Вовка. Рассказы и повесть

© Юрий Сотников, 2022

ISBN 978-5-0056-7438-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РАССКАЗЫ

ЗЕЛЕПУШКА

Почему мы, простые рабочие люди, так суетливы со власть предержащими? И не важно, большой это кабинетный чиновник или мелкая сошка на уровне домоуправа.

Вот вчера мы с товарищем ехали на машине с работы. А багажник загружен был всякими инструментами, которым место не поместилось в кабине – и они своими деревянными ручками-мосолыжками торчали наружу. Их, конечно, заметил строгий дядька гаишник, стоявший на перекрёстке.

Это я так подумал сначала; а наяву, перед дверцей, он оказался совершенно нестрогим, а более того добродушным.

– Здравствуйте, молодые люди, – сказал он сам молодо, своей служебной лаской и молодостью чаруя нас, чтобы мы не дрожали. – Капитан Зелепушкин, к вашим услугам, – и в его устах это предложение прозвучало как приглашенье на бал, где ещё неизвестная всем нам золушка обязательно потеряет хрустальную туфельку.

Но мы, трусоватые зайцы, даже забыли с ним поздороваться – сгореть от стыда нам.

– А что мы нарушили? – сразу же надул губы мой обидчивый дружок, крепче вцепляясь в руль, словно боясь что у него отнимут машину. – Вроде бы медленно ехали.

– Да в том-то и дело – вы ничего не нарушили. И поэтому я вас остановил – всего лишь поблагодарить за ответственную езду, за удачный стахановский день. Ведь мимо меня всегда ездят одни дельные клерки на джипах и их деловые дамочки на красотулях – а тут вы вдруг со своей недорогой машинёнкой, с кайлом из багажника, которое сегодня на славу подтупилось на бетонной щебёнке и твёрдой земле. – Он хитро поглядел на нас из-под тёмного козырька, сияя золотою кокардой с орлом – что, казалось, вот-вот-вот взлетит над фуражкой, воспарит, схватив за волосы хозяина. – Или я ошибаюсь?

– Нет, вы совершенно правы, – вступил я в беседу, оправившись быстрее товарища, потому что сам не сидел за рулём. Полосатая палка капитана Зелепушкина уже казалась мне неловким копьём донкихота, который каждый день выходит на большую дорогу – величественно, как само добро, защитяя страждущих и обездоленных; но по причине повсеместного зла на дорогах у него не всегда получается. – Мы едем с виллы одного богатого гражданина, коему сегодня копали да долбили выгребную яму.

– Вы едете с виллы, или с вилами? – улыбчиво скаламбурил капитан Зелепушкин, быстренько проглядывая документы на машину. Они его совсем не интересовали, а ему была интересна беседа, как будто в ней мог проявиться какой-то непонятный интерес для него. – Вам лучше ответить первое, – намекнул он, подмигивая моему дружку левым глазом; – в противном случае я вынужден арестовать вас за свиливание чужого имущества.

– Вилы остались на вилле, – тоже разулыбался я ответно, чувствуя родственную душу в этом волшебном гражданине. – Вилы хозяин завилил в вилок капусты на огороде, и теперь его пёс рядом с ними виляет хвостом, охраняя.

Капитан Зелепушкин протяжно вздохнул: – Пёо-ооос… У меня раньше жил кобелёк по прозвищу Рыжик – когда он чихал, то я звал его Чижик, а если пыжился, то Пыжик.

– А где он сейчас?

– Да тоже где-то здесь, на дороге. Он выучился в школе милиции, только позже меня на семь лет, и уже со своей опергруппой отлавливает грабителей большегрузных машин.

– Вы б его теперь не узнали. Скорее всего, он стал хищный, матёрый – и привык видеть в людях плохое.

– Что вы… – простёр руки к своему сердцу капитан Зелепушкин. – Он всегда отделял и работу, и жизнь, не позволяя им касаться друг друга. И жену себе выбрал из иного социального круга – она охраняет библиотеку. – Задранный к небесам указательный палец капитана показал мне, как глубоко он уважает гуманитариев.

Я сокрушённо цыкнул языком, словно опоздав на улетающий самолёт: – В библиотеке я давно не был. Уже лет десять. – И хитро зыркнул на Зелепушкина: – А может, там сейчас и мои книги стоят на полках – грустно пылятся, или их запоем читают разные пассажиры.

– Посетители, вы хотели сказать, – поправил меня капитан; и тут до него дошло, добежало, доехало: – Так вы писатель?! Что же вы молчали? А как ваша фамилия, и о чём пишете?

– Я монтажник-высотник больших и малых окрестных строек. А фамилия моя пока ещё не очень известная, чтобы я её называл. Вот когда прославлюсь немножко, то обязательно распишусь собой на вашей пёстренькой палочке.., кстати, капитан Зелепушкин – сегодня я напишу о вас, и про нашу встречу.

– Про меня?! И это будет напечатано в толстом журнале? Боже мой, вот это слава! – Он был удивлён, обрадован, и чуточку шооо-кирован; но не как случайная бледная моль случайно на телеэкране – а по-мужски, словно объявившийся народу тайный талант. – Тогда, пожалуйста, напишите ещё и про рыжика. Можно?..

– Ну конечно, можно. Только – про гриб, или о собачке?

– Знаете, а расскажите там обо всём. Потому что грибы – это моя самая большая улика.

– Удовольствие, вы хотели сказать, – поправил я капитана Зелепушкина. – Я ведь тоже обожаю лес и поле, очень люблю маслят и свинушков; к тому же на природе меня посещает неизъяснимое вдохновение, которое трудно вызнать в душе, сидя среди бетонных стен высотных этажерок.

– Вы любите масляток, – повторил за мной капитан. – А знаете, что их нельзя чистить – нельзя ни в коем случае счищать тёмную шляпку с их головы, маслянистую плёночку? потому что тогда они теряют свой жирный бульон, напитанный зелёной хвоей и чёрной землёй, и становятся похожи на пресные опавшие листья, а вкусом на новую кухонную губку.

– Да я и никогда так не делаю, – честно-честно поклялся я Зелепушкину, приставив свою ладонь к картонной иконке, наклеенной как оберег у бокового зеркала. – Их можно даже не отваривать, а сразу на разогретую с лучком сковородку. И легонько подсаливать во время всей жарки, чтоб не горчили земелькой.

– Ах, как я рад что вас встретил, товарищ писатель! Я искренне очаровался нашей беседой.

– И вы мне взаимно приятны, капитан Зелепушкин. Ждите, пожалуйста, книжку с рассказом о вас и о вашей собачке.

– Рыжик! Запомните, пожалуйста – Рыжик. А то он обидится, когда кто-нибудь будет читать про него, и без имени.

– Мне уже не забыть.

Я толкнул в плечо задремавшего приятеля, а капитан Зелепушкин поспешил отметиться к своей синей будке.

– О чём ты с ним говорил так долго? Я даже успел сон увидеть.

– Мы говорили о жизни.

– Дурень ты, – покрутил дружок у виска, намекая на мой детский ум. – Разве можно с гаишником так?

– Нужно. Он простой человек. – Мне было обидно за своего глупого трусливого товарища, и за всех других товарищей тоже, которые вместо доброго слова суют Зелепушкину деньги.

Капитан Зелепушкин – я знаю – ты родственник Пушкину, только ваша семейная ветка чуточку помоложе, позеленее. Я обещал и посвятил тебе большой рассказ о нашей приятной встрече. Прочти его, пожалуйста, Рыжику – если встретишь его на задании. И отзовись в комментариях – что ты помнишь меня. Твой рабочий товарищ – Юрий.

==========================

ПОЛИЦЕЙКИ

Даже не знаю теперь – нужно делать добро или нет. История-то занятная получается, с переворотами с ног на голову.

Я на днях увидал со своего седьмого этажа, как мать на рынке потеряла одного из малышей. Металась минут пятнадцать между палатками; а мне-то сверху видней – я вышел помочь. И взял за ладошку совершенно чужого ребёнка. Пришлось давать объяснения в полиции.

Почти как под дулом.

– Сколько вам лет?

– Столько.

– А почему вы так молодо выглядите?

Наверное, они подумали, будто я принимаю ванны из крови младенцев.

– Скорее всего, потому что спокоен – а ведь вы знаете, как переживания отражаются на лице.

Допрашивали меня две молодые женщины из по делам несовершеннолетних, и одна из них после моих слов сразу же посмотрелась в настенное зеркало. Видимо, всё в нём было по-прежнему, и она себе улыбнулась.

– Место вашего рождения?

– Там.

– А почему вы живёте здесь?

По всей видимости, они решили, будто у меня именно тут место схорона – за кладбищем, под осиновым колом. Я не стал разубеждать их.

– Наверное, потому что привык за много прожитых лет – а привычка вторая натура.

– Вы женаты?

– Нет.

– А почему?

Вот это уже стало интересно: две молодые незамужние дамы задают старому холостяку очень пикантные вопросы. Мне захотелось пооткровенничать с ними; тем более что одна из них, с коротенькой стрижкой фривольной француженки, закинула ножку на ножку и была хороша.

– Это бы надо спросить у моих возлюбленных женщин. Я трижды делал предложения разным замужним дамам и получил три отказа. Как вы думаете, что во мне не так?

Инспекторша с длинной причёской мадонны искоса, и от этого строго, посмотрела на меня, едва оторвавшись от протокола: – Здесь не ночной клуб, и вопросы задаём мы.

Француженка, услышав её горячий нравственный тон, тут же сдвинула ножки и одёрнула юбку. Но я успел заметить подозрительный синячок у неё над коленкой.

– Спрашивайте. – Мой кивок был таким же горячим да пылким. Я всегда за торжество правосудия – если, конечно, оно без ошибки за справедливость.

Мадонна вздёрнула брови; я в журнале читал, будто это признак симпатии или внимания – но так как любить меня ей было пока не за что, то значит, она решила прощупать моё ершистое нутро. Я сразу встал у своего сердца начеку, неподкупным караульным.

– Скажите, пожалуйста, а есть ли у вас свои личные дети?

Интересный вопрос. А кто о том знает, кроме их матерей.

– Вы имеете в виду, нет ли у меня левых зачатий на стороне? Но ведь без обмана это может установить только генетика – а всё остальное лишь голословные сплетни. Признаюсь, наставлял я рога мужикам – но всё это в тайне, и без скандалов.

Чёрная крашеная чуприна француженки приняла на себя красноватый оттенок от заполыхавшей щеки. Какая же она красивая! – подумалось мне – когда искренне смущается. Голос её стал хоть и дрожащим, да гневным: потому что за ней приглядывала более опытная подруга.

– Оставьте свои грязные рассказики для других!

А будь мы один на один, двое стыдливых и откровенных, я обязательно попробовал спеленать как муху её – её, влекомую вечным варвариным любопытством. Кто он? откуда? почему со мной так говорит? – она бы сунула носик всего лишь, а я чёрным хоботом всосал её всю.

Но мы не одни, а с подружкой – и к тому же дверь стукнула, подошва о подошву грякнула, и вошёл боевой капитошка.

Оооо, капитан был красивей меня. И так хорош! Он походил на селезня в брачный период. Блестящие перья его синеватого мундира отливали охотой, гоном, и кляканьем очарованных уток, которые сладостно падают белой грудью под пули.

Полицейские девчата сразу взбодрились. Каким бы не было отношение ко мне – но я подследственный гадкий утёнок; а тут им явился свой ведомственный кряк, и его гортанный голос влёк их к чему-то непонятному, но манящему.

– Здравствуйте, девушки! Чем вы тут занимаетесь?

Он краток, гремуч и спортивен: и даже без букета цветов готов, кажется, ухаживать за всеми полицейскими дамами.

– Здравствуйте, товарищ капитан. – Хоть это обращение и вышло из моды, но для них оно звучит нежнее, чем господин или гражданин. Девчатам, верно, хочется быть подружками красивого капитана.

– У нас всё обыкновенная женская рутина, – с привлекательным несмелым кокетством ответила мадонна, гордо вздёрнув причёску и осветив лучами из окна свои сияющие глаза. – Вот у вас, наверное, погони и выстрелы – берегите себя.

– Спасибо вам, милые девушки, что вы так за меня беспокоитесь.

Он широко улыбнулся; он расставил ноги в берцах как богатырь; но он не сказал – за нас – чтобы не распылять девичье беспокойство на всю свою опергруппу. Ему одному быть хотелось героем.

– Вы прямо с задания? Наверное, страшно было. – В мадонне пламенными отблесками полыхал огонь поклонения, который мог затушить только новый идол.

– Да ну что вы! – Капитан напружинился; вот такими раньше рисовали на плакатах фанерных стахановцев. – Кто меня может напугать?

Он больше посматривал на француженку: он мечтал разговорить её, растащить стыдливость на лёгкие фразы, на фривольные намёки – но сам был не очень далёк, чтоб начать беседу с умненькой женщиной, а она почему-то молчала, опустив головку в бумаги. Скорее всего, она тоже жалела, что сама не такая уж глупенькая, и не может простить капитану его недалёкость за его красоту.

– Дааа, вы действительно герой. – Мадонна ловила на себя его цепко устремлённый взгляд, подсовывала белую грудь и пухлые руки. Но капитан отвечал ей только голосом, всё остальное задаром предлагая француженке.

– Ещё бы – не зря ведь меня собираются выдвигать на майорскую должность. Скоро я и вашим начальником стану.

Шутливо выпятив подбородочек, исполнительная мадонна бросила ладонь к виску, в полном смысле отдавая свою честь:

– Приказывайте! Мы и сейчас готовы для вас на всё.

– говори за себя… – тихо поправила её гордая француженка, видимо не желая угождать любому начальству.

Вечный, но всегда интересный сюжет – когда замкнут в своих тайных и явных страстях разносторонний любовный треугольник. Я тут, конечно, в сей миг всего лишь мелкий статист; но наблюдаю за натурным любовным кином с бешеным интересом пса, который по своей нерасторопности остался не у дел на собачьей свадьбе. То-то будет, когда блестящий капитошка уйдёт.

– Ну досвиданья, милые девушки. Спешу на задание. Если меня ранят, то приходите навестить.

Господи – он ещё и кровью их решил повязать. Ей-богу, прямо детский сад на горшочке.

– До свидания, – чётко сказала мадонна, глядя в лицо обожаемому.

– до свид… – пролепетала сконфуженная француженка в уже закрытую дверь.

В одну тонкую линию вытянулись губы мадонны; из прежде добрых глаз сверканули две молнии.

– Слушай, зачем ты с ним так?

– как?.. – Опять тихий голос, и снова боязливый взор на белый лист протокольной бумаги.

– Каком кверху. Я вообще не пойму, что ты из себя строишь.

Мадонна мстила и за себя, за свою обделённую симпатию; но я был уверен, что в ней незаметно тлеет злым огоньком и капитанская обида – чем ты лучше всех нас? неужели из высшего общества?

– А что я должна была сделать? Может, дать ему прямо здесь, на столе, подложив под задницу протоколы?

Ого!, да у этой француженки наш русский гонор. И она сейчас размажет себе на бутерброд бесстыжую любвеобильную мадонну.

Я мысленно потёр ладони в предвкушении свары, затаившись огромной серенькой мышкой прямо перед их очами. Когда дамы валтузят друг дружку, то они ничего вокруг не замечают, и я был просто пятном у стены.

– А давно ли ты целкой стала? А? Сама мне рассказывала, что с пятнадцати лет с мужиками махаешься! – Мадонна всерьёз осерчала, и её верно слышали уже за плотными дверьми кабинета.

Француженка от этого крика даже успокоилась, посмелела. Так часто бывает в душе у не особенно тонких натур, когда на них начинают орать. Они внутри себя самоорганизовываются против вампиров, которые пытаются высосать их сердце и силы.

– Я давала тем по любви, или во всяком случае, по симпатии. А твой капитан бестолковый болван. О чём я буду с ним говорить до и после? да и сможет ли он завлечь меня такой пустой головой.

– Ну ты и дура! Зачем тебе голова, если хрен есть моржовый?

Они недоумённо посмотрели друг на дружку; потом распоняли сами себя, и расхохотались. Их смех был намного веселее и привлекательнее, чем ругань.

Почуяв, что девчата сейчас обязательно заметят меня, я лично им подал голос: – Миленькие, а что будет со мной?

Мадонна удивилась мне как мышонку на письменном столе, и ойкнула: – ой… Ойёёй!

Но француженка смело показала мне на норку, на дверь:

– Да идите вы на хрен!

– Как же так? – съехидничал я, уже унося свой длинный хвост, длинный нос, и всё остальное.– А пристрелить меня за поедание младенцев?

– Хорошо. – На порозовевшем лице мелькнуло подобье иезуитской улыбки. – Когда будете выходить из подъезда, я на вас цветочный горшок сверху сброшу.

В самом деле: выходя, я услышал шурхание над макушкой, и интуитивно отскочил в сторону – лишь слегка зацепило плечо. Но это был не цветочный горшок, а воронья какашка.

============================

ОСОБНЯК

Долго путешествуя пешком по полям, лесам и весям, выпив всё из фляжек до капли и томясь от жажды, когда солнце палит безжалостно, особенно по таким вот открытым миру путникам – я люблю зайти в маленькую деревню, выгадывая где-нибудь у захудалого двора деревянный колодец с воротом. Таких уже мало осталось на свете; но если наткнусь, увижу иль унюхаю, то обязательно сяду возле него пообедать.

Уж кажется, мучила такая страшная жажда, что и ведро бы выпил, и весь этот благодатный оазис в раскалённой пустыне – но хлебнёшь всего лишь с поллитра студёной воды, пахнущей тиной да лягушками, и всё – желудок от копчика до глотки наполнен сытостью, разнотравьем, ароматами и впечатленьями. На рюкзаке разложен простецкий обед – хлеб сало картошка да лук – а я сижу фонбарон, словно предо мною графское рандеву с десятью переменами блюд. И во фляжке не вода, но вино – я пьянею от необъяснимой радости тела и духа.

Из воротец вышел подслеповатый дед в овчином жилете и внуковой кепке-бейсболке. Приложив ладошку ко лбу, он оглядел меня с дали – но не узнал как чужеродного незнакомца. А подойдя ближе, то вроде б узнал; и спросился: – Пардон, вы не вы ли здесь жили столетье назад, когда дом тут в поместье стоял огромадный – с обслугой, статуями, да жёлтой конюшней?

– Может и я, милый отче. Сам не помню, из памяти временем стёрлось, и наждачной бумагой много-многих событий. А что вы хотели узнать у меня, если я?

– Да вот мне от бабки достались, а ей от прабабки, а той от прапра: ключи-то от вашего барского дома нужны вам? хоть и отворять уже нечего.

– Ничего, я возьму. Принесите мне, отче, пожалуйста.

Он вздохнул, уходя: наверное, вспомнил себя ну совсем ещё маленьким отроком, кой со страхом и неизведанной сладой блуждал среди белых статуй, представляя себя как хозяина на белой же лошади – и рядом бледной барышни очарованный взор.

Я встал на приступок колодца, потом на венец, чёрной шпорой ботинка попирая подгнивающее древьё. Где же земли мои, прекрасные многородные земли, не отягощённые дворянским распутством и ленью? Поля, лес, река – сине-жёлто-зелёная нега, в которой…

– Пардон, – прервал тут мои размышленья бестактный старик; и я едва не упал. – Вы просили ключи свои, ваше сиятельство. Вот они.

– Спасибо вам, отче – вы меня напугали; я грезил о доме и кормилице доброй своей. Как мне их повидать?

На эти слова улыбнулся хитренький дедушка, подтерев под очками смешливые слёзки: – Да от дома остались лишь две белых колонны у входа, с нехорошими надписями бойких мальчишек, и развалины комнат прежде красивых уютных, по коим теперь лёгкий ветер гуляет. А добряшку кормилицу вы найдёте на древнем погосте, у церкви – но все кресты там давно без имён, и едва ли вам хватит всей жизни, чтоб её отыскать.

Я снял с головы свою кепку в хладной горести забвения вечного; но сердце моё не забилось сильней от тоски, потому что не помнил я облика сей милой мадонны, вскормившей меня густой смесью сказок и материнского молочка.

– Прощай, славный отче, хранитель судьбы и печали, – сказал я без скуки, уже завораживаясь долгим путешествием по старинному дому. И пусть там развалины, пусть сквозь крышу видать облака – но обязательно есть хоть одно неходячее место, где остался нетронутым след эпохальной ноги, есть местечко на белой колонне, где впечаталась чья-то ладошка, давно в ожидании милого друга. Я желаю почувствовать жаркий пепел сердец и бурлящий прах тех событий, чтобы хоть малость понять, зачем нужна с виду бесполезная сила жизни жестокому безумию вечности.

Особняк был укрыт от глаз густой зеленью берёзовой рощи. Сто лет назад он своей красной черепицей довлел над маленькими деревцами – потому что алый цвет это ярость, а зелёный всего лишь уют и покой. Но потом прискакала на взмыленном жеребце революция, у которой ярость оказалась совсем уж багровой, с синюшным смертельным оттенком, и снесла изнеженных баринков вместе с крышей в подполье. Когда я смотрю в упор на такие владения, то мои очи становятся как дуло у пистолета – я бы сам без жалости плюнул свинцом в любой из этих толоконных помещичьих лбов. Как они вообще посмели жить в распутстве и лицемерии лени, глядя на явое разрушение своего любимого – а ведь они клялись за родину, за веру – любимейшего отечества под немощной пятой давно уже слабоумного царизма.

Нет, мне этих выродков рода не жаль – а жалко детишек их малолетних, которых без вины разбросало сиротами по белому свету, и зодческую красу барских домов, что терпят упадочную разруху.

Навстречу из кустов выскочил в прыжке рыжий пёс. Мужчина, мужик – судя по ощеренным крупным клыкам; но отрок, мальчишка – глядя на его белозубую улыбку, коей он оделил меня с первого мига знакомства. Все рыжие псы очень гостеприимны – я давно уже это заметил; сначала они ходят вокруг да около, вынюхивая гостя, но не тушуясь от встречи – а потом, стоит их только погладить по холке и слегка потрепать под брюхом, сразу становятся дорогими товарищами, лизя милого гостенька в ладони, щёки да нос.

Этот же пёс сразу завилял мне хвостом.

– Привет. Ты, наверное, хозяин всех здешних мест?

Он подошёл ко мне ближе, слегка склоняясь бочком в сторону – словно бы и желая ласки, и стыдясь своего мягкотелого собачьего состояния. Видать, что пёс здесь давно один, может быть даже без хвостатых дружков – и соскучился по доброму общению.

– Ну скажи мне что-нибудь.

– Гав, гяв-гяв, – тявкнул он слишком нежно, по-детски; ему от силы было года полтора – и родился он, верно, в тех же кустах откуда и выскочил.

– Ах ты, зелепута, – склонился я к его длинной морде, мило трепя её в своих ладонях как шерстяную игрушку. Ошейника не было, поэтому я слегка взял рыжего за ухо и потянул за собой. – Показывай, как тут у вас.

Да всё так же. Заградительные кусты калины и волчьих ягод, что издали кажутся усеянны крохотными алыми флажками, предупреждая – опасность; чуть поодаль вторым фронтом колючая сетка из шиповника и дикой розы, сквозь которую можно прорваться только с прорехами в одежде и жгущими царапинами там-сям. Ну а самым последним тыловым отрядом, смертельным бастионом, командует злючая крапива, в подчинении у коей ещё и репей с чертополохом.

Хорошо рыжему – он шныряет здесь свой, его любят; а я вижу впереди только хвост трубой, волдыри, да чесотку – и ни капельки гостеприимства. Поместью уже никто не нужен, и оно от пришлых обороняется как от врагов.

– Рыжий, подожди, не спеши, – сказал я негромко, хотя он и далековато умчался от меня. Просто не хотелось кричать в таком тихом, и почти благодатном месте.

Пёс не услышал меня; но прибежал, потому что соскучился. Не блудливая, а верная морда его была усеяна какими-то сухими лепестьями от неизвестно чего – шкура свалялась репьями, их целыми гроздьями – и только весёлый хвост остался чист, рыж да улыбчив.

– Гяв, – тявкнул он всего один раз, что значило – я здесь. Мне уже стал понятен его собачий язык, розовый и мокрый.

– Рыжий, ты слышишь как речка шуршит в камышах? как ряской и лягушками пахнет? Тогда веди меня к ней.

Пёс радостно взвился прямо к моему носу, но не достал, и вместо него лизнул железную пуговицу со звездой на моей солдатской рубашке.

– Гяв-гяв, – сказал он, – держись за мной, – и пару раз оглянувшись назад, понёсся по едва ведомой тропинке.

Я так не могу – я ведь и ростом повыше, и опаской умнее. Вдруг вон в тех зарослях дикого малинника притаился сладкоёжный медведь, которому вкусной ягоды самому кажется мало? а тут ещё мы, со псом два нахлебника. Он конечно и сам может нас испугаться, обделавшись от внезапного страха; но если не струсит, то драпать придётся нам с рыжим.

Склоняясь под сенью густо переплетённых ветвей, я нарочно напевал песню про белых медвежат из кинокомедии – про то, как трутся они спиною о земную ось; только мой хрипловатый голос звучал в тихой зелёной сени фальшиво, словно эти косолапые зверюшки ещё в детстве мне оттоптали все уши.

Шагах в десяти от меня раздалось заливистое тявканье; а потом хлопанье крыльев и тревожный стрёкот сороки. Видать, мой рыжий наткнулся на сонную лёжку, или даже на целое гнездовище птенцов. Наконец-то раздвинув последние заросли, я вышел на волю, на пологий бережок узкой речки, которую легко переплыть в пяток широких размахаев.

Реки бывают быстроходные, многоходные, вездеходные – и они, конечно, тоже красивы пенными приливами да золотистым песком. Но сердечнее всех других деревенские речушки. Потому что огромную стремнину целиком в душу не загонишь, не запомнишь её от края до края: она будет цепляться за белый свет острыми углами своих теплоходов, буксиров и барж – она обязательно, стекая под сердце, застрянет бурным руслом на заломистых шлюзах. А маленькая речушка вольётся вовнутрь ещё детской души как бабушкино печёное молоко, вся словно из глиняной кружки, и уже выросшая душа легко вспомнит вкус тёплой топлёной пенки.