Дорогие другие
Анна Мария Карпи
Дорогие другие
Anna Maria Carpi
CARI ALTRI
Traduzione in russo di
Tatiana Stamova
A cura di
Michail Talalay
San Piet roburgo
ALETEJJA
2018
Перевод с итальянского
Татьяны Стамовой
Под редакцией
Михаила Талалая
Почему я пишу
Я пишу, потому что так решил мой отец. Я училась в средней школе, когда он, актер, драматург и детский писатель, родившийся в конце уже позапрошлого века, сказал мне: начни вести дневник, это полезный опыт, ты научишься двум вещам, необходимым для каждого писателя – выражать себя и говорить правду.
Насчет говорить правду, не уверена, но опыт был действительно полезным. В то же время он так захватил меня, что эти мои дневниковые тетради, в которых я была безраздельной хозяйкой, надолго стали единственным выходом для моей творческой энергии.
Дневник способствует самоуглублению, но избавляет от необходимости придумывать и выстраивать. Тут-то и крылся подвох. В лицее мне предложили писать рассказы, но то, что я начинала писать от третьего лица, было напрочь лишено всякой динамики. И каждый раз после первых же страниц я приходила в отчаянье и отказывалась от этой очередной попытки. Вот если бы писательство было для меня вопросом существования, думала я и умирала от зависти к Кнуту Гамсуну – тому Гамсуну, что в середине позапрошлого века написал Голод, блуждая по Осло без гроша в кармане.
В то время вся проза для меня сводилась к примитивной идее реалистического повествования. Между тем меня в этом мире привлекало другое – я хотела передать его волшебство и очарование. И вот, параллельно с дневником, стали писаться стихи. Дебют был неплох: участвуя в лицейском конкурсе, я получила премию Лучано Анчески, критика, и теперь пользующегося большим авторитетом.
На самом деле ведение дневника и писание стихов в чем-то схожи. Прав Малларме, полагающий, что писать стихи легче, чем прозу. Многие не верят, но это действительно так. В стихах мы порхаем, а верни нас на землю, к связности и последовательности прозы, и станет понятно, что мы еле держимся на ногах.
Между тем один мой знакомый-литератор, годившийся мне в отцы, утверждал, что поэзия играет на руку моему страху. Так оно и было на самом деле. Писание стихов – это как снайперская стрельба из укрытия, а в прозе мы сражаемся в открытую, среди других, одновременно проходя испытание на правдоподобие. Но время шло, и наконец я закончила и опубликовала несколько коротких рассказов. Теперь мой наставник уговаривал меня написать роман.
Тут нужен был стимул – что-то похожее на голод Гамсуна. Им и стала любовь. Дни полноты и ост- роты чувств, того, что мы называем счастьем – пока я не заметила того, о чем должны были знать другие: эта река бурлит и ликует, но влюбленные, как два ее берега, едва различимые в тумане, не дотягиваются друг до друга. Другой не существует, но я еще этого не знала и потому снова впала в отчаянье. Стихами тут было не обойтись, да и «муза» моя в это время молчала. И вдруг пришло озарение: чтобы спастись, мне нужно погрузиться в длительный и кропотливый труд – изложить, обстоятельно и подробно, перемешивая правду и вымысел, все пережитое мною за это время.
Предпочитаю не останавливаться здесь на всех трудностях и издержках работы над этим моим первым романом. Тогда мне не хватало той отстраненности от материала, о которой знает каждый писатель и к которой я пришла потом, – в двух романах, написанных позднее. И все-таки книга была завершена – и это стало моей трудной и очень нужной победой над собой.
Понятно, что это судьба. Да, мне всегда нравилось учиться, преподавать, заниматься наукой. И сделала я в этой области немало, и этот мой труд признан и оценен. Но для души мне нужно другое. Если бы я сразу пошла на этот смертельный риск – писать, не отвлекаясь ни на что другое! До сих пор жалею, что это не так. Оправдание есть: мне нужно было поддерживать семью. И всё же дело не в том. Риск этот связан с одиночеством, а я всегда испытывала острейшую необходимость быть среди людей. Прежде чем я окончила лицей, у моего отца возникла ещё одна ценная мысль – чтобы я выучила русский язык. (Потом, в Университете, я учила немецкий.) Он считал, что это язык будущего. «Не говори родственникам, что ты учишь русский, они подумают, что ты коммунистка, и будут неприятности». Но коммунизмом я заболела уже и избавилась от этой веры далеко не так скоро.
На темной улочке рядом с Театром Ла Скала располагалось здание Ассоциации «Italia-URSS», при которой были вечерние курсы. Сейчас она находится в двух шагах от Piazza del Duomo. Четыре года я ходила на эти курсы, а когда получала диплом, мне предложили там преподавать, но вначале нужно было пройти стажировку в Москве.
Тогдашняя Москва, я писала об этом в моих дневниках, произвела на меня удручающее впечатление. И не только на меня, но и на других моих сверстников, тоже приехавших с Запада и живших, как я, в общежитии на Ленинских горах. Никто из нас не ожидал от этой огромной столицы такой бедности и запустения. (Утешением для нас стала трехдневная поездка в Ленинград.) Зато в Доме Дружбы на проспекте Калинина я познакомилась с людьми, которых уже никогда не забуду. Вальяжная Анна Михайловна, бывшая фронтовичка, обожавшая итальянскую оперу и жившая на окраине в шестиэтажном доме без лифта, Елизавета Фейнберг, которая, будучи под впечатлением от моих успехов, однажды дождливым вечером, на скамеечке перед Большим театром, устроила мне импровизированный диктант по русскому языку. И другие – все, конечно же, члены партии – тоже принимавшие в нас, стажерах, большое участие, относившиеся к нам как к родным детям и наследникам их светлой веры в будущее. Как можно было их всех не любить?
Но вернусь к поэзии. По-настоящему я начала писать стихи (чтобы уже не перестать) после фиаско моего первого романа, не менее болезненно пережитого мной, чем фиаско любви. Упрощая, можно разделить поэзию на смысловую и формальную, работающую с языком по ту сторону вещественного мира, но я, признаюсь, до сих пор не знаю, что понимается под этим «языком», для меня вещи и слова не разделимы.
Мои стихи идут бок о бок с жизнью. Как правило, они начинают писаться, когда у меня всё плохо – это знакомо многим, но обычно об этом молчат, или говорят о другом и как-то движутся дальше. От неискушенных читателей мне приходится слышать, что стихи у меня грустные. Я отвечаю, что грустна литература: без грусти, без жизненного разлада с этим миром её просто не было бы. Американец Роберт Кувер говорит, что писатели делятся на апологетов и иконоборцев, и я – среди первых, или же, как хочет Клаудио Магрис, есть писатели-отцы и писателидети, и тогда я среди вторых. И да, осенние слезы, ирония, скепсис в отношении к себе и к другим, но то там, то здесь неслыханной гостьей заявляется радость. Откуда бы? Ответ простой: я верю. Во что? В бесконечность. Могла бы повторить за Исааком Бабелем: «Я работаю из последних сил, делаю все, что могу, потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь, чтобы меня не выгнали оттуда».
Поэзия – легкая игра. Вспышка, откровение, переживание, стихи. Но теперь она уже не играет на руку страху. Наоборот, в поэзии я не боюсь открывать в себе ребенка, экстремиста, элементарную жажду человеческого тепла, недоверие к любому фанатизму, будь то церковная ортодоксия или дарвинизм. Мы ничего не знаем, и тут я даю волю воображению и хочу думать вместе с Паскалем, что вера это всего лишь вопрос сердца. Хочу, чтобы моя поэзия была такой, какой она видится Ролану Барту в его «Подготовке к роману»: simple, filiale, desirable!
Анна Мария Карпи,
май 2018 г., Милан
«Il mio cuore ha l’accesso stretto…»
Il mio cuore ha l’accesso strettoil sangue non ci passa facilmenteo rigurgita o rimane dentro,così gli altri non sannoche passione ho per loroche potreifermare anche gli ignoti per la stradae dirglitutto quello che ho dentro e non mi passa —e sarebbe la grazia.Узок вход в мое сердцекровь проталкивается с трудомтопчется больше на местеи другие не знаюткак я люблю их —могла былюбого на улице остановитьсказать сразу всёчто во мне замедлилосьи не проходит —то была бы милость.«Fosse stato mio padre un pescecane…»
“Fosse stato mio padre un pescecanemia madre una balena e lui avessesbranato i balenieri e io nuotatonel loro sangue”.Non è mia, l’ho presa da un poeta,un genio disperato,uno smodato – io non lo sono,nemmeno questo sono.“Fosse”, “avesse”, e fu tutto il contrario.Ma anche in lui, nel genio,sanguina la ferita dei genitori inetti:gli amati, i maledetti.«Был бы отец мой нарвалома мать китихой) —порвал бы тех китобоеви я бы плавалв их крови»не мои – это строки другого поэтане смирившийся генийбезумец – этого нетво мне – даже этого нет.«Был бы, порвал бы» —а было наобороти в немгении томрана кровит родителей невиноватыхлюбимых,проклятых.«Una madre io l’ho avuta…»
Una madre io l’ho avuta,viva ardentesempre via con la menteinetta a vivere.Sarà stata poi lei?Mai le ho dormito in grembo.Era un uccelloche migravacon le ali tarpate.Così io non ho misericordia di me stessa,e non ho niente che mi abbracci dentro.Мать была у менямолодая, живаяс неприкаянным сердцемне умевшая жить.Или это была не она?(я никогда не спала у нее на руках)Перелетная птица —крылья подрезали ейа она летала.И до сих порнет во мне жалости к себе – ничеговнутри, что бы меня обнимало.«Lei vive sola?…»
“Lei vive sola?”Sì, nella casa di sempre,nella casa dei miei.“E sono morti entrambi?”Per l’anagrafe sì —e lei non torna e non sapiù chi eravamo noi.Dopo le notti insonninel letto vuotodorme senza memoriein capo al mondo.Ma è di lui che ho paura.A volte scricchiolaqualcosa nella stanza,la stanza in fondo, la sua,che tengo chiusa,e io fisso la porta, e il gancio oscilla.«Вы живете одна?»Да, все там же, в родительском доме.«Умерли оба?»Свидетельство есть. —Она не приходит,не помнит уже, кем мы были —после бессонныхночейв постели пустойспит на краю Землибез воспоминаний.А его я боюсь.В дальней комнате, той,что была его и стоит закрытой,пол заскрипит —и я закрываю дверьи смотрю, как дергаетсящеколда.«Lui era attore, ha detto?…»
“Lui era attore, ha detto?”Un tempo sì. Poi scriveva soltanto.Le mattine d’inverno che alle dieciarrivava la posta,a volte c’era un plico di ritorno,raccomandato con lettera.La risposta è breve,in mezzo al foglio,ala di carta ripiegata in quattro,e che venga dai vivicom’è strano,e perché stamattina, dopo mesi?Io guardavo sospesa.Lui replicava la mattina stessa,la sua replica al nulla,due facciate,a mezzogiorno l’andava a spedire.Perché, diceva, mi fa bene reagire.«Говорите, он был актер?»Раньше. Пока не начал писать.Помню зимние утра:в десять обычно приходила почта,редко – конверт:возвратили рукопись.Ответ короткий, в середине листа.Крыло бумагисложено вчетверо.От живых – это странно:почему сегодняутром после столькихмесяцев тишины?Я смотрела молча.Этим же утром он садился писатьсвой ответ ничему.На двух сторонах.Днем ходил отправлять на почту.«Просто мне будет лучше,если отвечу».«Casa non vera…»
Casa non vera,casa dell’abbandono,i letti disfatti fino a sera,nessuno che compra da mangiare.Lui sta nella sua stanza a sognarecon suo fratello Nietzsche,lei in quella accanto e cuce,e fantastica e parlada sola d’ingiustizie patite,e nessuno l’ascolta, sol l’invernocoi suoi fiori di ghiaccio. E il mondo umano?C’era una volta, in un paese lontano.E la speranza?È la bambina.Poi ogni tanto un nonnullafa di loro due belve.Дом призрак, дом забвенья,постели не застеленывесь день,и за продуктами никто не ходит.Он в комнате своей —в своих раздумьяхс собратом Ницше,она в соседней, на машинке шьети бредит? – говорит сама с собойо бедах и обидах.Никто не слушает кроме зимыс цветами изо льда. А мир людей?Он был когда-то, но в другой стране.А что – надежда?Девочка она.Какой-нибудь пустяк – и вместо нихдвоих – два зверя диких.«Allegro corso di Porta Nuova…»
Allegro corso di Porta Nuovaalle cinque di sera,su nel cielo le rondini d’aprilee all’ospedale è l’ora dei parenti.Ogni sera io ci andavoebbra di me com’ero e in gran salute.Lui soffriva? Nonessun lamento,aveva Nietzsche sul comodino,sto rileggendo, dice, Umano troppo umano.Era un sogno quell’ora:finalmente lui che sta con gli altricome faceva un tempo, primadel suo tremendo vivere per me.Era caro ai vicini, si vedeva,gente benigna gente come tutti,le mogli sorridevano:figlia sua, così giovane…l’unica, eh?E io che penso: lo tenessero qui,io sarei ogni sera qui al suo letto.I parenti alle sette se ne vanno,e a me come spiacevad’andare via al passaggio dei carrelli,nell’odore del cibo,coi pazienti che vociano in saletta da pranzocon la tv accesa. Come avrei volutorestare a cena e restare ogni nottecon lui con gli altri in quel luogo sicuro.Non è andata così.Lui non c’è più.Io sono sempre quella che alla morte non pensa.Веселый переулок у Порта Нуова.5 вечера,в небе апрельские ласточки,в больнице —час посещений.Я приходила сюда каждый вечер,упивалась собойи своим здоровьем.Страдал ли он? Нет.Ни единой жалобы.На тумбочке – Ницше.Перечитываю, говорил,Слишком человеческое.Тот час был как сон:наконец он с другими,как прежде, до этойжуткой жизни ради меня.Видно: соседи любят его – простыемилые люди.Жены их смотрят с улыбкой:Дочка. – Молоденькая совсем.Единственная?Я думаю: хоть быподержали ещё!Я буду с ним каждый вечер.В семь родственники уходят.Мне нравились эти тележки,пахнущие едой:из столовой слышныголоса пациентов,телевизор включен,как бы мне хотелосьостаться на ужин, остаться на ночьздесь, где он рядом с другими,в этом месте надежном.Не получилось.Нет его. —Я осталасьпрежней, той,что не думаето смерти.«Solo unghia di fuoco all’orizzonte…»
Solo unghia di fuoco all’orizzontepoi d’un trattoè uscito intero, un disco palpitanteun piatto d’oro chiama la terra alla sua festa grande,e poi arriva dentro la mia stanza,dal davanzale al letto al mio cuscinoe tutto è d’oro.Giorno della mia vita:non è questo che conta e questamia stranissima salutee la mia fede che per me non c’è fine?Только чтоогненный ноготь на горизонтеи вот – диск огнязолотое блюдо —землю зовет на огромный пирв комнату входит ко мнеподоконник постель подушка —в золоте всё.Может только это и значит —этот день моей жизни,моё страннейшее выздоровленье,вера моя, что для меня бесконечна?«Ad uno ad uno se ne sono andati…»
Ad uno ad uno se ne sono andatii padridi questa mia dissennata giovinezzache non potrà aver fine, non potrà,io non ce l’houn’altra età possibile.Se n’è andato il tedescoche leggeva con me Schiller e Goethe,e che scriveva versi sui lillà —credimi, bambina, la shoàè soltanto un inganno.O il nanetto, il dottore,l’inventore di un farmaco anticancro.O l’incazzoso S., il mangiapreti,che di sabato sera a casa suaci parlava degli angeli della chiesa ortodossa,dove frusciano ali e tutto è luce.O G., o B., i più amati,l’uno preda agli infarti ed infelice,l’altro votato al beree all’andare in gloria e così sia.Fame di padri, fame senza fine.Non valevano quanto io credevo,erano degli umani come tanti,cari, bizzarri, vani, e la vecchiaiaaveva fatto pallidi gli sguardie svagati i discorsi. Ma che importa?Com’erano davvero cos’importa?Mai il vero mi ha interessato.Один за другимпоуходили отцымоей юности глупой,она же кончитьсяне может, не может,нет у меня и не будетдругого возраста никакого.Немец ушел,читавший мне Гете и Шиллера,писавший стихи о сирени,поверь мне, девочка,Шоа – это просто обман;П. – этот карлик почти,веривший, что изобреллекарство от рака;страшный С., «людоед»,знавший об ангелахв православном храме(ше лест крыльеви всюду свет)и любимейшие Д. и Б. —инфарктник с несчастной судьбойи спивавшийся «гений».Как не хватает мне их —бесконечно,полубоги тогда для меня,люди как все,дорогие, чудны́е,старость стиралалица, взглядыи приглушала слова.Кто были на самом деле,какая разница? —«на самом деле»никогда меня не волновало.«Mastro Eridano, milanese, padano…»
Mastro Eridano, milanese, padano,nato in zona Centrale,verso viale Brianza,su, lascia la poltrona,cosa c’entra il diabetee che serve la mogliee ottant’anni che sono?Non hanno età i maestri,hanno maestri e allievi mille annio dieci o due o nulla.Su, prendi le tue pennee la verga e la cappa di sciamano,dimmi dove le tieni – dietro ai libri?Tu sorridi: è vero, a parte il russo,un tempo mi son dato alla magia.Da qualche parte ancora, in un cassetto,devo avere la pietra.La pietra? E quale?La filosofale.Lo stormo è alto in cielo,vieni,non rimaniamo indietro.A Mosca staccheremo dalla traveil bellissimo Esenin suicidato,e dalla tomba prenderemo Babel’e Mandel’štam e Blok, i tuoi poeti,poi oltre gli Urali tutti gli animalinostri antenati, e Dersu Uzala.In vita tuahai fatto unapassione per le donne:a Samarcanda avraila più bella del regno come sposa.Tu sospiri:ah, sei giovane tu! Io sono un vecchio.Oh, non trovare scuse.Fuori la cappa azzurra di sciamano!Azzurro, azzurro, gioia dell’abisso.Эридано – Учитель,итальянец, миланецкоренной (родилсявозле viale Brianza),ну же, оставь своё кресло,диабет ни при чем,и зачем жена,когда тебе восемьдесят?Учителя не имеют возраста:учителям,ученикам может бытьтысяча, десять, два и нисколько.Бери свои перья,трость и шапку шамана —где ты прячешь ее,за книгами, может?Улыбаешься: да, было дело,русский, магия, да…там в ящике где-то,посмотри, должен быть и камень.Какой?Философский.Стая уже в облаках,пойдем, что нам делатьв доме? – В Москвеоживим Есенина, выйдетБабель к нам,Блок, Мандельштам,поэты твои,за Уралом все звери —наши братья меньшие,Дерсу Узала.Ты всегда любил женщин —в Самарканде тебенайдется прекраснейшаяиз прекрасных.Э, – вздыхаешь, —молодая ты, я старик.Всё отговорки.Давай сюда синюю шапку.Синий-синий – радостьшаманская, бездна.«Una lettera giunta ieri sera…»
Una lettera giunta ieri serasul mio tavolo,indirizzo, testo, tutto scritto a mano:una scrittura come una forestainquietata dal vento che rovina dall’alto,un rotolare in basso, lunghi ramie ramoscelli storti con dei buchi,qua e là come uccelli le maiuscole.Viene da Ratisbona, la Franconia profonda,la Germania di fiaba.“Non vedo più, leggo poco, mi stanco”:così il vecchio alla sua antica allieva.Non scrive più quell’altro, è in Garfagnanaaccudito dai figli,li fa impazzire per sedersi dritto,si abbandona, lo sgridano,parla dei suoi autori, di Tolstòj e di Puškin,e non ricorda se ha pranzato o no.L’antica allieva s’impressiona e diceper me sarà diverso,e prende il largo come un’anatrella.Пришло вчера вечером,лежит на столе,всё – даже адрес – написано от руки,почерк как бурелом:сучья, дупла, коряги,робкие птицы.Из Ратисбоны – Франконии средней,сказки немецкой.«Не вижу почти, не читаю,нет сил ни на что», —пишет старик давней своей ученице.Тот другой, в Гарфаньяне,Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги