Автограф

Любимой бабушке Вере Михайловне

и сестре, другу Наде посвящается

Предисловие автора

Дорогой читатель! История, изложенная на страницах этой книги моими скромными стараниями, сложилась во многом помимо моей воли. Правильнее будет сказать, что она мне явилась. Зазвучала мелодия, проступили чьи-то лица, послышались приглушённые временем отголоски невнятных разговоров, и невольно захотелось удержать их на листе бумаги. Тени давно минувших дней показались мне знакомыми и близкими. Однако бесполезно искать реальную подоплёку моего рассказа. Наверное, эти образы достались мне по наследству от моей бабушки Веры Михайловны, скромной преподавательницы литературы, прекрасного педагога и ровесницы драматичного XX века.

Привольем пахнет дикий мёд,

Пыль – солнечным лучом,

Фиалкою – девичий рот,

А золото – ничем.

Водою пахнет резеда,

И яблоком – любовь.

Но мы узнали навсегда,

Что кровью пахнет только кровь…

А. А. Ахматова

Пускай судьба, таинственный биограф,

Оставит мне единственный автограф.

Пускай блуждает в предрассветной мгле

Любовь моя – тень Ваша на Земле.

В. Долина

Пролог

– Ты крови не боишься? – задумчиво спросил Дмитрий. Юноша смотрел на Женечку изучающе и даже с некоторым изумлением, будто внезапно осознал, что проглядел нечто в этих серо‑голубых глазах, обрамлённых густыми светлыми ресницами, смотрящих на него одновременно доверчиво и с вызовом. Женечка невольно замешкалась, смущённая пристальным вниманием юноши и его вопросом, казавшимся совершенно не к месту в тот волшебный, напоённый любовью и нежностью день. Царапины не пугали её, а вот если огромная рана… не упадёт ли она позорно в обморок?

– Думаю, что нет. Не знаю. Надеюсь, что справлюсь, – наконец произнесла она, стараясь придать своему голосу уверенность. Хотя они с Митей дружили уже почти полгода, Женечка робела в его присутствии и тщательно это скрывала.

«Почему я сейчас об этом вспомнила? Я ему что‑то ответила. Митя поцеловал меня тогда? Нет, это было позже», – в полусне подумала Женечка и перед тем, как окончательно провалиться в тёмное забытьё, успела вспомнить: «Ах, да, мне его давеча опять кто‑то задавал. Кажется, Павел Петрович».

Знакомство

Тягучими тревожными ночами Женечка то ли от холода, то ли от какого‑то недуга мучилась бессонницей, до ломоты и дрожи во всём теле. Вот тогда она научилась усыплять себя воспоминаниями о прошлом: как будто перелистывала немного пожелтевшие и потерявшие былую чёткость страницы с картинками своего детства, юности. Больше всего она любила возвращаться мыслями в ТУ, ИХ первую зиму. Первая встреча, первый поцелуй, первое свидание, первая любовь… её… единственная любовь.

Как они встретились? Случайно? Женечка была уверена, что нет. Она ни минуты не сомневалась, что они с Митей предназначены друг для друга, а их союз получил благословение свыше. Ей 17 лет, ему – 22. Они познакомились во время гимназического благотворительного рождественского концерта. Собственно, на праздник Женечка могла и не попасть. После рождественской службы у неё разболелось горло, поднялась температура, но утром 27 декабря она проснулась совершенно здоровой. Боясь поверить этому счастью, Женечка прислушалась к своим ощущениям. Горло не болело! Она еще немного полежала, наслаждаясь праздным утром. За окном солнце лениво, нехотя, видимо, находя бессмысленным пытаться обогреть землю в такой мороз, всё же выпустило несколько лучиков, которые, едва коснувшись наледи на окне, заставили её вспыхнуть подобно россыпи бриллиантов. Женечка ещё немного полюбовалась этой картинкой, понежилась в постели. Затем осторожно, немного покачиваясь от слабости, подошла к шифоньеру, отворила дверцу и замерла на несколько секунд, любуясь своим новым платьем. Его пышная юбка из атласа цвета сливок плавной волной спускалась к середине щиколотки, лиф с короткими рукавами из кисеи плотно облегал фигуру, а скромный вырез в форме каре утопал в пышной пене кремового оттенка кружев. Гардеробом Женечки и младшенькой Маши занималась их старшая сестра Варя. Именно по её настоятельному требованию в тот год девочкам вместо парадной гимназической формы сшили платья на выход. Варя решила, что до окончания гимназии, которое должно было состояться в новом году, Женечка выезжать не будет, поэтому Рождественская ёлка должна была стать первым Женечкиным балом. Каждый раз, мысленно возвращаясь в тот день, девушка старалась вспомнить аромат духов, которые ей преподнёс на Рождество отец, маленькую мамину сумочку с бисерной вышивкой, одетую на запястье…

С помощью служанки удалось сплетённые косы закрепить на голове в виде короны. Женечка почувствовала себя взрослой, красивой, с сердцем, открытым неизвестному, но манящему будущему, которое не могло не быть прекрасным. Её переполняло ощущение, что у неё получится всё, чего бы она только ни захотела. В приподнятом настроении, напевая что‑то своё, она забежала проститься к Маше. Восторг в глазах младшей сестры сказал Женечке больше, чем зеркало. Маша, хитро прищурившись, вынула из ящика секретера маленькую круглую металлическую коробочку с нежно‑розовой пудрой и пушистой пуховкой.

– Вот возьми, припудрись, папа’ не заметит.

Женечка с осторожностью взяла пуховку и провела ею по носу, по щекам. Посмотревшись в зеркальце, осталась довольна: под лёгкой дымкой пудры её лицо выглядело безупречно, и даже несколько маленьких прыщиков на лбу стали незаметными.

– Барышня, барышня, спускайтесь. За вами приехали, – крикнула с лестницы служанка.

Чмокнув Машу в щёчку, Женечка стремглав пролетела по коридору, а затем, приняв степенный вид, чинно спустилась по лестнице. Привратник Митюря помог ей надеть шубку с капором, обитым кроличьим мехом. Перчатки, муфта, сапожки – она готова. У дома девушку ждала коляска, в которой, подпрыгивая от нетерпения, сидела Оля Барашкова – её школьная подруга.

– Что ты так долго? – укоряла она Машу, – опоздаем!

– Здесь близко, не опоздаем, – уверила её Женечка. Не опоздали, но пока раздевались, раскутывались, меняли ботики на туфли, стояли в очереди в гардероб, концерт начался.

Когда девушки вошли в зал, они увидели ряды стульев, на которых сидела разновозрастная публика: тут были гимназисты из соседней мужской гимназии, некоторые учителя и дамы из попечительского совета, чьи‑то родственники, учащиеся младших классов. Перед ними стояло невысокое возвышение, на котором выступали участники любительского концерта. Как раз в тот момент Елена Микулина, учившаяся на класс младше, читала стихотворение обожаемого Женечкой поэта А. Блока «Гамаюн, птица вещая». Девушки застыли в дверях, опасаясь нарушить стоявшую в зале напряжённую тишину.

На гладях бесконечных вод,

Закатом в пурпур облачённых,

Она вещает и поёт,

Не в силах крыл поднять смятённых…

Вещает иго злых татар,

Вещает казней ряд кровавых

И трус, и голод, и пожар,

Злодеев силу, гибель правых…

Предвечным ужасом объят,

Прекрасный лик горит любовью.

Но вещей правдою звучат

Уста, запёкшиеся кровью!

Глубокий, сильный голос Елены звучал то плавно и проникновенно, то страстно. Её темно‑серые глаза сверкали, волосы, уложенные локонами, растрепались, яркий румянец выступил на светлой коже щёк – всё вместе это делало чтицу похожей на грозного карающего ангела с мечом. Женечкино сердце подпрыгнуло, словно мячик, и замерло. Она заворожённо слушала, забыв, где находится, что происходит вокруг. Когда Елена закончила читать, возникла пауза; публике потребовалось время, чтобы прийти в себя. Вслед за тем мгновение тишины сменилось громкими аплодисментами. Приглашённые на праздник гимназисты из мужской гимназии Носкова кричали восторженно: «Браво! Бис! Ещё!». Девочка, казалось, не замечала оваций. Она сдержанно, без улыбки, поклонилась и спокойно спустилась со сцены, уступив место следующей участнице концерта, которая, ещё не успев добежать до стула, ударила со всей силой по клавишам рояля. Зал вздрогнул от звуков «Мазурки» Шопена, но покорился, приняв неизбежное.

Помявшись в нерешительности несколько минут, Женечка, неожиданно для самой себя, собралась с духом и подошла к Елене выразить свой восторг. Елена была младше, но её полные достоинства манеры, вкупе с осознанием собственной уникальности, заставляли всех держаться с ней уважительно. Девочка стояла у колонны, запыхавшаяся, безуспешно пытаясь скрыть свою взволнованность от выступления и успеха. Женечкиной похвалы, сбивчивой, но от чистого сердца, оказалось достаточно, чтобы вызвать у Елены дружественный отклик. Вблизи в её облике не было ничего грозного: худенькая, высокая, с бледным тонким лицом, длинной шеей, она походила на мраморную изящную, со слегка вытянутыми пропорциями, статуэтку. Красивый, низкий, сильный голос никак не вязался с её хрупкостью, придавая Елене некоторую изюминку, делая её особенной.

Женечка было стушевалась, когда Елена, уверенно взяв её под руку, повела прочь из зала. Смущение быстро прошло, лишь только Женечка поняла, что новая знакомая берёт на себя ответственность вести и направлять беседу. Тут же выяснилось, что обе они увлекаются поэзией, отдавая пальму первенства Блоку, за которым следовал К.Р., и лишь потом Бальмонт; обе считали, что жизнь женщины не должна ограничиваться семейным кругом, и что «женский вопрос» требует скорейшего разрешения; что м‑ль Киреева «душечка», а «Белка» (преподаватель по латыни Белковский) любит умничать, а в предмете путается. Елена призналась, что хочет стать драматической актрисой, как Вера Комиссаржевская. Женечка, немного шокированная такой, по её собственным меркам, откровенностью Елены, отвечала уклончиво, стараясь уйти от ответа о планах на будущее. Они вышли в украшенное разноцветными бумажными гирляндами фойе. Здесь прогуливались несколько классных дам и младших преподавательниц, наблюдавших за порядком. У большого стола, поблёскивая стеклянными боками, стояли ряды бокалов, наполненных лимонадом, а рядом, на соседнем столике, горделиво высились горы пышнотелых булочек, изящных кренделей с марципаном, украшенных орешками. Женечка, слушая рассказ Елены о поездке в Москву прошлой осенью и о посещении Малого театра, вбирала в себя атмосферу праздника, к которому добавлялась радостная надежда на продолжение нового интересного знакомства. Она не обратила внимания на Олю, проводившую их долгим изумлённым взглядом.

За разговорами девочки не заметили, что стулья из зала уже все собрали и расставили вдоль стен, и небольшой оркестр, расположившийся в его торце, заиграл марш, ознаменовав начало танцев. В противоположной от входа стороне зала открылась дверь в следующее помещение, в центре которого стояла огромная ель, украшенная свечами, шарами и канителью. Большая, сделанная из стекла Рождественская звезда, с подставленной сзади свечой, отбрасывала на стены разноцветные блики. В воздухе пахло воском, пряной свежей хвоей и сладостью праздника. Несколько пар уже танцевали. Группа девушек возбуждённо о чём‑то разговаривали, смеялись и усиленно делали вид, что гимназисты их совершенно не интересуют; те мялись, набираясь смелости и выбирая, кого пригласить. Тотчас к Елене подошел высокий молодой человек, представившийся Дмитрием, старшим братом Елены. После дежурных фраз, сопровождавших знакомство, молодой человек пригласил на па‑де‑катр сестру, а затем на вальс – Женечку. Что он тогда сказал ей? Женечка всеми силами пыталась вспомнить. Кажется, он спросил: «Покружимся?». Она в ответ сделала легкий реверанс. Да, именно так и было. Танцевал Дмитрий хорошо, беря на себя всю ответственность за танец, уверенно вёл партнёршу и лёгким касанием руки, обнимавшей её за талию, подсказывал следующее па. Женечку поначалу охватила паника, поскольку Митины движения казались ей непредсказуемыми; она боялась упасть, наступить ему на ноги, сбиться со счёта и опозориться на глазах у всех. Однако через несколько мгновений девушка растворилась в музыке и полностью доверилась партнёру. Он, казалось, летел над полом, увлекая Женечку. И вот тут что‑то произошло между ними: что‑то не имеющее словесного выражения, что‑то похожее на внутренний толчок, случившийся одновременно у обоих, и, удивительным образом, каждый почувствовал его в другом. От неожиданности молодые люди остановились, но уже в следующее мгновение их обоих накрыло такое спокойствие, такое ощущение неделимости, что в головах их родилась одна и та же странная мысль: «Я дома». Они продолжили вальсировать. Митя мило смущался, но пытался скрыть это за разговорчивостью и немного преувеличенной весёлостью. Конечно, после танца они угостились холодным лимонадом, но больше, по молчаливому согласию, не танцевали. Весь остаток вечера прошёл в беседе. Женечка, на удивление, чувствовала себя легко в обществе молодого человека. Куда только девались её сдержанность и молчаливость! Им обоим хотелось узнать всё друг о друге; любое совпадение в интересах, местах или событиях воспринимались подтверждением ещё не осознанного пока чувства судьбоносной неслучайности. Елена немного удивлённо, между танцами, наблюдала за новой подругой и братом. Таким взволнованным и довольным на светских мероприятиях она его никогда не видела. Поняв, что разговор поддерживается и без её участия, со спокойной душой Елена полностью отдалась танцам, благо кавалеров у неё было предостаточно.

Между тем, Женечка узнала, что Митя и Лена рано осиротели и находились на попечении дяди – Бориса Львовича Бортко, известного всему городу врача. Митя учился на третьем курсе медицинского факультета городского университета. Женечке так не хватало образованного в области медицины собеседника, что теперь она засыпала вопросами молодого человека обо всём, что интересовало её, и только боязнь сказать какую‑нибудь глупость несколько сдерживала её энтузиазм.

Незаметно пролетело время. В гардеробе снова толпилась возбуждённая и слегка подуставшая молодёжь, ожидавшая своей очереди за пальто. Бал закончился. Гимназисты стайками и парами расходились по домам. У гардероба Женечку поджидала Ольга, чтобы отвезти домой. Женечка отказалась, сославшись на необходимость прогулки для её, якобы больной, головы. Она видела, что Ольга не поверила ей, но какое это теперь имело значение?

Митя с Еленой вызвались проводить Женечку. Решено было возвращаться пешком. Неторопливо прошлись по центральной улице, одетой, в честь Рождества, в нежное снежное покрывало; мимо оперного театра, запорошённого снегом и оттого похожего на античный храм; свернули в переулок. В витринах магазинов поблёскивали рождественские игрушки, окна домов отбрасывали на мостовую приглушённый шторами свет. Женечка чувствовала удивительный покой, исходящий от неизвестно откуда взявшейся уверенности, что теперь её жизнь изменится; девочку не страшили перемены, а, наоборот, манили в будущее. Она украдкой бросала взгляды на Митю, стараясь запомнить его черты, чтобы, когда они через несколько минут расстанутся, унести с собой отпечатанное на сетчатке глаз изображение, и тогда каждый раз, прикрыв глаза, она сможет снова и снова восстанавливать его в памяти. Лёгкие снежинки порхали в свете уличных фонарей, снег искрился и скрипел под ногами. Всё было как вчера, как прошлой зимой, но молодым людям казалось, что подобного Рождественского вечера ещё никогда в их жизни не было. Всё знакомое, обыденное обретало новый смысл. Женечка уронила перчатку, Митя молниеносно поднял, но вместо того, чтобы тотчас отдать девушке, сам надел на её руку, при этом тихонько, будто случайно, погладив большим пальцем запястье. Девушка сжалась, стало жарко и отчего‑то очень неловко. К счастью, Митя смотрел на зимние холодные звёзды и что‑то про них рассказывал. Женечка перевела дыхание. Затем они несколько минут прощались у Женечкиного дома и всё никак не могли отпустить друг друга. Только предложение Елены сходить вместе на каток после Крещения помогло, наконец, молодым людям попрощаться. Женечка юркнула за дверь. Немного повременив для того, чтобы сердце откуда‑то из горла вернулось на своё место, она бегом поднялась на второй этаж и посмотрела в заиндевевшее лестничное оконце. Митя всё ещё стоял перед домом, о чём‑то, видимо, задумавшись, потом решительно повернулся и быстрым шагом пошёл догонять Елену. Через мгновение он скрылся из глаз. Безлюдная сине‑белая улица и чувство, что тебе посулили что‑то, но так и не дали. Глухая пустота. Стало неинтересно, и девушка, покинув наблюдательный пост, направилась в свою комнату. Женечка чувствовала, как внутри неё зарождается, растёт нечто тёплое и волнующее, достигает лица и распускается счастливой, нежной улыбкой, которая впоследствии неизменно возвращалась каждый раз, когда она думала о Мите.

Оставшиеся праздничные дни Женечка провела дома, отказавшись от всех приглашений на ёлки. Ей не хотелось никого видеть, не хотелось разговаривать, а хотелось только чувствовать, проживать то новое, что заполнило её сердце после встречи с Митей. Женечка боялась в развлечениях расплескать новые эмоции, которые накрыли её с головой. Она не задумывалась о природе своих чувств, не давала им названия, а беспечно отдавалась на их милость. Ей хорошо было сидеть рядом с изразцовой печкой в библиотеке отца, читать книги, временами вслушиваясь в полифонию ветра, и мечтать, мечтать, а потом сладко засыпать под вьюгу и зимнюю непогоду в тёплой уютной спаленке.

Откуда ей было знать, что в это самое время, тихо, крадучись, неумолимо, подобно леопарду, готовящемуся к прыжку, приближается Катастрофа, которая растерзает своими клыками всё: родной дом, близких людей, и утопит в крови всю страну.

Спустя всего три года, лёжа без сна в тревожной темноте в далёком чужом городе, к ней придёт непереносимое в своей беспощадности осознание непреодолимой пропасти между прошлым и нынешним: ни кресла у изразцовой печки, ни родных людей, ни ощущения тепла и безопасности родного дома у неё уже не будет никогда.

Сёстры

У Женечки были две сестры. «Точь‑в‑точь, как в пьесе Чехова. Мы с мамой старались», – посмеивался папа’.

Старшая сестра Варя характером и лицом пошла в отца: круглолицая, плотненькая, «сбитенькая», как говаривала её няня, неторопливая в движениях и речи, рассудительная. Любое решение принимала неспешно, рассматривая все «за» и «против», что можно было бы расценить как недостаток уверенности в себе, если бы Варя, однажды придя к какому-то мнению, не уподоблялась скале, которую с места сдвинуть не представлялось возможным никому. Младшенькие (на десять и одиннадцать лет моложе) Женечка с Машей немного побаивались её безапелляционных решений, спорить с которыми им было не под силу.

Маша, по словам родных, пошла больше в покойную мать: то же красивое, бледное, безупречного овала лицо с чётко очерченными бровями. Милая, обаятельная, любящая всех, особенно «сестру – подругу» Женечку. Несмотря на то, что ещё в раннем возрасте Маша стала калекой, редко кто видел её унылой или раздражённой. Её улыбка покоряла с первого взгляда. Девочка всегда с радостью откликалась на любое веселье и шалость. Казалось, она совсем не думает о своём увечии. Маша обожала рисовать до такой степени, что рисовала на всём: любом обрывке бумаги, фантике или – о, ужас, – на полях классных тетрадей. Её картинки с изображением цветов, моря, зарисовки домашних сценок, лошадей, кошек, собак, портретов родных и знакомых отличались бьющей через край любовью к жизни. У Маши в кармане платья всегда можно было обнаружить огрызки карандашей, мелков или перочинный ножик, на всякий случай.

Вопрос, в кого пошла сама Женечка, вызывал постоянные дискуссии среди родных и друзей семьи. В её внешности гармонично соединились черты обоих родителей: курносый нос, выпуклый лоб – папины; ямочки на щеках, серо‑голубые, обрамлённые пушистыми светлыми ресницами, как и у Маши, глаза, красивая форма бровей – от мамы. Однако характером Женечка пошла явно не в них. До смерти мамочки их дом славился хлебосольством, на праздники собирались за большим столом родственники, друзья, друзья друзей и друзья родственников. Женечкина память не сохранила воспоминаний об этих собраниях. Она росла замкнутым, застенчивым и молчаливым ребёнком, но при этом ни в выражении её глаз, ни в повадках не было никакой угрюмости; напротив, в ней чувствовалось расположение к окружающим, которое от смущения она не знала, как выразить. На детских праздниках старалась забиться куда‑нибудь и уже из укрытия с любопытством наблюдать веселье других детей. Если же её пытались выманить из убежища, девочка сердито отбивалась или убегала. В конце концов, домашние смирились с тем, что Женечка ни под каким видом не выйдет в гостиную поздороваться с гостями, а детскому празднику предпочтёт игру с отцом в шахматы или возню с Машей. Отец, по мнению своей старшей дочери Вари, слишком потакал младшим дочерям, предоставляя им свободу практически во всём, что не касалось учёбы. Поэтому он не стал настаивать на обязательном присутствии дочери за праздничным столом или на завязывании дружбы с другими детьми. Женечка любила читать, и читала всё, что хотела, в библиотеке отца. Её любимой детской книгой стала энциклопедия животных – большой фолиант в кожаном переплёте с яркими картинками. Многие сведения о животных Маша запоминала наизусть и могла поразить любого рассказами, например, о пауке‑птицееде.

Отец девочек, Михаил Аркадьевич, был известным в городе юристом, служил несколько лет мировым судьёй, а затем открыл частную практику. Потеряв рано жену, он более не находил удовольствия в домашних радостях, предпочитая свободное время проводить с друзьями в клубе за бильярдом, отчего всегда чувствовал себя виноватым перед дочками и старался загладить свою вину развлечениями и подарками. Он охотно уступил ответственность за дисциплину в семье Варе. Варвара с большим старанием и строгостью, за которой первоначально скрывала растерянность и опустошённость, затопившие её сердце после смерти мамы, взялась за ведение дома и воспитание сестёр. Она не терпела беспорядка и праздности, поэтому младшие сёстры были всегда чем‑то заняты. Варя просила отца нанимать им преподавателей по рисунку, танцам и фортепьяно, французскому, немецкому и латыни. Она настолько свыклась с ролью наставницы, что не перестала руководить сёстрами даже когда вышла замуж за чиновника из Департамента образования, переехала в его дом и родила ему двоих детей. Дважды в неделю Варя приезжала, чтобы убедиться, что дом живёт по составленному ею распорядку. Все слуги в доме – кухарка Настасья, служанка и садовник – во время таких визитов вытягивались в струнку и уважительно величали её по имени-отчеству. Несмотря на то, что Варя никогда не повышала голоса, в её непоколебимой уверенности в собственном знании «как надо» таилось нечто, заставляющее прислушиваться к её словам. Маленькими Маша и Женя подчинялись ей беспрекословно, а, став постарше, научились прибегать к разным уловкам, чтобы избежать её диктата, но в открытую спорить с ней не дерзали. Конечно, девочки продолжали искренне любить сестру, по сути, заменившую им мать, и относились к Варе с уважением, но настоящей доверительной душевной близости у них не возникло. Другое дело, Женечка с Машей. Они были погодками, у них была общая детская, общая няня, общая гувернантка, общее детство, общее горе – ранняя смерть мамы.

Женечка маму помнила смутно, а Маша – та не помнила её совсем. Когда речь заходила о маме, Женечка видела, нет, скорее чувствовала мамочку рядом. Вот она стоит, трёхлетка, держась за мамин подол, на дорожке в парке. Маминого лица Женечке не видно, оно где‑то там, высоко над ней, она только чувствует тепло маминого колена, запах маминых духов, и ей так радостно, так светло и так безопасно от маминого присутствия. Внезапно мама исчезла из её жизни. Сердечный приступ. Женечка долго не верила, что мамы больше нет. Она никому не задавала вопросов, а взрослым было не до неё. Её детская душа не могла принять такой чудовищной несправедливости. Она продолжала ждать маминого возвращения. С первой выученной молитвой она просила Бога вернуть ей маму, которая «ушла», как говорили взрослые. Её надежда на встречу с мамой обрастала придуманными сказочными историями, что, вероятно, в немалой степени помогло Женечке пережить эту первую в жизни страшную потерю, хотя страхи нет‑нет, а давали о себе знать. Поначалу Женечка боялась оставаться одна. Лет до шести у неё начинались судороги, если папа или Варя неожиданно задерживались где‑то, опаздывали к ужину. К счастью, Маша подрастала, и у Женечки появилась сестра, ставшая самым близким ей человеком. Женечка и Маша практически никогда не расставались, даже на день, с раннего детства вплоть до поступления Женечки в гимназию. В детской спальне их кроватки стояли рядом, и когда кто‑то из девчушек не мог заснуть от страха ли темноты, от дневных ли переживаний, они находили утешение друг в друге. Неудивительно, что Женечка компаниям сверстников предпочитала общество сестры, которая вынуждена была проводить большую часть дня в кресле, потому что с трёх лет не могла ходить без посторонней помощи. Скучно им не было никогда. Сёстры много читали, а затем, под впечатлением от прочитанного, начинали творить сами. Если Женечки по каким‑то причинам не было дома, а сюжет новой истории уже требовал своего оформления, Маша брала карандаш и зарисовывала его, чтобы не забыть. Часто и Женечка вносила свою лепту, на полях рисунков записывая продолжение эпизода или добавляя в него новые подробности. Получалось что‑то вроде самодельной книжки с картинками. Когда очередной альбом заканчивался, его торжественно помещали в большую деревянную, обитую металлическим орнаментом, шкатулку. Шкатулка запиралась на ключ, а ключ хранился в мешочке с орехами, который держала в лапках плюшевая белка. Между девочками был уговор – ничего не скрывать друг от друга, а свои самые важные секреты не поверять никому другому. Единственное, что расстраивало маленькую Женечку, так это то, что с сестрёнкой нельзя было вместе побегать, сходить в гости, покататься на санках и коньках, покупаться в красавице Волге. Зато в любое время можно было попросить у папа’ запрячь коляску и поехать кататься по городу, а то и за его пределы, так как Маше нужен свежий воздух.