою тканью из трещин,

под лаком собачьей мочи.

Для тяжести, ровности вещи

на дне, по бокам кирпичи.

Местами пустоты, резина.

Покрашена жижей трясин.

Стоит на блестящей витрине

с наценкой, эмблемой Руси…

Арену Ананяну

Полёгшие

Великое рубище стихло,

а пламя разгладило ширь,

дыханья, хрипения сникли

и выгорел строимый мир.

Заранее вспаханы земли.

Аллеи щербаты, черны.

Тут каждый – упавшее семя.

Отчизне и в смерти верны!

Упали стада все и семьи,

что знали так много добра.

Остывшие печки и сени

средь злата, богатств сентября.

Коровы с телятами в пузах,

коровы с телками сплелись,

и замерли вженские грузы

и те, что уже родились.

Искринки потухли с игрою,

дотлели поля и сучки,

а рядом с текущей рекою

кровинки пробили ручьи.

Я рядом с убитым развалом,

наземной волной немогил.

В предшкольном, кудрявом начале

я голову в грязь уложил.

С ужасной и алчущей злостью

разломлена каждая кость,

что можно привзять меня горстью.

Ах, где же господняя горсть?

Самовнушения

"Отнимись у людей! Изымись из толпы!

Избегай ход таранов дурных, что в бою,

имеющих наглость и смелость долбить

два уха и лоб, и грудную броню!

Отрекись от скоплений, сплетений глумных,

посмей возыметь свой правдивейший путь!

Беги от предателей, шлюх и чумных,

что в ум добавляют пороки и муть!

Несись от больных и печальных, воров,

заразных и жутких, и липких до язв;

от горе-семьи и нарядных оков,

что гнут и калечат под маскою ласк!

Откажи всем вопросам, приказам, судьбе!

Плыви, хоть порой одноруко гребя!"

– Шепчу и кричу от рожденья себе,

чтоб дух сохранить для родного себя…

Амазонка

Ты так непохожа на дам и девиц.

Опять покоряешь поэта, о, муза!

Тебе не страшны нападения львиц,

враги и друзья, их слова и союзы.

Под силу любые сражения, груз,

удары от левых, центральных и правых.

Во мне будоражишь оттенки всех чувств,

какие сливаются в море и лаву.

И я салютую при виде твоём.

Вулканы и гейзеры рушат все скрепы.

И всё пробуждённое ярко поёт,

стихи разрывают подкожные цепи.

Ты можешь медведя умело раздеть

и сбить кирпичом лебединую стаю…

От этой тебя не могу я не млеть!

От сил и умений, и смелостей таю.

В тебе наблюдаю энергию Ра

и чую всю мощь, естество очень зорко!

Высокая, властная, будто гора.

Возьми же меня, о, моя амазонка!!

Актриса обнажённого театра

Ванильный амбре и распущенный волос,

малиновый шёпот, кулон на цепях,

невинные, добрые глазки, как лотос,

меня приютили тут, возле себя.

Прильнув теплотой миротворно и тихо,

во мне угасила тревоги и грусть.

Беспечно отдался под юное иго,

под мягкость объятий, истории уст.

Я сбросил броню у диванов роскошных,

совсем распахнулся душой крепостной.

Из радостей мира, какие возможны,

в дыму вдохновляюсь милашкой ночной.

Я пьян и блаженен под алым навесом.

К ней искренней плотью и взором тянусь.

И с этой, давно уж знакомой, принцессой

развратно и чувственно жизнью горжусь!

Быть может, притворщица, гейша, актёрша,

но всё ж не могу заподозрить во зле!

Пусть общая муза! Пускай стриптизёрша!

Но честная в лёгком своём ремесле!

Татьяне Дерусовой

Инкуб

Горошины глаз – огонёчки суккубов,

что страстным салютом повсюду кружат.

Я в роли голодного зверя-инкуба

ищу бессловесных и пылких услад.

Я, будто садовник, гляжу на деревья,

где яблоки, груши, изюмки грудей.

Тут рай ограничен калиткою-дверью.

За нею печали и дряблость людей.

А здесь мифология, праздник иллюзий,

табак и абсент, обнажённый раскрас.

За всем наблюдает невидимый Люций,

который внутри и снаружи всех нас.

Любовный осколок

Коричневым сгустком и зёрнышком кофе,

дробинкой, картечью, осколком, свинцом

ты в сердце застряла, сгрустила мой профиль

и вниз приспустила улыбку, лицо.

От пули засевшей зудит всё и ноет

в так быстро стареющей, битой груди.

Коль вьюга, дожди, непременно до воя

встревоженный орган болит посреди.

Ранением этим мне кровь окисляешь.

Ты – знак ветерана, что чувством пылал.

Ты актом разлуки мне ум отравляешь,

но радуешь тем, что когда-то была…

Гребёнкиной Наталье

Ненужная стойкость

Любимая женщина сердце таранит,

корчует клещами мою доброту,

колючими, грозными ссорами ранит

и пилит основу и ветки в поту,

срывает покровы, как жуткая буря,

бросает вещицы, как злой великан,

стреляет речами, как ядрами, пулей,

меня изгоняет, как ведьма, шаман,

лавиною, селью внезапно так сходит,

шакалит над телом, что мирно иль спит,

и с рельс настроения, творчества сводит

и гробит укором-лопатою быт,

крушит все постройки, мосты и мечтанья,

не просит прощений, бушует, язвит,

воюет отчаянно, с ярым желаньем,

ударом, бессловным уходом грозит…

Да, мне бы уйти, чтоб целее остаться,

но выиграть хочу, потому и терплю!

Да, мне бы ответить войной или сдаться.

Но верный присяге её долюблю!

Татьяне Ромашкиной

Оранжевый глаз

Оранжевый глаз из-под сизого века

над сотней железных ресничек-антенн.

Закат так похож на обзор человека,

который блуждает меж тряпок и стен.

Он смотрит на стёкла, кирпичные джунгли,

на фары, дороги, мосты, катера,

на люд, что разбросан, как мелкие угли,

какие слегка оживляют ветра.

Дивится природе, старинным аллеям,

как кто-то в кого-то любовно проник,

как кто-то в постели угрюмо болеет,

как кто-то, ширнувшись иль выпив, поник.

Чуть алое солнце взирает на вечер,

на чьи-то объятья у окон без штор,

балконный бардак, где коробки и вещи,

на чей-то неслышимый им разговор.

Мутнеющим оком циклоп всё обзорит,

внимая картинкам сего городка.

Везде замечая добро и раздоры,

как рвётся собака из рук, с поводка.

Знакомится с новым и старое помнит.

Не может помочь, хоть страдает народ.

Шпионит за судьбами, тюлями комнат,

за кровлями, створами рам и ворот.

Но взор апельсиновый чуть багровеет,

уже остывает зрачок и кайма.

Пришествием ночи и сумрака веет,

явлением серо-большого бельма…

Непостоянная

Малиновый флёр, что уютно прижался,

соседно, участливо веет во тьме.

И я уже досыта им надышался.

Достаточно много его в глубине.

Он щедро заполнил все лёгкие поры,

насытил изысканно, всё пропитал,

как дождь обливает высокие горы.

И я ему жадно, с излишками внял.

Попался я в русые сети и нитки,

блаженно вдыхая святой аромат,

что так обласкал подгрудинные плитки.

Как юный ковчег отыскал Арарат!

Дурманящий запах вживился умело,

пробравшись теплом между крови и жил

волшебно, корыстно, игриво и спело.

И я его принял, с собой породнил.

И выпустить разом, однажды на волю

так сложно, как будто лишиться нутра!

Но всё же предчую подобную долю

вот-вот накануне рассвета, утра…

Татьяне Дерусовой

Приход городской весны

Бетонные пальмы горят над дорогой,