Медицинское общежитие

Вакуум

В столовой было душно. Иногда мне казалось, что здесь все выверено вплоть до миллиметра – вот и столы, расставленные линейкой, и все тоже солнце, выглядывающее из белых решетчатых окон. То же резиновое пюре, в котором я лежу лицом и дышу параллельно полу, обедая со своими друзьями. Не замечают. Медленно совершают движения ложкой от тарелки вверх и наоборот, скучно смотря в стол. Все мое лицо в пюре. А когда-то мы все вместе бегали по берегу холодной реки босыми ногами, я тогда поскользнулся и ушел топором под воду, почувствовав бесконечность дна и скользкую, но цепкую руку Шэги. Долго потом оставшиеся Кейт с Одивом расспрашивали его о том, как он меня уцепил. А теперь они жрут молча, и я наблюдаю с пюре на лице мгновенного крахмального ада. И мне это совсем не нравится.

– Так вот, – говорю я, тревожа тишину столовой. – Она так и сделала. Написала записочку, сунув мне в руку клочок ее, и отправив читать домой.

Я вздохнул. Монотонность действий трех товарищей меня утомляла. Я ударил по столу со всей дури так, что тарелки с супами и мясом и еще чем-то зеленым рассыпались на пол. А монотонность продолжалась. Ложки в руках ходили вверх и вниз, а рты поглощали воздух. Наивные. Я резко встал, опрокинув стул на сидящих и ничего не понимающих студентов позади, которые даже и стула то не почувствуют, поскольку упадут будто с подножки или подстульчика на холодный кафельный пол и продолжат монотонность, черпая с кафеля ничего и пополняя свой желудок, ну, ничем. Я смотрю и безразлично разочаровываюсь во всем вокруг. Все студенты в столовой – они все поддаются одинаковой анимации монотонности. Рука вверх, рука вниз (зачерпывая еду), рука вверх, рука вниз. И я опрокидываю стол. Эффектно, как хотел бы этого режиссер, и рыжий добряк Шэги, и Кейти, любящая развлекаться с нами, а не со всякими девушками, ходя с ними на пару в туалеты, и даже странный Одив, который никогда не снимал очки и маску пай-ботаника, они черпают воздух ложками, и сидят.

Я оглядываюсь и вижу, что все – все так делают. Где-то чуть дальше поварихи в аккуратных передничках также орудуют своими руками в одном экземпляре, наливая половниками лишь пелену разноцветного воздуха, которым мне нужно подышать.

Всегда любил такое ощущение, выходя на улицу, чувствовать ее. Всем своим телом ощущать воздух, всякие здания и солнце. Но на крыльце ничего не случилось. Я стоял будто в вакууме, хотя я совсем не знал, как в этом вакууме вообще можно стоять. И я не чувствовал ног, я не чувствовал ничего, даже того, кaк подбегаю к какому-то мужику в сельдевой шапке и начинаю его бить изо всех сил, а он идет, словно ничего не замечая. А я не чувствую. Не чувствую и того, что в неощутимой ярости бью по железной оградке, поскальзываюсь на весеннем льду, и никого не тревожу. Оборачиваюсь и расталкиваю двух девушек. Ничего. И совсем, совсем ничего. Вот уже и на бег перешел, прыг через начало автомашинки, которая меня чуть не сбила; перелетел я чрез узкую дорожку прямиком в грязный снег. Солнце уже не слепит, а все идет своим чередом. Звоню тебе, но ты не отвечаешь. Ненароком вспоминаю тебя, и становится никак. Также, как и было. Никак. Звоню еще куда-то, но ничего недоступно, лишь грязь от снега просачивается сквозь меня, а я ее пускаю.

Небо уже совсем не то, что было раньше, и никто не то. Я раньше не замечал, какие все были разные, только вот теперь, из душной коробки будто смотрю в две дырочки на одинаковую анимацию. А то. Бюджет же ограничен. Конечно, в кармане лишь две монеты и снова едет та же машинка, которая сбила меня, водитель лишь другой.

И приходится ломать дверь, и угонять воображаемый объект движения. И я выезжаю на проспект, и я вижу. И вижу, что все машины одинаковы. Вон троллейбус едет, якобы. Якобы торчат рога его из того же корпуса, что и у меня. Радиостанции. Кручу-верчу, запутать хочу. Ничего. Лишь помехи. Светофоры на зеленом. И это хорошо.

Вот и городу конец. За окном мелькают голые березы, голые сугробы, голая весна. Словно тубусы высятся вышки электропередач. Я уезжаю, и остаюсь. Потому что меня нет. Есть только то, что видно из грязного весеннего сугроба.

Вылезать

Небо гремело своей серой чернотой, так темно и тут же прекрасно не было с начала октября. Мелкие, но холодные, капли дождя сонно стучали по мостовой, люди наблюдали сие действо под зонтами – такими же черными, как и небо с той лишь разницей, что из-под зонтов не шел этот прекрасный дождь. Холодные, но мелкие, капли медленно стекали по моему лицу. Деревянная скамья подо мной принимала душ, очищалась, радовалась новым, холодным и сонным, мелким и грустным, каплям дождя. Я сидел и ждал трамвай на трамвайной остановке, что посреди унылого, серого шоссе, образовывало небольшой островок из ждущих трамвая людей, покрытых зонтами, смазывающими свои лица неизвестностью и мудро, но глупо, смотрящими на блестящие под дождем рельсы.

Цифровая, красочная, колорная и колоритная пленка завершилась. Тот, кто ждал, ч/б безмерно рад. Небо это позволяло, и я смотрел на рельсы вместе со всеми, ожидая маленькой, но победной, дрожи, напоминания. И рельс задрожал, слева послышался глухой звук скрежета, и взгляды, в том числе и моего, устремились лишь в одну точку из тысяч точек трамвая. Красный, пронзающий всевозможную рябь и страданья, он двигался, останавливался, и уезжал. Островок почти опустел, а мне нужен был совсем другой маршрут. В эту погоду вернее всего было сделать какой-нибудь верный шаг, смешаться с грязью толпы и просто изменить свое неверное решение. Но ради того я и жил, чтобы принимать неверные решения. Островок пустел, а разноцветные, колорные и колоритные трамваи лишь вздергивали блестящий на каплях дождя рельс. И второй рельс. Я не хотел возвращаться домой, и в другой момент я тут же хотел оказаться там – в уютном отрубе, где, наконец, можно было бы почувствовать независимость, и аромат горячего чая. Желтый, зеленый, голубой – все они пронзали черноту, тьму и капли – мелкие и острые капли дождя. Я смотрел на часы, и послушно ждал следующей дрожи рельсов, но, не дождавшись, пошел на автобус. К тому времени я уже слишком промок.

В автобусе пахло воздушными шариками и потом. Он был желтый. Но желтый не как лимон, или осенний лист, утопающий в луже, а желтый, как мягкий грейпфрут. Даже нутрь автобуса была грейпфрутом – красная, перекликающаяся обрывками с железом и полом, таким полом, что обычно в трамваях замечаешь; сочная, но с привкусом старой сухости и горячего лимонада. На улице очень сильно пекло, и казалось, что летящий по пустой дороге автобус, преодолевающий все перекрестки и не перекрестки, отдающийся домам, и не получающий ничего взамен, сейчас расплавится. Вот уже как сто метров я смотрел на отдаляющийся железный щит «Добро пожаловать на дно». Дорога была наклонной, и автобус разгонялся все сильнее, асфальт кончался, и грейпфрут трясло соковыжималкой. А затем, затем он рухнул с обрыва в реку. Нужно было немного остыть.

– Вылезать.

Небо плыло на глазах своими облаками и безвременной и безмятежной голубизной. Автобус уходил все глубже под воду, и я видел с бетонного берега только его крышу. Я не стал выжимать все свои вещи, бетон тоже не был против. Нужно было подниматься, я оглянулся. Где-то вдали виднелись невысокие серые дома, но идти туда было так неохота, что я стал оглядываться дальше. Поблизости, вокруг моста, уводящего дорогу куда-то в безрастительность, в песчаную пустыню и туман, не было совершенно ничего. Даже дорога заросла колючей стеклянной неизвестностью.

Осознав то, как автобус мог потерять управление и не вписаться в такой широкий мост, я поднялся и, капая, пошел к домам. B кармане брюк что-то кололо и не хотело промокать, я нащупал что-то сухое и бумажное, и вспомнил.

– Вот твой билет, вот твой автобус. Все в лучшем виде тебе было дано. Где-то звенит звонок. Прощаться.

Облака совсем не перемещались, будто небо заморозили, но никакого холода совершенно не чувствовалось, было очень жарко, я не заметил на небе солнца. Солнца не было.

– Сколько ехать?

– Часа два, ты сам поймешь по тому, как дорога пойдет склоном. На всем готовеньком ли счастлив был ты, дурак?

Подниматься в горку не было такой уж сложностью, если бы отяжелевшая от воды и мокроты одежда не тормозила мои ноги. Я дошел до железного щита, еще раз прочитал надпись, которая явно была написана недавно, свежей, красной, краской. Даже подтеки были заметны, и блестели на… солнце на небе я так и не увидел. Я облокотился на щит и снял одежду, появился маленький теплый ветерок, ноги чувствовали песок и колотое стекло. Жара заставляла меня хотеть спать, поблизости я не увидел никакой тени, поэтому прилег около щита, подложив под голову мокрую одежду.

– Звенит звонок, слышишь?

– Я не хочу уезжать.

– Ты не хотел оставаться. И, это, если увидишь Бога там, то.

– Что?

– Передавай ему привет.

He всем дано поспать. Особенно, когда голова, с одной стороны горячая от… солнце, нет его, а с другой стороны мокрая от одежды.

Счастливый путь…

Я поднялся и продолжил идти по склону вверх. Впереди виднелись дома, поджатые своей серой серостью и песком в воздухе. Дышать было тяжело. Спать хотелось очень сильно, а в голове образовалась какая-то голодная пустота. Голод по мыслям.

Небо хмурилось от своей сущности. Автобус стоял передо мной, где-то звенел звонок. Площадь была совершенно пуста. На сегодня я наговорился с самим собой, попрощался с мыслями и раздумьями.

Прозвенел звонок, двери открылись, а я зашел. В автобусе пахло воздушными шариками и потом. Я выбрал самое горячее место, прислонился лицом к стеклу и смотрел на пустую площадь. Звонок уже не звенел. Солнце согревало стекло, а стекло согревало меня. И я заснул.

Стоя перед центральной улицей… города? это даже городом нельзя было назвать, я осматривал дома, надеясь поймать чей-нибудь взгляд в окне. Притомившись, я понял, что оставил свою мокрую одежду около щита позади. Я дошел до трамвайной остановки, поняв, что она трамвайная, только по знаку трамвайной остановки, никаких рельсов и близко не было. Присев на железную, горячую скамью, я услышал, что звенит звонок. По асфальту ехал трамвай, образовывая небрежную колею, он остановился предо мной, раздвинул свои двери, тысячи взглядов смотрели на меня, якобы не обращая внимания на мою наготу, кто-то даже вышел на остановке, и скрылся в переулке, кто-то вышел из переулка.

Небо нахмурилось, и стало довольно черно-бело. Пошел дождь. Такой дождь, который застает тебя, когда ты голый сидишь на трамвайной остановке. Подъехал еще один трамвай, он был чуть опустевшим, но я пристроился у окна, наблюдая жизнь серых домов, скрипя колеей асфальта, звенел звонок, трамвай тронулся, и поехал вертикально. Серые дома, окруженные пустыней, которая рассекалась рекой, становились все меньше, они скрывались в толще дождя, а трамвай поднимался все выше, и даже выше туч, дождь кончился, весь салон тут же нагрелся, и я увидел солнце. Оно светило так ярко, что я понимал, почему оно бросило появляться там – внизу. Люди вокруг меня в трамвае резко заорали на каком-то неизвестном языке какую-то горькую песню, а я просто сидел и озарялся солнцем. Я улыбнулся и резко кинул головой в сторону острия дамокловых мечей.

Про богов

С каждым днем солнце пекло все сильнее, будто кто-то из богов играл с колесиком-ручкой настраивания температуры, наблюдая затем, не подрумянился ли мир, или не сгорел ли, не погряз ли в копоти и дыме. Честно говоря, из того бога был хреновый кулинар. Пластик, раздвигающийся между собой окончательно. Из этого пластика складывалась чудная дверка. Я стоял на резиновом коврике возле дверей магазина и смотрел на эту дверку. Она шутила со мной, пыталась затормозиться, чтобы на нее обратили внимание и упомянули в разговоре за ужином. Я слишком устал, да и помимо тяжелого рабочего дня, на душе будто кошкам не сменили песок в горшке. Вязко, мокро, да и в принципе противно. Автоматика не подчинялась себе. На какой-то момент я даже подумал о том, что магазин закрыт, но на автоматической двери с бантиком и наклеенная бумажка была, и была она с часами работы магазина. За спиной то и дело проносился шумный поток проспекта. Я зажмурился ушами, глазами же я ждал открытия автоматической двери, которые должны открываться при каждом приближении румяных.

Румяных было слишком много. Я бы сказал, что все, с кем мне приходилось общаться за долгие месяца, были румяными, всякий раз хвастающимися своими пьяными загулами.

Рассматривая эту противную дверь, мне было слишком тяжело просто развернуться и уйти. Колени не подчинялись ступням, а те в свою очередь вообще чувствовали себя на мягком резиновом коврике, словно в домашних тапочках. Тапочках. Не припомню, чтобы дома носил тапочки. Хоть раз. Но ступни чувствовали себя в распоряжении этой шлепающейся обуви. Руки, впрочем, не двигались тоже. Глазам не моргалось. Я застыл памятником перед памятником автоматическим дверям. Усталый покупатель и совсем уж подходящая городу дверь.

Небо жарило соленым попкорном. Где-то сбоку чавкали румяные. Я задумался над тем, зачем вообще мне нужно было в этот магазин. Снова за просроченными продуктами? Снова за черными фруктами? Снова за злыми взглядами продавцов?

Я понимал эту автоматическую дверь, не впускавшую меня. Я понимал, отчего она меня пыталась отгородить. И, честное слово, мне показалось, что между нами вспыхнула мимолетная искра.

Буквально через год мы объявили о помолвке. По прошествии месяца сыграли свадьбу. Румяные присутствующие от высокой температуры духовки уже не были просто румяными. Больше сказать, я и моя дверушка находились в компании негров. Если и представить танцующую автоматическую дверь, которую заело, и меня, которого не то чтобы заело – запило, в кампании исполняющих блюз трюкачей, то фотография висела бы в квартире на белых обоях достаточно долго. Хотя, она там и висела.

Следующим летом на свет появились крепкие малыши. Моя дверка оказалась плодовитой, за что я ей подарил сандалии на веревочках. Но однажды она пришла с работы без сандалий в паническом настроении и с вырванным стеклом. Весь ее пластик прогнил и расплавился. А в руке, допущу, что у нее была рука – она держала извещение о пенсионном возрасте.

Похорониля ее в общей могиле с нашими детьми. Про них стоило рассказать поболе, но какие дети могут быть у автоматической двери от человека. Человек. Иногда я не верил тому, что я человек. За много лет я побывал и белым, и румяным, и коричнево-золотым. И все из-за того, что кто-то из богов любит шутить наизусть.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.