Беглецы в Гвиане

Глава I

Экваториальная буря гнула вершины громадных деревьев девственного леса. Удары грома, то раскатистые, то глухие, то отрывистые, то протяжные, но всегда одинаково страшные, казалось, сливались в один нескончаемый гул.

На севере и на юге, на западе и на востоке – со всех сторон небо закрывала громадная туча, окаймленная зловещей полосой медного цвета. Из тучи, как из громадного опрокинутого кратера, вылетали целые снопы ослепительных молний всех цветов радуги. Дождь лил потоками – экваториальный дождь, о котором у нас в Европе не имеют ни малейшего понятия.

С деревьев слетали срываемые ветром листья; временами валились, словно подкошенные, лесные гиганты, то сломанные на половине ствола, то вырванные с корнем из земли. Испуганные животные притихли. Птицы не подавали голоса. Над всем безраздельно господствовал вой урагана.

Эта страшная буря разразилась в обширной долине реки Марони, одной из главнейших рек во Французской Гвиане.

Непривычный к такому буйству стихий человек был бы, конечно, очень удивлен, увидев до сотни людей разных возрастов и национальностей, спокойно и безмолвно стоящих в четыре ряда под обширным навесом.

Ветер грозил в любую минуту сорвать с навеса лиственную крышу; врытые в землю столбы качались, ежеминутно грозя упасть, а эти люди стояли себе, как ни в чем не бывало, со шляпами в руках.

Угрюмое равнодушие читалось на разнохарактерных лицах этих арабов, индейцев, негров и европейцев.

Все они были босиком, в серых полотняных панталонах и блузах, на спинах которых легко прочитывались крупные буквы «С» и «Р», отделенные одна от другой якорем.

По рядам ходил среднего роста человек с непомерно широкими плечами, с грубым зверским лицом, украшенным густыми темными усами, закрученными на концах. Голубовато-серые глаза, казалось, все видевшие, но ни на что не смотревшие, неприятно поражали своим хитрым и лукавым выражением.

Человек этот был в короткой серой суконной блузе с серебряным галуном и отложным воротником. У пояса болталась короткая сабля, за пояс был заткнут пистолет. В руках человек держал огромную тяжелую дубинку, которой все время ловко размахивал.

Он следил за перекличкой и каждого выкликнутого окидывал с ног до головы пронзительным взглядом из-под козырька кепи, сшитого из такого же сукна, как и блуза.

Перекличку делал другой человек, одетый в такую же форму, как и первый, но в физическом отношении составлявший со своим товарищем разительный контраст. Он был высок, худощав, строен и имел симпатичное лицо. Дубинки у него не было; он держал в руках только записную книгу, по которой и вычитывал имена.

Имена эти он называл громко, временами останавливаясь, когда усиливавшийся шум бури мешал ему говорить.

– Абдалла! – выкрикивал он.

– Здесь.

– Минграссами!

– Здесь! – отвечал хриплым голосом индус, дрожавший всем телом, несмотря на экваториальную духоту.

– Вот еще субъект, одержимый пляской святого Витта, – проворчал человек с закрученными усами. – Это, видите ли, он притворяется, что у него лихорадка. Погоди, дружок, уж я тебя вылечу!

– Здесь! – слабым голосом отозвался бледный, со впалыми щеками европеец, едва державшийся на ногах.

– А ты не можешь отвечать громче, скотина?..

И дубинка опустилась на спину несчастного, который присел на корточки и громко застонал.

– Что? Вот и голос отыскался… Свинья!

– Ромулус!..

– Здесь! – как из бочки, выпалил богатырского роста и сложения негр, осклабившись и показав белые крупные зубы, которым мог бы позавидовать любой крокодил.

– Робен!

Ответа не было.

– Робен! – повторил делавший перекличку.

– Да отвечай же, гад! – крикнул человек с дубинкой.

Опять никто не откликнулся. По всем четырем шеренгам пробежал ропот.

– Цыц, кобели! – заорал на них человек с дубинкой, выхватывая из-за пояса пистолет и нажимая на курок. – Первого, который двинется, уложу на месте.

Гром в это время на минуту стих, и среди кратковременной тишины вдали послышались крики:

– К оружию!.. К оружию!..

Затем прогремел выстрел.

– Тысяча громов!.. Я уверен, что этот негодяй Робен сбежал… Славно мы влетели, нечего сказать.

Ссыльнокаторжного Робена как отметили неявившегося, и перекличка пошла своим чередом.

Мы уже сказали, что действие происходило во Французской Гвиане, на левом берегу реки Марони, отделяющей французскую колонию от голландских владений.

Люди, собранные под навесом, были каторжники, состоявшие под надзором острожного надзирателя Бенуа, человека злобного и жестокого.

Исправительная колония, где развертывались события этого пролога к драме, которую мы собираемся изложить, называлась Сен-Лоранским острогом. Время действия – 185… год. Сен-Лоранская колония служила как бы дополнением к Кайенне. Каторжников в ней тогда было еще немного – не более пятисот человек. Место там очень болотистое, климат крайне нездоровый, а работа заключается в расчистке почвы и, следовательно, очень трудна, воистину каторжная.

Надзиратель Бенуа повел свою бригаду в казарму острога. Он имел вид лисицы, попавшей в западню. Своей дубинкой он уже не размахивал. Напомаженные кончики его усов опустились, уши отвисли, и козырек кепи как будто еще ниже нахлобучился на лоб.

Убежавший арестант был очень важным преступником, человеком умным, образованным и энергичным. Его бегство было тяжелым ударом для Бенуа: Робен был поручен лично его усиленному надзору.

Каторжники, радуясь неприятности, постигшей их острожного начальника, не скрывали своей радости, и глаза их весело блестели. Впрочем, они больше ничем не могли выразить своего протеста против жестокого, не в меру усердного Бенуа.

Они разбрелись по своим койкам и скоро заснули крепким сном – если не невинности, то, во всяком случае, тяжелого утомительного труда.

Бенуа, несмотря на проливной дождь и громовые раскаты, в крайнем смущении пошел с рапортом к главному начальнику острога.

Последний уже по слышанному выстрелу знал о случившемся побеге и спокойно сделал распоряжение насчет мер, которые следовало принять для поимки беглого.

Не то, чтобы он серьезно надеялся поймать убежавшего, но уж таков был порядок: определенные меры всегда в подобных случаях принимались. Гораздо больше начальник острога рассчитывал на то, что голод рано или поздно заставит бежавшего вернуться в острог. Побеги из Сен-Лоранской колонии были часты, но все они в большинстве случаев кончались ничем. Истомленные голодом беглецы обыкновенно сами возвращались в острог, если только не погибали раньше из-за диких зверей или ядовитых гадов и насекомых.

Но когда начальник острога узнал имя бежавшего арестанта, он смутился. Ему была известна энергия Робена, и он понимал, что этот каторжник вряд ли испугается голода и хищных зверей.

– Он не вернется, – пробормотал он. – Это человек – погибший.

– Господин смотритель, – заговорил Бенуа, надеясь усердием загладить свою вину, грозившую ему суровым наказанием, – господин смотритель, я доставлю его вам живым или мертвым. Я за это берусь.

– «Мертвым» – это уж слишком… понимаете? – сухо возразил смотритель острога, человек суровый и строгий, но справедливый и вовсе не злой. – Вообще, я недоволен вашим зверским обращением с каторжниками. Я строго запрещаю вам давать волю рукам… Вы понимаете, что я хочу сказать?.. Было бы вам известно, что я предостерегаю вас в последний раз. Постарайтесь поймать беглеца, если не желаете попасть под суд, и приготовьтесь отбыть по возвращении из экспедиции восьмидневный арест – это в любом случае. Ступайте.

Надзиратель поклонился и ушел, осыпая страшными проклятиями бежавшего каторжника.

– Негодяй! Подлец!.. Уж я тебя поймаю, погоди! Как это я сказал, не подумав: живым или мертвым!.. Как же! Очень ты мне нужен мертвым! Нет, я верну тебя живым, и опять ты будешь ходить у меня под палкой… Итак, немедленно в дорогу.

Надзиратель возвратился в дом, где жил он сам и его товарищи по службе, наскоро уложил в ранец кое-какую провизию, взял компас, охотничье ружье и приготовился в путь.

Было семь часов вечера. Со времени, как стало известно о побеге Робена, прошло три четверти часа.

Бенуа был старшим надзирателем в отделении. Он выбрал себе трех помощников и велел им тоже собираться в дорогу. Те повиновались, не говоря ни слова.

– Послушай, Бенуа, – сказал один из остающихся надзирателей, тот самый, который вместе с ним делал перекличку, – неужели ты отправишься прямо сейчас? Дождись, по крайней мере, когда кончится гроза. Робен наверняка не смог уйти далеко.

– Не твое дело, – грубо отрезал Бенуа. – Я ведь старший и твоего совета не спрашиваю. Чем скорее я выйду, тем вернее его поймаю. Он наверняка попытается переправиться через Марони, чтобы найти убежище у аруагов или галибисов, и, разумеется, пойдет берегом. Тут-то я его и сцапаю. Я насквозь вижу его план. План этот, по обыкновению, очень глуп, тем более, что три дня назад около засеки видели краснокожих. Не правда ли, Фарго, мы его живо отыщем?

При слове «Фарго» из-под грубого, неуклюжего стола вылез мохнатый сердитый пудель на коротких ногах и с умными глазами.

Фарго так же ненавидел каторжников, как и его хозяин. Вообще, нужно отметить, что собаки, принадлежащие каторжникам, ненавидят надзирателей и их собак, а надзирательские собаки платят им той же монетой. Очевидно, так воспитывают и тех, и других. Надзирательские собаки чуют каторжника на таком далеком расстоянии, что даже удивление берет, до какой степени развито у них чутье.

Бенуа, долго живший в Гвиане и изучивший страну вдоль и поперек, был отличным следопытом. Своего Фарго он выдрессировал великолепно, приобретя в нем незаменимого помощника.

Собравшись в путь, он отвел Фарго в казарму и дал ему несколько раз понюхать койку убежавшего Робена, прищелкивая при этом языком, как делают охотники, и приговаривая:

– Ищи, Фарго! Ищи! Пиль!

Пудель обнюхал постель, повилял хвостом, тявкнул два раза, как бы желая сказать: «Я понял», и выбежал вон.

– Чертовская погода! – проворчал один из трех надзирателей, который, едва успев сделать несколько шагов, уже промок до нитки. – Самая подходящая для бегства из острога. Черт меня побери, если нам удастся его изловить.

– Да, – согласился другой, – и не хватает только, чтобы мы наступили на ядовитую змею или провалились в трясину.

– Тут даже и собака его не поможет, – сказал третий. – Какого черта она найдет, если дождик давным-давно смыл все следы?

– Ну, вы! – прикрикнул на своих помощников Бенуа. – Чего вы там раскудахтались? Ступайте себе вперед. Гроза скоро кончится, небо прояснится, взойдет луна, и будет видно, как днем. Вперед!

Четыре человека гуськом пошли по глухой тропинке в кустах вдоль берега реки вверх по течению. Собака бежала впереди.

Охота на человека началась.

Когда каторжники двумя рядами шли на перекличку, часовой у ворот острога заметил при свете блеснувшей молнии, как какой-то человек выбежал из своего ряда и пустился со всех ног бежать.

Солдат успел разглядеть клеймо на спине блузы. Сомнения не было ни малейшего. Инструкцию свою часовой знал твердо. Он быстро взвел курок ружья и выстрелил, не сделав даже обычного оклика «Кто идет?».

Конечно, второпях он блестяще промахнулся. Бежавший слышал, как прожужжала пуля, припустил еще шибче и скрылся в кустах. Прибежавшие на выстрелы солдаты уже никого не нашли.

Не обращая внимания на ветер, дождь и молнию, беглец углубился в самую чащу леса с уверенностью человека, которому знакома каждая кочка, каждая ямка, каждый бугорок. При свете молнии он огляделся и повернул налево, причем острог остался у него позади, а река – направо.

Он шел по незаметному следу, заранее проложенному сквозь сплошную чащу зелени. Через полчаса быстрой ходьбы он вышел на широкую поляну, на которой валялись срубленные деревья. Их свалила, это было очевидно, рука человека, и пила уже отчасти затронула их стволы.

Здесь было место, где работали каторжники. В нескольких шагах от расчищенного пространства возвышался на метр от земли ствол огромного срубленного дерева. Гвианские колонизаторы-пионеры всегда срубают деревья на такой высоте.

У ствола беглец остановился и ощупал его руками, так как молнии стали реже и глаза плохо видели в темноте.

– Здесь! – сказал беглец тихо, дотронувшись до деревяшки, заостренной в виде кола и оставленной как бы невзначай.

Он взял кол и принялся быстро буравить им землю около пня. Земля тут была рыхлая, очевидно, недавно раскопанная. Вскоре кол наткнулся на какой-то предмет, издавший металлический звук.

Беглец вытащил жестяной ящик, в каких обыкновенно матросы хранят сухари.

Ящик был обвязан в несколько раз длинной и гибкой лианой, от которой отходили два свободных конца, словно ремни у ранца. Беглец привязал к себе ящик на спину, как ранец, вытащил из ямы тесак с деревянной, обвитой медной проволокой ручкой, взял в левую руку кол и несколько минут постоял, прислонившись спиной к пню.

Затем он гордо выпрямился во весь свой огромный рост и сказал:

– Наконец я свободен, свободен, как те дикие звери, с которыми мне предстоит теперь жить. Мне, как и им, принадлежат теперь бесконечные леса и страшные пустыни. Лучше змея, лучше тигр, лучше зной и голод, лучше смерть во всех ее видах, чем жизнь в остроге, на каторге. Лучше умереть свободным, чем влачить жизнь в колодках и цепях. Пусть же теперь они придут и попробуют отнять у меня жалкие остатки моей свободы! Пусть попробуют!.. Я сумею за себя постоять.

Надзиратель Бенуа был прав, говоря, что гроза скоро кончится. Экваториальные бури ужасны по своей силе, но непродолжительны. Через полчаса тучи рассеялись и унеслись дальше. Луна медленно выплыла из-за деревьев, окаймлявших реку, и круг ее заблестел ярко, отражаясь в еще не успокоившихся волнах и играя на листьях в сверкавших дождевых каплях. Местами голубоватый кроткий луч пронизывал густые лиственные своды, забираясь в самую чащу листьев и цветов.

Беглец невольно залюбовался этим пробуждением природы, но скоро опомнился. Нужно было спешить. Нужно было уйти как можно дальше, дабы преграда между ним и преследователями стала непреодолимой.

Он резко оторвался от приятного зрелища, снова сориентировался и пустился в путь.

Во время своей ссылки на берега Марони Робен пригляделся к тому, как совершаются побеги из острога. Обыкновенно, как он имел много случаев заметить, эти побеги оканчивались или поимкой беглецов надзирателями, или выдачей их острогу голландским правительством, или, наконец, их голодной смертью где-нибудь в пустыне или лесу. Некоторые сами возвращались в острог, доведенные до изнеможения голодом и разными лишениями.

Возвращавшиеся беглецы знали, что их ждет военный суд, который обречет их быть закованными в двойную цепь на срок от двух до пяти лет, но все-таки шли назад, гонимые призраком смерти: столь велика у человека тяга к жизни, хотя бы даже на каторге.

Но наш беглец был человеком особого рода. Он не был преступником в обычном смысле, он пострадал за идею и в свое время храбро рисковал жизнью, чтобы эта идея восторжествовала. Его не пугала смерть. Он уже не вернется в острог сам, нет, не вернется, что бы ни случилось. Встречи с голландцами он постарается избежать. Это вовсе не трудно: стоит только держаться правого берега реки. Голод? Он будет его мужественно переносить. Он силен, вынослив, энергичен и может долго выдержать. Если же и умрет – что ж такого? Пускай. Не он первый, не он последний. И его скелет будет так же белеть в траве, дочиста обглоданный муравьями, как и скелеты многих других до него…

Впрочем, он не собирается умирать. О нет!.. Он муж и отец, у него семья… Он гражданин, дух которого не сломили ни каторжная работа, ни горе, ни нужда, ни унижения острога.

Он хотел жить для семьи, для друзей, а когда человек подобной закалки говорит: «Я хочу», считайте, что он уже и может.

Все это так, все это хорошо, но ведь его могут поймать. За ним уже наверняка и гонятся.

Пускай. Его дело – сбить погоню со следа, одурачить ее, направить по ложному пути.

«Они теперь идут по моему следу, – размышлял он про себя, – и убеждены, что я направился в голландские владения. Хорошо. Пусть думают так, а я постараюсь поддержать их в этом убеждении. Сделаем, прежде всего, плот».

С этими мыслями беглец быстро повернулся и пошел к реке, волны которой шумно катились направо от него.

– Хорошо, – сказал он. – Это Синие скалы. В одном километре отсюда вверх по течению я найду нужный мне материал.

Тихо, крадучись, точно краснокожий индеец на войне или на охоте, беглец направился прямиком к берегу, до которого было три четверти часа ходьбы.

План был смелый, и для выполнения его требовалось много ловкости и мужества.

Робен знал, что за ним гонятся и что погоня в любом случае ведется по течению Марони, выше ли, ниже ли Сен-Лорана – но все равно по реке. Представлялось одно из двух: или преследователи уже прошли то место, где беглец собирался строить себе плот, или еще не дошли до него. В первом случае беглецу нечего было беспокоиться, а во втором он мог спрятаться в густой водяной траве. Что касается до соседства с пресноводными крокодилами, электрическими угрями и колючими скатами, то об этом он даже и не думал. Это для него были сущие пустяки.

Сперва он долго решал, которое из двух предположений справедливо. Но так как, подойдя к берегу, не увидел и не услышал ничего подозрительного, то немедленно приступил к исполнению своего плана.

С одного взгляда он выбрал две гладкие и белые, как серебро, ветви дерева-пушки и обрубил их в два быстрых приема.

Затем он решительно вошел в воду и очутился по пояс в густой чаще водорослей, росших в изобилии на дне реки. То были арумы, или, по местному названию, «муку-муку», почти невесомые, легко срезающиеся и вместе с тем очень прочные.

Выбрав десятка три прекрасных прямых стволов длиною более двух метров, он бесшумно срезал их, старательно избегая соприкосновения с вытекающей из них едкой жидкостью, натянул их крест-накрест на две приготовленные жерди из дерева-пушки – получилось нечто вроде калитки, какие бывают у крестьянских изгородей.

У беглеца был теперь плот шириной метра по два с каждой стороны, отлично держащийся на воде, и пусть он был не способен выдержать человека, но зато превосходно подходил для той цели, которую, строя его, преследовал беглец.

Построив плот, Робен снял с себя блузу, набил ее листьями, придав ей вид сидящего человека, к рукам манекена приладил палку наподобие весла и оттолкнул плот подальше от берега.

Робен временами останавливался и прислушивался.

Течение подхватило плот и медленно понесло, слегка его вращая, по направлению к голландскому берегу.

– Превосходно! – сказал беглец. – Я уверен, что самое большее через четверть часа мои молодцы, оставив настоящую добычу, погонятся за тенью.

Полагая, что лучший способ скрыться от преследователей – идти по дороге, которой ходят все, и не прятаться без крайней надобности по закоулкам, беглец беззаботно пошел по узкой проторенной тропинке, которой наверняка должны были идти и его преследователи.

Робен временами останавливался и прислушивался

Забираться в лесную чащу он не хотел. Лес в обычное время мог дать ему верное убежище, но при существующих обстоятельствах нечего было и думать о том, чтобы проложить себе дорогу через лес.

Со всей возможной осторожностью подвигаясь вперед и прилагая невероятные усилия, дабы избежать малейшего шороха, который мог бы нарушить ночную тишину, Робен временами останавливался и прислушивался: нет ли где какого-нибудь постороннего звука, не относящегося к неумолчному ропоту, производимому океаном зелени девственного леса.

Но нет. Ничего не было слышно, кроме постукивания последних капель дождя о мокрые листья, таинственного ползания гадов в траве, тихого хода насекомых в древесных стволах и чуть слышного шороха крыльев мокрой птицы.

Робен все шел и шел под темными сводами, на которые луна лишь слабо отбрасывала голубоватый свет. Вокруг него летали светлячки, прорезая блестящими полосами темноту.

Вскоре он достиг места, где в Марони впадает река Балете. Он нетерпеливо желал поскорее достичь притока Марони, чтобы между ними и его преследователями пролегла хоть какая-нибудь преграда.

Робен был отличным пловцом, и переплыть реку для него не составляло ни малейшего труда.

Но прежде чем броситься в воду, он остановился, прислушался и зорким взглядом окинул берег.

И отлично сделал.

Глава II

Оттуда сквозь прозрачную тропическую ночь до него отчетливо донесся шепот. Робен остановился как вкопанный.

– Уверяю же тебя, вот плот.

– Ничего не вижу.

– Вот там, напротив… в ста метрах от берега, видишь черное пятно? На плоту человек. Я ясно вижу, его!

– Ты прав.

– Плот, на плоту человек. Да. Он плывет вверх.

– Теперь прилив. Его подхватит водоворот и прибьет к голландскому берегу.

– Ну, это дудки. Не для того мы так себя ломали, чтобы это допустить.

– Может, крикнуть ему, чтобы плыл к берегу?

– Глупо. Будь это обыкновенный варнак[1], тогда бы другое дело. Тот бы испугался, что получит пулю, и сейчас же подкатил бы. Но этот – политический.

– И к тому же Робен.

– Да, это человек крепкого закала.

– И все-таки мы должны его изловить.

– Жаль, что Бенуа с нами нет.

– Бенуа переправился через бухту и теперь далеко впереди.

– Тогда надо стрелять по плоту.

– Жалко. Ведь я не желаю зла Робену, он хороший человек.

– И мне жаль, а ничего не поделаешь. Придется пробить ему череп, тело его съедят кайманы.

– Стало быть – пли!

Три быстрых молнии прорезали темноту. Глухо прозвучавшие в лесу три выстрела вспугнули попугаев.