Девчонка с Восточной улицы

Повесть 1. Ч

удная планета, Колыма.

Когда-то мой друг, Серёжа Житомирский написал мне стихотворение, которое, пожалуй, может быть прологом к повествованию. Я думаю, это будет нечто похожее на воспоминания, но я сохраняю право на вымысел.

Не бойся, не бойся, не бойся истерик!

Историк узнает – ручей или Терек.

И блажь или горе ударит волною о берег

Пруда или моря.

Бывает, что это восстанья –

Не игры, а вихри,

Не позы, а грозы,

Не приступы дури, а бури.

И плакать – не слякоть, а ливня весеннего плети,

Порывы ветров над просторами новых миров.

И лучше промокнуть под всеми дождями на свете,

Чем бурю свою проворонить, забившись под кров.

Как во-время оно мне попалось на глаза! Будем считать это благословением начала.

1966 год. Середина пути. Почти 29. Казалось бы, уже зрелый возраст. Но – девчонка!

Я с увлечением бралась за многие дела, и знала, что справлюсь, научусь и сделаю. Вот и теперь.

Восточная окраина страны. Край земли. Колымский край.

Сопки, сопки, сопки. Я стою на вершине одной из них. Над головой серое, с тёмными клочьями быстро бегущих облаков, небо. Подо мной и вокруг неровно вздыбленная земля, если её можно так назвать, серо-коричневая, с тёмно-зелёными пятнами. Я погружаюсь в этот мрачный, бесконечный и загадочный мир.

"Творение, вдохновенный бред Сатаны", так назвал один мой старый друг горный массив Тянь-Шаня. Но это – именно здесь!

Как я сюда попала и что делаю?

Я живу на окраине Москвы. Нагатино. За рекой, через которую здесь ещё не построен мост. Новый строящийся район, со всеми прелестями этого понятия.

Сложилась небольшая компания интересных молодых людей. Среди них моя подруга, Майя, коллега по работе, хороший специалист по обработке на токарных станках. Небольшого роста, тоненькая, изящная, она занималась в балетной студии достаточно профессионально, но, начав в позднем, чем это надо, возрасте могла заниматься танцем только как хобби. Её друг, Герман, старший геолог геологоразведочной партии. Ещё двое-трое ребят, хорошо образованных, любящих театр и живопись. Ну и, конечно, я.

Я работаю конструктором автоматических линий, очень увлекаюсь своей работой. Любовь к театру у меня с детства. Я много лет занималась в известной своим профессиональным подходом Театральной студии ЗиЛ и долго не могла выбрать: быть актрисой или конструктором? Отсюда, в артистической среде у меня много знакомых, которые выбрали театр.

Мы некоторое время собирались по вечерам в ЦДРИ. Здесь приятная, непринуждённая обстановка. Веселье разгорается, когда актёры освобождаются от работы в театре, к полуночи. Это, в конце концов, измотало даже наши молодые силы: ведь мы начинали работу в 8 утра, т.е. вставали утром в 6 часов. Возвращались на такси в 3 – 4 утра. Короткий сон и крошечная зарплата не вынесли соревнования. Но это потом.

Однажды, в конце зимы мы, как обычно, встретились после работы, собираясь пойти в ЦДРИ. Снег крупными хлопьями падал на город, создавая сказочный, сверкающий в свете окон и фонарей туман. В этом колдовском мире я всегда чувствовала себя сказочной царевной и с замиранием сердца ждала развития сказки. Из тумана на условленном месте один за другим возникают знакомые лица. Все радостно возбуждены и красивы в серебряно-белом уборе. Шумной, галдящей стайкой мы вваливаемся в ЦДРИ.

Небольшой зал. Слева – невысокое, низкой ступенькой, возвышение. По его краю установлены неяркие софиты; чёрный, старинный рояль, несколько стульев в глубине. Это сцена, но она заодно с залом. Каждый может подняться на неё, что-то рассказать или сыграть собравшимся в зале или для себя. У противоположной стены – большой, выложенный кирпичом камин и очаг, в котором перебегают и струятся огоньками угли и поленья. На боковых стенах укреплены подсвечники с горящими, но электрическими, свечами. На полу вдоль стен – разрозненные светильники, их свет направлен на несколько медленно вращающихся под потолком гранённых зеркальных шаров. Этот неяркий, летящий и скользящий свет создаёт ощущение пространственной свободы, смазывает разницу в возрасте, смягчает черты лица. В зале по-домашнему уютно: несколько столиков с мягкими стульями, между ними что-то вроде пуфиков и сидения в виде деревянных чурбаков с невысокими спинками. Буфета в зале нет, но он есть в холле. В нём – горячительные, горячие и холодные напитки, бутерброды, печенье, пирожные, шоколад и конфеты и, как правило, одно горячее, отлично приготовленное блюдо для тех, кто хочет поесть. Каждый выбирает себе на чём, с кем и где сидеть, что пить и есть. Кто хочет что-то сказать, выходит на сцену или присаживается к камину, разговаривает с теми, кто этого хочет.

В этот вечер здесь собрались барды: Галич, Анчаров, Стёркин (он приятель Германа, и это благодаря ему мы оказались "своими"), Ким, попозже подошёл Высоцкий. Круг достаточно узкий, они поют свои, в это время бывшие откровением, иногда очень злым, песни. Нет, мы не зацикливаемся на зле, мы молоды, любим жизнь, свой дом, друзей, и просто любим. Галич и Анчаров, прожившие войну, говорят о людях в войне, о высоких человеческих чувствах очень просто, "из нас". Мы – соучастники, сопереживатели, не просто слушатели. Только что прошёл процесс над Даниэлем и Синявским. Мы обсуждаем и осуждаем, хотим свободы личности и слова, пытаемся осуществить её в узком кругу. Но и веселимся, читаем стихи, немного пьём и много поём.

Серёжа Стёркин пришёл вместе с нами. Он пристраивается со своим любимым аккордеоном в уголке, рядом с нашим столиком. Сейчас он лиричен:

Город спит. Наутро сильный холод

Морщит клёны около воды.

Ветер бродит, ветками исколот,

Морщит Патриаршие пруды.

Нет часов, и разобраться трудно:

Может пять, а может, без пяти . . .

Вот уже на улицах безлюдных

Первые троллейбусы в пути. . .

Стёркин незаметно растворился в мерцании зеркальных шаров и людей, материализовался на сцене, в левом её уголке. Вполголоса, как бы сам себе, что-то запел. Обманутые его лирическим настроением, мы не очень прислушивались и не сразу обратили внимание на изменение темы. И вдруг, нас прожгли его изящно обличительные, тонкие и точные слова горького юмора.

Михаил Анчаров выходит к сцене, присаживается на её ступеньку. Удивительный человек! Его юность и ″взрослость″ начались одновременно, в 1941-м. Ему повезло: его направили в Военный Институт иностранных языков. На войну он пришёл переводчиком с китайского в Маньчжурии на Дальневосточном фронте. Сейчас ему перевалило за 40. Рядом с ним мы были несмышлёными цыплятами. Но сейчас различие в возрасте и, даже, поколении не имело значения. Он начинает с "Прощальной дальневосточной" песни по стихам Веры Инбер.

Быстро-быстро донельзя дни пройдут, как один.

Лягут синие рельсы от Москвы до Чунцин . . .

И границу в ночи я перечувствую вновь,

За которой Россия, за которой любовь.

В журнале "Юность" недавно вышел роман М. Анчарова "Теория невероятности". Мы напеваем многозначительное:

Тихо капает вода – кап-кап.

Намокают провода – кап-кап.

За окном моим беда, завывают провода.

За окном моим беда – кап-кап.

.............................

День проходит без следа – кап-кап.

Ночь проходит. Не беда – кап-кап.

Между пальцами года просочились – вот беда.

Между пальцами года – кап-кап.

Но вот уже он о войне, которая всегда с ним. Его дерзкий вызов, реальность, которую он познал, оценил:

Он врагам отомстил, и лёг у реки,

Уронив на камни висок.

И звёзды гасли, как угольки,

И падали на песок.

Он грешниц любил, а они его,

И грешником был он сам.

Но где ж ты святого найдёшь одного,

Чтобы пошёл в десант?

Или:

Штрафные батальоны за все платили штраф.

Штрафные батальоны – кто ВАМ заплатит штраф?!

И снова светлая лирика:

Там по синим цветам бродят кони и дети.

Мы поселимся в этом священном краю.

Там небес чистота, там девчонки – как ветер,

Там качаются в сёдлах и старые песни поют.

Там небес чистота, там девчонки – как ветер,

Там качаются в седлах и песню "Гренада" поют.

Вступает сурово – обличительный Александр Галич, из того же поколения, что Анчаров, но с ним мы не ″рядом″, он ″над″:

И не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надёжности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за!

Где теперь крикуны и печальники?

Отшумели и сгинули смолоду…

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание – золото.

..................................

Вот как просто попасть в богачи,

Вот как просто попасть в первачи,

Вот как просто попасть – в палачи:

Промолчи, промолчи, промолчи!

Вроде бы шутливая песенка: Облака плывут, облака… и вдруг:

Я подковой вмёрз в санный след,

В лёд, что кайлом ковырял!

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям . . .

Облака плывут, облака,

В милый край плывут, в Колыму,

И не нужен им адвокат,

Им амнистия ни к чему.

Володя Высоцкий как бы перекидывает мосток к нам, в сегодня:

Мой друг уедет в Магадан –

Снимите шляпу, снимите шляпу!

Уедет сам, уедет сам –

Не по этапу, не по этапу.

Быть может, кто-то скажет: "Зря!

Как так решиться – всего лишиться!

Ведь там – сплошные лагеря,

А в них убийцы, а в них убийцы…"

Ответит он: "Не верь молве,

Их там не больше, чем в Москве!"

Потом уложит чемодан

И – в Магадан.

И вдруг наступила тишина, как бы минута молчания. Герман сидит и потирает лоб пальцами – его характерный жест, и медленно так говорит:

– Колыма! Скоро я увижу этот суровый край! Сохранились ли там следы ЭТОГО?

– Как? Когда?

– Экспедиция намечается в те края. Разведка вольфрамовых руд.

– Возьми меня! Согласна рабочим. (геологоразведка – ещё один вариант моего непростого выбора среди увлечений.) Я много ходила по горам, хотя и в качестве презираемых тобой туристов. Но горы люблю, знаю, умею ходить!

Я выпалила это сходу, сумбурно, боясь и ожидая отказа.

– Мы набираем рабочих и, поскольку отряд небольшой, хотели бы взять рабочих отсюда, чтобы были контактные, желательно нашего круга, люди. Ты конечно, женщина, для рабочего не очень подходишь, но ты можешь подобрать ещё парочку крепких парней твоего круга? Тогда я предложу вас как единую группу. Ведь нам и обед варить надо.

– Нет! – сразу нахально завопила я. – Я, конечно, обед сварить не отказываюсь, но только поварихой – нет! А ребят найду отличных.

Я, пока он говорил, сразу подумала о Толе, моём коллеге, хорошем приятеле, которому можно закрыв глаза доверить свою жизнь, очень интеллигентном, заядлом туристе и его друге, Вите, которого знала по совместным походам. Мне и в голову не пришло, что они могут не захотеть.

– Ну ладно, посмотрим. Вообще-то у нас грузов больших не будет. Это пробное обследование местности на возможное содержание металла. А вообще-то ты серьёзно?

Стала бы я шутить на такую тему! В моих странствиях я об этом крае и мечтать не могла! Уже только цена на дорогу совершенно необозрима, а всё остальное и обсуждать не с кем.

Потянулись дни ожидания. Я теребила Майю: ведь она встречалась с Германом. Майя меня не понимала и вообще считала всё глупой шуткой.

С Толей я, конечно, сразу же поговорила. Реакция была однозначной. Как мы отпросимся на несколько месяцев с работы – думать будем потом. Я для себя решила: вплоть до ухода, такие возможности на полу не валяются. Ждём. Может, мне это в шуме вечеринки пригрезилось? Пошутил? Главный геолог рассмеялся? 3 высококвалифицированных инженера – станкостроителя – рабочие экспедиции! Да, чушь какая-то.

Наступила весна. Уже нескольких лет, как Москва заболела фигурным катанием. После того как примерно 10 лет назад начали гастролировать Американский, Венский и прочие балеты на льду, интерес к фигурному катанию стал явно повышенным. В конце марта на центральном стадионе состоялись показательные выступления лучших фигуристов прошедших чемпионатов Европы и Мира. Я не могла пропустить это праздничное представление. С трудом (как всегда) добыв билеты, мы с друзьями пошли на стадион. Золотые медалисты в парном катании Людмила Белоусовва и Олег Протопопов исполнили танец на музыку Массне совершенно по балетному, коньки не только не мешали, но добавляли возможности длинным скольжением. Впервые в этом сезоне начали свой золотой путь блестящие, невероятные английские танцоры Диана Таулер и Бернард Форд. Но сразу же им на пятки стали наступать Людмила Пахомова тогда ещё с Виктором Рыжкиным. В последующие годы соревнования между этими дуэтами даже судей ставили перед невозможностью выбора лучшей пары (Рыжкина потом сменил А. Горшков). Поражал снова (как и на соревнованиях) своими взлётными прыжками австриец Эмерих Данцер. И, наконец, Пегги Флеминг, чемпионка мира, волшебная своей грациозностью, нежностью, не говоря, конечно, о мастерстве и необычно лёгком скольжении, почти полёте.

Первые дни апреля. Воскресение. Просыпаюсь, вижу за окном ослепительное солнце на высоком ярко голубом небе. В этот выходной я собиралась пойти в Музей Изобразительных Искусств, и ясное весёлое солнышко укрепляет меня в этом намерении.

Я надеваю свой любимый костюм, который сама сшила из довольно дешёвой ткани, называвшейся "шерсть на штапеле" (шерсти там было "кот наплакал", но зато она довольно плотная и почти не сминается). Костюм тёмно-песочного цвета, состоит из узкой короткой юбки и жакета-рубашки с поясом. Костюм дополняется чёрным в жёлтый горошек шифоновым шарфиком-галстуком и таким же платочком в кармашке. Чёрные туфли на высоких каблуках и чёрная сумочка – чтобы годились на все случаи и любую одежду. Оглядываю себя в зеркале: среднего роста, тоненькая (талия 50 см), лёгкая фигурка; тёмно-рыжие волосы, широкой волной падают до плеч; тёмно-зелёные с рыжей крапинкой и тёмным ободком (моя учительница по рисованию называла это "с поволокой") глаза под чёрными бровями (многие считали: крашеные!); немного бледновата, да веснушки на носу. Ничего, я себе понравилась. Настроение соответствует погоде.

Несмотря на солнышко, прохладно. Чёрное с лёгкой проседью пальто из модной тогда ворсовой ткани – прямое, короткое, чуть присборенное сзади у воротника, с присборенными же рукавами. Оно очень мне идёт и нравится. Красная кожаная шапочка-кепочка и красные лайковые перчатки. Хотя, надо сказать наоборот, в порядке поступления. Сначала были перчатки. В открывшемся магазине "Лейпциг" я увидела изумительные, длинные, мягчайшие перчатки чёрные и алые. Конечно, разумнее было покупать чёрные, но я не могла отвести глаз от алых. И купила. Потом уже искала красную шляпку, что для меня, казалось, было немыслимо. Нашла нечто похожее на кепку (т.е. с козырьком) из такого же алого цвета искусственной кожи.

Я так подробно всё описываю, чтобы представить ту молодую женщину "в тот миг между прошлым и будущим", и в том месте, где и была её жизнь. Это было нелегко: подобрать то, что нравилось и соответствовало моему вкусу. Стандартная одежда, выпускаемая дешёвым ширпотребом, меня раздражала, я не хотела её носить. Покупать в валютном магазине, нелегально приобретая валюту, мне не позволяла зарплата инженера, а ранее – благонесостояние родителей. Поэтому с ранних лет я научилась шить сама, выбирая недорогие и нестандартные ткани, придумывая модели, которые отличались от существующих в это время. В Советском Союзе мода отставала от западной примерно на 2 года. Модные журналы – американские, французские, были недоступны в моей среде. Я анализировала действующую моду и представляла возможное изменение линий одежды в будущем. Потом оказывалось, что следующий виток моды приводил на придуманную мной, т.е. я всегда слегка опережала моду. Моё окружение всегда считало, что я модно и элегантно одета (через много лет одна знакомая сказала мне этот комплимент). Ну вот, пожалуй, полный портрет из того времени.

Я иду на выставку живописи. Проходив по выставке около часа, я останавливаюсь перед одной из скульптур. Она поразила меня. Часто бывает, какие-то произведения нравятся, какие-то – нет, на каких-то разбираешь, что и как изображено. Но есть нечто, куда ты как бы входишь, без рассуждений и определений. Ты как бы становишься тем, что изображено, со всеми потрохами. Вот таким стал для меня скульптурный бюст Бетховена (кажется, это был Коненков).

Скульптура стоит несколько в стороне от всей экспозиции. Солнечный свет падает сверху и сбоку. В этом широком золотом луче струятся и матово серебрятся пылинки. Я медленно обхожу скульптуру. Вдруг, луч ударил мне в глаза, я оказалась внутри этого струящегося, серебристого облака, наедине с Бетховеном, его мятежной душой и болью одиночества. Казалось, все его чувства, мысли, слышание музыки внутри глухоты, мощь и страдание, всё было внутри меня. Толпы людей, колонны, картины, голоса – всё исчезло. И я тоже исчезла. Не знаю, сколько прошло времени, когда вдруг я услышала голос, по-видимому, обращённый ко мне:

– Какая же ты красивая! Ты вся золотая, и совершенно прозрачные изумрудные глаза! Откуда ты взялась!

Постепенно передо мной стал вырисовываться молодой человек – я вернулась в реальный мир. Он – высокий, атлетически сложенный, светловолосый с тёмно-карими глазами и ямочкой на подбородке. Он стоит и заворожено смотрит на меня. Я должна была смутиться от таких слов, но очевидно мир Бетховена ещё не полностью отпустил меня. Я неожиданно для самой себя улыбнулась и в тон ему спрашиваю:

– А ты?

– Я – Валя Булкин, сегодня приехал из Ленинграда, проездом на несколько дней и пришёл сюда. И вдруг увидел, как ты смотришь, а я минут пять смотрел на тебя. Как тебя зовут?

Я сказала. Он сразу переделал – Светлячок!

Мы долго в этот вечер и во все последующие, пока он был в городе, бродим по городу, и о чём только не говорим, как давно знакомые. Он спортсмен, мастер спорта по прыжкам в длину, едет на соревнования. В Москве остановился повидаться со своим старым другом, известным мастером спорта также по прыжкам, но в высоту. Рано утром я иду на работу, а потом он встречает меня, и мы отправляемся по городу, в консерваторию, обнаружив, что совпадаем в своих музыкальных пристрастиях.

Я живу одна, в однокомнатной квартире, в доме-башне, новостройке. Мы с мамой купили (т.е. внесли первый взнос в размере около 30 процентов с последующей ежемесячной выплатой) кооперативную квартиру, т.к. до этого жили в одной комнате с больным отцом в коммунальной квартире. Мы рассчитывали съехаться, обменяв квартиру и комнату на отдельную двухкомнатную квартиру. Но когда был построен дом с этой квартирой, папа уже был в больнице, и о том, что он из неё выйдет, не было и речи. Поэтому мама предложила оставить всё как есть и придти в себя после того нервного напряжения, в котором мы находились с начала папиной болезни, с безуспешных попыток найти способ излечения. Мама осталась в нашей старой комнате, в доме на Восточной улице, а я переехала в Нагатино в ноябре 1964-го года.

Иногда мы с Валей едем ко мне домой. Я варю любимый мой кофе, сорта "харари". Мы много говорим о своих пристрастиях, любимых книгах, стремлениях в жизни. Я рассказала Вале о своей возможной и желательной геологоразведочной авантюре, и он сразу же меня понял. Так проходит немного больше недели. Ему пора ехать на сборы и соревнования. А мне надо ехать в командировку, по иронии судьбы, в Ленинград.

В Ленинграде мне с моей коллегой, Ириной Валентиновной, нужно за 12 рабочих дней посетить 18 заводов, разобраться с состоянием и проблемами автоматизации транспортировки и загрузки-выгрузки деталей. Да, вот так нагрузка для нас!

На все 18 заводов всё-таки не успеваем, что и следовало ожидать. Нас ведь не ждут с распростёртыми объятиями. Надо заранее заказать пропуска, расположить к себе сначала кого-нибудь из руководства, чтобы направили куда надо, а потом расположить того, кто располагает нужной информацией.

В Москве перед отъездом было тепло, даже в плащах было жарко. Мама пришла меня провожать и, несмотря на все мои протесты, оставила на полке купе зимние сапоги – хоть выбрасывай, но о других не мечтай. Я высказываю в пространство (мама уже ушла) недовольство и обиду за лишение меня самостоятельности. А на подъезде к Ленинграду мы увидели лежащий на полях снег. Из поезда я вышла в сапогах и была рада.

Один из заводов находится в Сестрорецке, на берегу залива. В Сестрорецк мы поехали почти сразу, так как этот завод был очень важен для нас. И вот тут мы увидели замерзшее море, вместе с волнами, правда, невысокими. Это так удивительно и так необычно, что мы, несмотря на пронизывающий ветер, долго стоим на берегу и смотрим на это для нас чудо. Завод также удивляет нас.

Нас почти сразу провели в кабинет директора. Он обстоятельно и неторопливо ответил почти на все наши технические вопросы, а затем предложил пройти в цех и получить ответы на оставшиеся вопросы на рабочих местах у специалистов. Мы попросили разрешения задать последний вопрос ему:

– Вы директор большого завода. Вы сидите с нами больше часа. Почему именно Вы тратите своё время? Мы могли бы обсудить всё с начальником цеха, мастером, главным инженером?

– Если на заводе идёт нормальная работа, я – самый свободный человек, я не занят в производственном процессе. А все, кого вы назвали, заняты. Я утром провожу короткую пятиминутку по селекторной связи, выясняю текущие проблемы, кто их решает или не решает и почему. Вот, если хотите, можете подождать пять минут: у меня будет сейчас дневная пятиминутка, а потом ещё в конце смены. Если случается ЧП, тогда я включаюсь в работу, тогда не существует ни гостей, ни начальства.

Мы молчали, ошарашенные истиной, простой и невероятной. А директор продолжал:

– Я бывший моряк. Меня прислал сюда работать Райком Партии. Я приехал, производство сложное, технического образования у меня нет. Как же мне наладить производство? Собрал главных и не очень главных специалистов. Задал первый вопрос, а дальше они сами друг друга стали спрашивать. Мне оставалось только слушать да разбираться в проблемах, и в том, кто и как их мог решить. Параллельно, конечно, я учился в вечернем институте. Если решение требует выхода на верхние инстанции – подключаюсь я, а если вопрос решается внутри завода, я только связываю нужных людей и решаю возникающие противоречия. Ну вот, подошло время обсуждения, посидите, послушайте.

Директор включил какие-то аппараты, зазвонили несколько телефонов. Кого-то он просто выслушивал и одобрял, у кого-то спрашивал "почему?" и вызывал ещё кого-то, кто, по-видимому, что-то не сделал, а иногда совмещал трубки, что-то включал и, таким образом, сводил участников в общий разговор. Он был сосредоточен, краток, вежлив, без лишних слов. Нас он не видел. Когда разговор закончился, оказалось, что прошло почти 15 минут. Нам показалось больше, так было напряжено внимание. После этого секретарь проводила нас к главному инженеру, мы пошли в цех, посмотрели и обсудили то, что нам было нужно. Завод оставил впечатление слаженно работающего коллектива, а таких директоров мы никогда и нигде не встречали.

Но ведь это был Ленинград! Как же не встретиться с Эрмитажем! Как не попасть в Мариинку, Ленком!

По Эрмитажу мы ходим несколько дней после работы до упаду, точнее до закрытия, потом доползаем "домой" и падаем.

В Мариинском театре (тогда им. Кирова) нам удалось достать билеты на "Золушку", а в Ленкоме – на "Трёхгрошевую оперу".

В гостиницу простым командировочным попасть было невозможно. Мы отыскали каждый своих знакомых. Я свалилась, как снег на голову, к знакомым моей мамы по дому отдыха, с которыми она поддерживала отношения письмами.

Это были две пожилые женщины, сёстры, пережившие блокаду и потерявшие брата художника. Прошло почти 25 лет, а его комната оставалась в том виде, как была при нём. Комнаты проходные. Они жили в первой, меня поместили в комнату брата.

Вообще-то вся квартира когда-то принадлежала их отцу, инженеру. После революции их, как "буржуев", уплотнили. Из 7 комнат сделали 14, а им оставили эти две, т.е. одну разделённую пополам. Так как в прежней комнате было три окна, то одно окно разделилось пополам. Об этой квартире и её жильцах можно рассказывать отдельно, но боюсь, это будет утомительно, т.к. много раз описано.

В комнате брата стоят изумительные фарфоровые статуэтки, висят старинные гобелены, стоит мольберт с незаконченной картиной, накрытый покрывалом. Я попала в домашний музей. Здесь интересно, хотя как-то тяжко. Но я не могу пожаловаться на радушие и гостеприимство хозяек, и очень благодарна им за приют.