Герада

Глава.

Кругом него сверкал праздник мусора. Левое колено гнусавило собачьим калом. Густой кустарник прокалывал каждое движение. Нищий запах гнил в носу. Но Гера не жил – дорожка между гаражей вбирала его всего.

Мёртвую дорогу прошептал слабый свет фонаря. Но вот, издалека забрезжил мотор. Гера привстал, но сразу сел на крикнувший в тело кустарник. Гера ссохся и просмотрел пальцами холщовый рюкзак, вглядываясь в дорожку. На воротах дальнего гаража плеснуло пятно света. Свет медленно набирал голос. Пятна света затанцевали и запели на молчаливых воротах гаражей. Свет подтягивал на вожжах чёрную машину, – фары грубили прямо в глаза.

Гера разобрал пальцами узел. Когда он освободил холодные сдвоенные стволы и деревянную рукоятку обрезанного животного ружья, машина пробормотала роковые ворота. Гера больно спрыгнул худыми ногами на острую дорожку. Гравий твёрдо заворчал под мягкой подошвой. Он смазал ладонями рукоять и сытые стволы ружья. Он появился в слабом проёме между створкой ворот и кормой машины. В этот момент в гараже под потоком заговорила лампа. Большое тело басило в трёх шагах перед ним. Преданные камешки на бетонном полу предупредительно вспыхнули под маленькими ботиночками Геры. Чёрное тело икнуло. Страх заорал на Геру. Страх ослепил. Страх оглушил. Но руки сотни раз сыгранным движением взвизгнули стволами перед лицом.

Грохот озарил рождение прекрасного мира.

В аппетитных мечтах казалось, что на потолках гаражей всегда ржавые крюки. Однако на потолке не за что было подвесить тело. Тогда щёлкнула дверь автомобиля. С писком стекло отражение, и руки красными узлами набухли на закате автомобильной дверцы.

Гера суетился вокруг крупного тела, ожившего стонами. Из рюкзака укусили вскрикнувший бетон нож, ножницы, керосиновая горелка. Дали пощёчину зимние варежки. Нож чёрно затрещал одеждой, обрывками умершей на полу. В горелке родилось, выросло, задремало, проснулось, и голодно замычало пламя. Пока клюв гвоздодёра разгорался в празднике пламени, голый человек, тянувший скрип руками из двери, стоявший на полусогнутых окровавленных ногах, ругал Геру грязными и смертельными словами. Гера молчал. Гера надеялся, что его молчание дрожит в человеке. Гера молчал и смотрел на музыку огня. Он опасался, что человек иссякнет раньше замысла. Гера оживил варежки, горячо взял ствол гвоздодёра. Гера подошёл к человеку сзади. Он разлепил половинки его ягодиц, снизу-вверх заглядывая в тело. Но правая рука приподнималась слишком нудно. Тогда он сжал тёплый ствол гвоздодёра двумя руками, развеселил его в пламени, торопливо прошептал ботиночками, прицелился и ворвался оранжевым шипением внутрь. Дикий крик вспыхнул на раскалённом металле. Крик заиграл оттенками по стенам, заметался по гаражу яркой бабочкой и погас. Гера потрясённо счастливо улыбнулся. Пол вяло вздрогнул оружием. Завершился гимн горелки. Он сел на пол и стал любоваться телом. Он слушал мощную музыку этого тела, расписанного полосами крови. Он улыбался ноге, от колена в жидком алом чулке, и прислушивался негромкому, лиричному свету.

Предпразднично звякнула восторженная мысль, что недаром он взял ножичек. Гера прогремел весь гараж, но не нашёл воды. Тогда он слил красные узоры с игрушки бензином булькавшей канистры. Потом пописал, стараясь зашипеть во рту раны на его ноге. Затем постоял, потрясая кожаным чулочком. Он закидывал последние капли человеку на спину, и играл, пытаясь забросить хоть капельку на его затылок. Человек на дверце вновь, уже слабо, но зло засветился. Гера радостно улыбнулся. Он взял ножик и красно спустился от шеи к копчику, словно раскрылась молния, или улыбнулся арбуз, заблестевший алой мякотью. Человек застонал. Гера расстроился. Вместо архитектуры флейты он увидел красно-белую грязь. В пламени крика, бензин на быстрый взгляд омыл пейзаж. Ствол зазвучал и тут же вновь испачкался. Пришло увлекательнейшее поджечь человека и посмотреть, как он будет танцевать и съёживаться. Но Гера похоронил желание. – Рядом дремали гаражи светлых людей.

Он зашуршал в рюкзак инструментом. Ещё раз вонзил в задний проход гвоздодёр. Гвоздодёр поиграл, порезвился внутри монотонного тела, и выплеснулся. Гера со всей своей маленькой силы переломно ударил в позвоночник, зашуршал в рюкзак трудолюбивым инструментом, ущипнул из чёрных обрывков тела деньги, и выхрустел в прохладный ночной воздух. Прощально застонала створка.

Глава.

Рюкзак Геры молчал. Лишь иногда грубил в спину обух топора. Ступать ночами вдоль дома было слишком громко, потому он угловато серел на ступенях в подвал. Несколько ночей он всматривался в приближавшиеся рассветы автомобилей. Однако нужной машины в нужное время не было. Хоть только ночью Гера всходил и садился, но люди жили, и могли обидеть его. Люди могли приговорить его к тюрьме внимательным взглядом. Он дрожал. Но снова и снова упрямился в засаду. И в одну ночь удача поцеловала, полюбила и опустошила его.

Громкий человек сумбурно шумел у машины. Наконец, дверца отрезала шум. Человек забулькал жидкой очередью, что пузырилась из его тела и лопалась в ночной тишине. Засверкали маленькие шажки. Но Гера уже выбрался из засады. Уже ликовал на свободе топор. Он уже нырнул вдоль стены. Он уже холодел у лестницы. Уже гнила в ладонях деревянная рукоять. Ударил шаг девятый, и Гера взорвался из-под лестницы. Человек брызнул звонким голосом, и тот час обух топора хрустнул в тонкий лобик.

Гера заструил разбитое тело в укрытие. Из кармана обнял бутылку, прозрачно смыл внутрь вялого тела упрямые таблетки. Мягко оторвал обувь с ног. Бело обмотал рассечённую голову. Потно уложил своевольное тело в рюкзак, но не забыл заботливо расшевелить отверстие для дыхания, после чего придавил себя.

Он мокро и пьяно добрёл до полуживой дороги. Робкая машина проскулила до вокзала. На раннем вокзале властвовали сонные патрули милиционеров. Но его скудное тело, его сытый рюкзак, его лицо, открыто преданные фонарями, жили мимо них.

В нудной электричке Гера чувствовал, что тот в рюкзаке выдаст его, и сидел как в камере. Когда почти рассвело, в чистоте остановки, тишину испачкал слюнявый стон. Гера застонал следом и сжал голову, словно от боли. Пальцы набрали рот в рюкзаке и мокро закрыли его.

От полустанка Гера шатался в птичьей тени леса. Лес мокро шуршал, вскрикивал сучьями под бесчувственной подошвой. Тёмный человек за спиной медленно разгорался, потому Гера шёл празднично. Но в спину ему выстрелила мысль. – Свёрнутый зародышем не мог быть без пистолета. А пистолет ещё не молчал солидно в его ладони. Рюкзак плотно прихлопнул хвою. Шире распелся выход, и Гера улыбнулся уже живым, но ещё рассветным глазам. Полной ночью похолодел в кармане пистолет. Гера вновь тоще взвалил на себя рассветавшего человека.

Они вышли к опушке. Здесь кривым лезвием угрожали рельсы. Ещё ночное тело вытекло из мешка. Гера красно скрепил босые руки и ноги. Он гулко отрубил четыре руки у дерева, и в брызгах счастья заострил концы.

Когда придумывал, само вплыло гениальное подвесить урожайное тело надувной женщины. Но резиновая женщина томила его только из одной витрины во всём городе. Она сразу указала бы на него. Потому он придумал подвесить две дутые груди воздушных шаров, чтоб они ликовали на мохнатом теле ели под соблазнительный шёпот. Он рассыпал метров двести камней вперёд по повороту. Затем колюче вскарабкался на сосну, и она засмеялась бессонными глазами. Хохоча колёсами, промчался войной поезд, расшвыривая ветер. Гера рассыпчато выбрал четыре ямки, вбил четыре кола, и в ямки зажурчали камни.

Человечек тусклым голосом заговорил с ним золотыми предложениями, затем громовыми угрозами. Но Гера заныл его телом по склону к рельсам. Он боялся его рук, потому сначала освободил ноги. Но ноги велосипедом стали жарко загораться на его теле. Тогда Гера топором, больно переломил посредине кость голени. Человек запылал, а Гера осторожно, чтобы не оторвалась прооперированная часть, прикрутил ступню верёвкой к колу. Легче он заскрипел второй ступнёй, так что ноги широко закричали. Дольше он готовил руки, но и они замолчали и сдались в плен. Гера хотел, чтобы лёгкий человек видел приближение тяжёлой смерти, потому как подушкой, испачкал его затылок гнилушкой.

Человек светился криками на весь лес, и мешал Гере учиться пистолету, – Гера не мог допустить, чтобы карлик рассмеялся снова, и поэтому спрятался за деревом, согревая хладнокровного убийцу. Двадцать минут спустя, он слушал уже бесцветные крики, но потел, что кто-нибудь их услышит. С нетерпением он ликовал поезду, что мокро проедет по рельсам. Ножом развалит селёдку.

Всё случилось, как задумал Гера. Товарный состав пел на скорости в повороте. Машинистам вспыхнули в глаза два красных шара. На короткой прямой они увидели нечто, и тут же колесо продавило пополам тело. Поезд поморщился, заскулил тормозами. А Гера уже мелькал в лесу, и снова ему в спину хамил топор. У лесной реки он булькнул в глубину пистолетом. Красочный топор долго резал встречную воду, пока не поскучнел. Гера отмыл боевые награды с одежды, и устал глубоким лесом к автобусной остановке. Он пронзил мыслью, что электрички долго не будет, а на платформе полустанка скоро станет слишком громко и светло.

Глава.

Оставался последний и самый трудный. Но Геру не только пьянила радость свободного карнавала, его уже тошнило утомление. Слишком громко отвалилась половинка тела. Гера не понимал, откуда эта усталость, ведь он всё делал честно в ответ.

Он приехал из деревни, тускло окончил училище, остался в городе. Гера однообразно дышал в комнате общей квартиры и продавал водку на рынке. Деньгами он помогал родителям в деревне и сестре, что жила с ними, без мужа баловала сына. Племянник ел его жизнь, но презирал дурачком. В ответ Гера не обижался, грустно понимая молодость и свою бесцветность. Он жил беззлобным, полным мелких забот существом, пока они не пришли к нему.

Увидев их, он закричал от ужаса и умер. Они спросили ящик водки. Гера знал их могущество, но не мог без разрешения хозяина отдать чужое. Слова искрились на гордых губах. Слова пачкали, били его почти прожитое тело. Но Гера не мог без разрешения отдать чужое бесплатно. Он упрямо умирал перед ними.

Вскоре подбежал хозяин. Хозяин уничтожил Геру и отдал водку. Трое гордых людей, как гвардейские офицеры блестящими сапогами, раздавили окурок Геры. Скрипя на снегу, он звонко поднёс им до машины ящик с бутылками. Перегнувшись, уложил ящик в багажник. Лёгкий карлик сзади облизал его взглядом с ног до затылка. Карлик шершаво шепнул товарищам, и втроём они ударили его смехом.

После работы, зимним вечером он тускло молчал домой, слушать сквозь тощие стены крикливую и скрипящую жизнь молодых с одной стороны, и тяжёлое громыхание жизни большой, но гнилой семьи, с другой.

Его ударили в спину, и он упал. Захрустели кругом страшные ноги. Над ним заклубились густые голоса, им стали шлифовать снежную дорожку. Тело Геры горячо и мокро заорало от ужаса.

Когда глаза задавили покойные колёса машины, над ним сталью засверкали голоса, от его мокрой одежды. Он ребристо ударился о пол автомобиля. Его чёрно придавили ботики. Мотор преданно заворчал. В дороге машина снизу, подло ударяла в тело. Через молчание у Геры во рту ожил шмель, затем он прожевал кашу, наконец, вылупился чистый звук, но его рот изнасиловала масляная тряпка.

Выстелила в спину дверь. Его ввели в гараж, по которому пробегали всполохи смеха. Они оцарапали с него брюки и трусы, нагнули, и очернили голову одеждой. По очереди они остро разорвали Геру. Сдавленный, слабый крик Геры, как бабочка бился в равнодушные стены гаража. Его робкий крик нагоняли и пожирали сытые хрипы. Они ставили его на колени, и белым маслом наполняли рот. Его колени остро стыли на липком полу, а они стучали в его лицо тёплой мочой, скрещивая мокрые солнечные лучи. Они вновь взорвали его тело изнутри, и оно заплакало тёплыми слезами, ручейками стекавшими по ногам в жижу.

Больными ботинками они выкатили его в снег. Снег испугался его тела жёлтыми, коричневыми, красными пятнами.

Они бесстрашно его отпустили, но Гера задумал отомстить. Они разрушили сложное соотношение различных звуков его сознания, заглушавших друг друга и вместе звучавших как тихая скучная нота. Теперь он жужжал рассерженным ульем, теперь он был расстроенным оркестром. Теперь он снова и снова улыбался, как в красных мучениях умирают их тела, застывают в муках высохшими деревьями. Теперь он не видел экран телевизора, не видел деньги покупателей, но глотал врагов в ямы, жёг железом, они слепили его криками, а он воспевал их огнём, пузирил лица кипятком, гасил иголками капельки зрачков, топил в макушке молотком блестящий гвоздь, отрубал руки и ноги, кормил мясом друг друга и поил с ложки кипячёной кровью.

Из деревни он привёз ружьё и топор. Он прошёл их жизнь. Он расчертил на листах планы смертей. Он мысленно насладился их мучениями, – и постепенно насытился. Свежие события закрасили обиду, она побледнела и остыла.

Но незрелой весной хозяин отправил Геру в поселковый магазин сопровождать водку, чтоб шофёр её не прожил. Он пробыл в дремучем посёлке два дня, и там увидел это.

На рассвете местные мужики скользили по озеру с вилами, рогатинами и топорами. Они тяжело молчали к белым детям нерп. Дети лежали на льду беспомощными младенцами, завёрнутыми в пелёнки из белого меха. Они лежали белыми кульками с чёрными глазами в снегу, и беспомощно толкались детскими ластами. Дети нерп смотрели большими чёрными глазами, как подходят мужики, сжимая остроги и вилы. Вилы вонзились в тело младенца. Красное пятно вспыхнуло и разлилось пожаром по телу. И ребёнок закричал от острой боли. И он закричал так, что всё, что казалось Гере голубым рассветным небом, бескрайним снежным озером, потрескалось и осыпалось стеклом.

А потом Геру укусили за сердце те двое. Толстый и средний стояли у бортов грузовой машины. В чёрный зев кузова мужики бросали тельца мёртвых детей. За каждого мертвого младенца, с открытыми чёрными глазами, толстый хрустел мужикам свежими деньгами. Геру погребла острая куча детских тел в пещере. Теперь он снова трепетал без кожи. Теперь они уже не могли жить, чтоб не мучить его. Теперь они не только обидели его, бледного, прозрачного человека, сквозь которого всегда смотрели люди, который за жизнь не сделал никому зла. Теперь для них мужики убивали младенцев.

Гера стал увлечённо, как своих детей, выращивать в себе страшные убийства. Он долго ходил на сносях, наслаждаясь сладостью каждого мгновения материнства. Бесшумный человек стал ещё монотоннее, ещё прозрачнее. Но теперь в нём звучала мелодия прекрасной мечты, торжественная музыка освобождения ото сна, гимн обретения себя!

Гера в своей комнате, впервые мешавшей ему соседской жизнью, пластал воздух топором, целился спящим ружьём, беременным смертью, ненавидел острым ножом стены, и шелестел обещаниями. Он учился ружью в лесу, кусая пулями стволы. Он просвечивал места засад. Он осторожно пережёвывал их жизнь. Он ловил время. Так увлечённо он создал два восхитивших его убийства.

Но последний был слишком тяжёл для него. Он усыплял машину у дома, а не в гараже. Его Гера не унёс бы в рюкзаке. Он редко был один. Почти всё время без людей проводил с женой и дочкой. И после двух убийств он сторожил смерть.