Земные праздники
Александр Радашкевич
Земные праздники
Александр Павлович Радашкевич – поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1950 г. в Оренбурге в семье офицера, вырос в Уфе. В 70-е жил и работал в Ленинграде. В СССР не печатался, доверяя перв. поэтич. опыты известному литературоведу и переводчице Н. Я. Рыковой, которая, по признанию самого Р., сыграла в его судьбе очень важную роль.
Эмигрировал в США в 1978. Работал в библиотеке Йельского ун-та (Нью-Хейвен), сотрудничая с эстонским поэтом и искусствоведом Алексисом Раннитом. В 1983 переехал в Париж, где работал в старейшем эмигрантском еженедельнике «Русская мысль», поддерживая лит. и дружеские связи с И. В. Одоевцевой, К. Д. Померанцевым, З. А. Шаховской и поэтами «третьей волны» – Б. Кенжеевым, Н. Горбаневской, Ю. Кублановским. Одоевцева диктовала Р. перв. главы своей незаконченной кн. «На берегах Леты», которая должна была стать заключительной частью трилогии вслед за мемуарами «На берегах Невы» и «На берегах Сены».
В 1991–97 Р. был личным секретарем Великого князя Владимира Кирилловича и его семьи, которую сопровождал во время более чем тридцати визитов по России, а также Грузии, Украине и европейским странам.
С кон. 70-х стихи, рецензии, статьи и переводы Р. широко печатались в эмигрантской периодике, а с 1989, начиная с публикации Мих. Дудина в ж. «Звезда», – и на родине. С первых же публикаций искушенным читателям стало ясно, что на поэтич. небосклоне зажглась ярчайшая звезда, а лит. критики признали, что в русской поэзии появился настоящий мастер самостоятельного, авторского свободного стиха.
В 1986 в Нью-Йорке вышел перв. стих. сб. Р. «Шпалера». «Смещая границы стихоразделов, упрятывая рифмы в разные места строки, применяя несовпадение синтаксической и ритмической паузы во много раз чаще, чем это принято как выделяющий прием, поэт создает не верлибр, но «русский верлибр» – штука, мало кому удававшаяся», – писала в послесловии к сб. Н. Горбаневская. В статье о стих., вошедших во второй сб. Р. «Оный день» (СПб., 1997), Г. Погожева отметила, что «форма для этого поэта не самоцель, и то и дело эту свободно льющуюся речь кладет на музыку ни на минуту не покидающая его гармония». Автор послесловия к третьей кн. стихов Р. «Последний снег» (СПб.–Париж, 2003) Б. Кенжеев подчеркивает: «Я рад приветствовать едва ли не единственного русского поэта, которому удалось отказаться от классических оков – но сохранить и приумножить лирическую страсть». О сб. «Ветер созерцаний» (СПб., 2008) В. Вебер писал, что «читая Радашкевича, совершенно забываешь о размере и рифмах… тексты [у него] производят впечатление завершенности, это всегда пьеса, имеющая начало, кульминацию и финал… и везде есть отсылка к реалии, позволяющая размотать ассоциативную цепь, прочитать символику, то есть понять поэтическую мысль». Достоинства и своеобразие поэтики Р. охарактеризовал Д. Давыдов: «Будучи идеологически скорее консерватором, Александр Радашкевич понимает этот консерватизм не как автоматическое воспроизведение канона, но как своего рода «приключение» в прошлом, осознание истории как стилистического явления. Ажурные конструкции Радашкевича (порой неожиданно близкие – скорее типологически – к опытам Ферганской школы) тяготеют то к деформированной силлабо-тонике, то к свободному стиху, то к столь редкой в новейшей отечественной поэзии попытке возрождения силлабического стиха. В стихотворениях Радашкевича анжамбеман становится одним из основных приемов: поэтическое сообщение, подчас нарративное или риторическое, оказывается внутренне расчлененным, что создает особую форму поэтического остранения сказанного».
Сам Р. определяет свой стиль как «интуитивный верлибр» и считает, что «верлибр требует еще большей организации, чем рифмованный стих» и что «искусство без ограничений, без рамок существовать не может. Чем сильнее напряжение, тем дальше и выше летит выпущенная на волю стрела».
При всем разнообразии тематики поэзии Р. в ней существует мощный сквозной мотив – образ Петербурга, о котором автор говорит: «Это моя духовная родина. Это моя Атлантида. Я всегда душой туда возвращаюсь – и во снах, и наяву». Тема любимого города является трагическим и счастливым рефреном творчества Р.: «А ты уже совсем не мой, мой / град упругого блаженства…», «из тьмы чужбин я выхожу к Неве, / где финский ветер трогает губами / свирели выпуклых мостов», «Ты снова по душе /и не по силам снова, бессмертник / каменный, заплаканной душе», «за Петербург седой души, / как чайку на плече, / пока я жив, пока я мёртв / в когда и в никогда, / за стаю ангелов немых / в колоннах и крестах».
В целом Р. привнес в современную русскую поэзию элитарные черты, звучание «хрустального клавесина» – естественный изыск, утонченную иронию, элегантную просвещенность, которые, в сочетании со склонностью автора к стилистическим и смысловым парадоксам, к образным перевертышам, оригинальному ритмич. рисунку, представляют собой лит. явление, кот. на сегодняшний день по праву можно назвать «стилем Радашкевича».
В 2009 в СПб. издан во многом биографич. роман Р. «Лис, или Инферно», о кот. автор сказал, что это «проза поэта» и что в нем «практически нет ничего выдуманного, и события тоже реальные, но персонажи из моей и не моей биографии немного перемешаны, как карты в колоде».
Р. – автор поэтич. и прозаич. переводов с английского, французского и эстонского яз. произведений Дж. Хаббэла, Дж. Болдуина, М. Юрсенар, А. Ран-нита и др. Публикуя перевод романа Болдуина «Комната Джованни», редакция «Зарубежных записок» (Мюнхен, 2005, № 2) предварила его словами: «Новый перевод, выполненный замечательным поэтом и переводчиком Александром Радашкевичем… обладает множеством литературных достоинств, вытекающих из масштаба и характера дарования переводчика, в совершенстве владеющего английским и французским языками, не говоря – блистательным русским. Мы горды выпавшей нам честью впервые познакомить читателя со знаменитым романом в новом переводе».
В 1994 Р. основал при петербургском изд-ве «Лики России» лит.-историч. серию «Белый орел».
Р. – член Союза российских писателей и Союза писателей XXI века, официальный представитель Международной Федерации русскоязычных писателей во Франции, участник фестивалей поэзии в России, Грузии, Англии, Германии, Бельгии, Индии и др.
Живет в Париже.
Н. ЗардалишвилиЭнциклопедия «Литературный Санкт-Петербург. ХХ век»Сказка жизни
Волошину
Как спится вам, львиноголовыйМакс, в нагорной той могиле,качаемой, как зыбка, астральнымискрипучими ветрами под смуглымсолнцем, ласкающим хрестоматийноКиммерии полынные холмы?Икону моря облепил кишащий пьяноплебс, и под немой луною лупанарийревёт и день и ночь, и отползаютмшистые драконы гор в своёничто достойно.Как вам не спится, глядя на вашкорабль-дом и профиль, ваянныйантичными ветрами из вулкана?Как не живётся в слепых лунарияхбессмертья над бухтой жизнилупоглазой? Вы – только гроб,в котором тело бога погребено.Сквозь колкие миры любви, какте неверные кометы, вели менявы с юности за руку с улыбкойчающих богов.Шипит на сковородке барабулька,и горько реет дикий гусь над понтом,и грудой мятых тел побрезгаютбольшие шоколадницы, роняясамоцветную пыльцу, и вас никтоне видит здесь: изгнанники,скитальцы и поэты вновь венчанымерцающим венцом, и алчущийАлкей сих радужных краёв рисуетна полуночной волне к лунезмеящиеся тропы.За соль дорог, за хлеб пустыхнадежд и ветер акварельный наплече, за парус рваный, латаный,холщовый, за прах на стоптанныхкотурнах и сирый плащ ветров,за боль внежизненных обид ночамиспасибо вам, мой раненый пророкв лавандовом венке на синихлунных льнах, где кристальноюпылью вселенных обрастаетcorona astralis.IX. 2008. КоктебельЭлегия холмов
И в первый день остатка нашей жизни, вкушаяжирную прощальную черешню бургундскихаховых холмов и к континентам-облакам душойизмятой припадая, я праздновал за ласточкамибыль, над ней, как жаворонок, зависая итрепеща подобьем острых крыл над окоёмомгромкой тишины, где дверца снов захлопнетсяза нами и лысый прокричит петух, что, мол,пора запить чесночную головку шампанскимишипучими глотками, как юный дедушка КолаБрюньон, ваяющий над явью облака, и увестилегавую сквозь звон обветренного утра и вязьволнистых троп туда, где в первый день остатканашей жизни мы, упадая лбами в окоёмподоблачных метаний и зевот, захлопнем засобой сквозную дверцу снов, открыв, что нет нив прежде, ни в потом, того, что смотрит в душуныне, не видя в ней, как в небе, ничего, –лишь синь да ласточек, целующих грядущиедожди, лишь облаков простёртые холмы,повёрнутые к нам сиятельной подошвой, каксотни зимних лет назад, как в лета нашихзим, как в первый день остатка нашей жизни.2008Сказка жизни
Сказку, написать золотую сказкуо кольце, мандрагоре и гроте,о ветрах в сикоморовой роще и омшистом трёхбашенном замке,где на троне, в короне из замши,почивает с открытым глазомполовинка зелёной змеи, истекаясмарагдовой кровью, о заблудшемохотнике-принце в опрокинутомвзгляде лани, – написать и пуститьпо миру сто печалей в смертельномвальсе и надежды лазоревый ключик,поржавелый и ломкий, как пряник,подложить под подушку неспящим,как в цветные слова букварей.Вознести в поднебесие башни,заживляя, как братья и сёстры,в них астральные рваные раны,плюхнуть снеди всем карлами карлицам, ковыряющим вилкойв зубах, словно критикам – пряные«измы». Сказку, поминать золотуюсказку, как хромые собаки, какстарые кошки на обочине стёртыхдорог… Только лучше её намс тобою от пространного «жили-были»до финального «в рот не попало»,спотыкаясь на каждом камне,только лучше её нам, такую-сякую,золотую, вживую прожить.2008Пустынник
Ни жало жизни, ни кресты,цепляющие даром за пустотупустот, ни гефсиманскаягромадная тоска, ни нечтозамышляющие тени, чтошарят по тупым углам, ниглыбы мраморные облаков,ни стёртые слова, ни снымирские, ни предрассветные,когда нам снится детство,уж не мешали отшельникуглядеть в святое небо раннихвечеров в скиту забвенном инемом, куда никто по волеили оной против не доходилгодами по кромке пропасти,тропой петлистою, звериной.Так жил бесхитростно, не знаятоскования в глазах и думамичела не морща, читать от векавовсе не умея ни святцев, нипсалтыри, не зная молвить«Отче наш», и лишь, бывало,твердил на ветер: «Господи,я – твой, ты – мой». И большеничего. И никого там больше.«Я – твой, ты – мой». А душукак сомлевшую отдал, так намогилке взошло ветвистоеседое деревцо, сокрывшеееё крылатой тенью, и налистке, на каждом маятном ималом, «я – твой, ты – мой»читалось всякому и никому.2008Гравюры Колокольцева 1
Спать под гравюрою «Не спится», какв запертой утраченным ключом шкатулке,и просыпаться в «00 часов 00 минут»под «Снег пошёл» и знать, что в Сашиноопять хороший день, что рак гуляет«На Обводном» и жаба стынет хладнодушно«На свежей могиле любви», что «Дурочка»всё скачет над бездвижною скакалкой,свернув мордашку деревянную в его«Ночные натюрморты», а сестрорецкийсумрачный петух зажал в орлином клювето зёрнышко, которое круглее жизни и смертикостенеющей круглей, которое емуни выронить, ни проглотить, пока сливаютсяв любви рогатые улитки и попугай сжимаетв лапе умолкшие часы, без стрелок, на цепи,а бабочки «На островах» топорщат драгоценноатласные рисованные крылья над лодочникомв крошечной дали, пока сгнивают яблокии оплывают млечно вековые свечи, покаВенеция наводит над окрестною вселеннойфатальные горбатые мосты и башни рушатсябесшумно, пока мы спим приблудную судьбупод лесом тонких рамочек железных, – емууже «Не спится» в «00 часов 00 минут», ижирные тигровые коты из «Одиночества» егопо крышам лунным скользким петербуржскимнесут сквозь стылую гравюру «Я тут был»туда, где Сашино, а в Сашино – ловитва,синева, сверкает облачно «Последний снег»и дальний храм пророс худыми деревцами,а в Сашино всегда хороший день, гравюрный,и «Ночь улиток» в Сашино всегда.2008«Это небо медленного цвета…»
Это небо медленного цветаводит за нос в полекорабли.На неравные частигде-то взрывы рвут людей,где-то горлышкобутылей отбивают наотмашьсаблей и шампанскоельётся до слёз.Может, зря мы сюдаугодили, но не зря мыотсюда ушлибелым шагом, восвояси,узкой улочкой стоптанныхдуш.Каменеют веки поколений,тех, которым свистятвослед,обрастают вселенской пыльюкниги книг, те, что учатчему-то разве тех,кто их написал.Мы вмерзаем в глыбыстылых дней, и кому-тонравится подглядыватьза осуждёнными напожизненное заключениев оловянный глазоклуны,и конечно, всегдани при чёмэто ясное до тланебо медленного цвета,где в подлунных ковыляхза заблудшимиверблюдами убываюткорабли.2009«Земные праздники с их драным…»
Земные праздники с их дранымхвостом похмельных буден, чтотянется по лужам мятых судеб в папье-маше гниющих конфетти.Земные ели, что оголяются напраздничных помойках средиосклизло-чёрных шпрот и шкурокапельсинных, и лицавстречных наизнанку, и взглядоврваных серпантин. О Боже, какже неохота считать и чествоватьчужие январи!Земные праздники – парад развоплощенийс их хохотом-рыданьем,и те же вопли радостей отвратных,и те же надписи напламенной стене. Земные праздникив их первом свете, они, как талые ипрошленькие мы, с сокровищницейёлочных игрушекв запретном ящике – давно раскрыты,вынуты, разбиты, и лишь над мартомгрязных февралей, над городамибодро зримых снов имнимых пробуждений с набрякшихкрыш непавшая капель стеклянноплачет утром о своём отнюдь непрошлогоднем снеге.2009Это как будто
Грузия – это как будто ты ужеумер иль не рождался ещё.Колхидская холёная волнаходит нагими ночами во мне.О Сакартвело, что нас привелои уложило в рассветное мореи в бирюзовом гамаке междугравюрными соснами подпроплывающей бережночайкой, что колется на две?Что водит пса слепого, какГомера, безлюдными пескамив час разлук? И сдохнет лиу пыльных стоп седого Одиссея?Куда глядит весь день, какбледный монолит, недвижнаякорова чёрным взором?В старом небе, нечаянно-чающем, тот несказуемыйоблачный бог, что водиттолстым пальцем Пиросмани.И я целую праведное морепрощальными губами, какдитя, которое не ведало доднесьни встреч, ни расставаний.О Сакартвело, что насувело из мира сопредельныхснов без сна и без оглядки?И я гляжу в незнаемое морес премудрою бурёнкой, не мигая.Грузия – это как будто было,что будет: ты ещё умериль не рождался уже.VI. 2009Выставка костюма
Детские костюмчики Александра Первого, кафтан,камзол, брильянтовые пуговки. Вовсю ещё живаавгустейшая бабка всевластная, хоть о Ланском,истомном и младом, печалится вседневно…А вот и стройный редингот карминового бархата:уже сосватали с Луизой Баден-Баденской, то бишьс Елизаветой. «Амур и Псиша» звали их за юную,как в парадизе, красоту… Марии Фёдоровны розовыефижмы и вышитый корсаж с планшеткой, и веетПавловском, и далеко ещё, как сон, цареубийствокурносого и взбалмошного Павла… Эгреты-портбукеты Елисаветы, Петра Великого,Отца Отечества, пустые панталоны…«О, сделайте мне полы так,чтобы, когда я вхожу в карету, они стояли, как паньеу дам». А ветер версальский гудит по куртинам, бьютвкривь и вкось замшелые фонтаны, нагие статуиозябли по боскетам, где мраморные листики венковдрожат от каменных ветров сквозящими веками,взлетают парики и перья над плащом и отлипаюттафтяные мушки от пудры и румян. Но король,как известно, он гуляет в любую погоду, похоронивдофина, внуков и детей, – мимо долгих шпалер икурчавых грильяжей, мимо дутых барочных лет,вплоть до каталки, вплоть до гангрены:уйти за воздух, зайти за ветер, волнуяпрану, роняя злато, срываяпену земных костюмов…2009. ВерсальВ самом деле
В самом деле, лучше быспиться на безбожномМосковском вокзале, зная,что он Николаевский,иль на Витебском, помня,что он Царскосельский,плача от ветра и едких поездов,скользящих в навсегдамимо вокзальной заплёваннойшвали, воздвигая руины судебпо двум оброненным словами заедая жгучую гадостьвчерашним беляшом альпирожком с варением надежды,наблюдая обратные телодвижениятех, кто тревоженжелезнодорожно, прощаясьв дождик с распоследнимдругом, хромым блохатымкобельком, везомым мимо,на живодёрню, из края встречи расставаний, где никогданичего никому не сберечьиз того, что чего-то стоит.В самом деле, лучше быспиться, пусть на Финляндском,пусть на Балтийском,не наблюдая табель запретов,не мостясь в любезных невозможностяхснедаемой за завтраком тоски, плачаот ветра и мокрых поездов,отбывающих с пятой платформыв Невдубстрой со всемиостановками, простившисьутром с распоследним другом,шевелящим обрубком хвостав манной каше смердящихтуманов на оставляемомнами перроне. Но этолегко сказать.2009Из глубины
И поднялся ветер от Господа…
Числ., 11:31Из глубины, от праха стёртых мостовых,из-под холста размытых горизонтов, гдеморосит предательская мгла, где красныйзмей залёг под красным камнем, а мохзелёный скрыл зелёной змейки взгляд,мне возвращается всё то, чего… мнеулыбаются все те, кого… Священный и страшный и благословенный лес.Каскадом радужным на рубежах немоголета мне возвращаются лета надподоконником, у форточки, куда втекаетветерок зазвёздный, и ожидание себяиз шороха обугленных минут, изплаванья за раму синих вздохов…Видевший бесконечное не потеряетсяв конечном. Ибо нет бесконечного леса.Мне возвращаются из взора паруса –из глубины, из прорвы, de profundis,по волнам тополиного бурана темушкетёры в лазурных реющих плащахдомчат туда, где ало он пламенеет,«Ангел последний», прилаженныйрукой родною на отрывном календаре…И шорох переползёт тропу твою.Всё понятное непонятно. И всё объяснённоенеобъяснимо. Из глубины, под шапитопровислых горизонтов, за шёпотомстирающих дождей он расцветёт, тот цветдолинный, над подоконником – из прахатишины, у форточки, куда втекает…Так задумывай просто. Ибо всё просто.Всё прекрасно прекрасномысленное.Говорил это Рерих. Примите.2009Позывной
Осень завесила все зеркала и налилапростоквашею дали. Брат, столько летсопутствовавший мне, ты укуталсяв небо, как в детстве, не забывподоткнуть под бока и под плечи,в тех обещанных антикраях, где ни-ни:ни болезни тебе, ни печали и нивоздыхания.Молчит обманутый эфирна частоте развоплощений, паяльникс ручкой голубой не плавит под лампойканифоль с коротеньким дымкомнад полувековым гроссбухом аккуратноотмеченных почерком умницысвязей эфирно-посюсторонних,и ты ушёл,куда мы все идём, любимыйрадиолюбитель и щукой пахнущийрыбак, а мы вещаем, мы всё вещаем, себене веря, на тех частотах, окоченевшихнад черно-бурым обрывом ямы:у-ве-девять-ве-эм! у-ве-девять-ве-эм!Валерик! у-ве-девять-ве-эм!Приём…2009. УфаКурсивом – из Тютчева.
3 октября
Буксуют шины и юлят в кладбищенской грязи,и липнет она с травой пожухшей на подошвы.«Memento mori»2 орёт дебелая ворона на дальнемсвеженьком кресте, и хлеб крадут у хладныхпостояльцев увёртливые кошки, переворачиваярюмки, и не внушает тени смысла то, что питалосмысла тень. Так помоги поверить, братик,что это мы, что это с нами, что так идолжно было быть.А этот мир, что мы вовсю любили, он к намкромешно равнодушен. Как вор, как шлюха, онникогда нас не любил, и осени безмолвье золотоенас учит больше спать, нас учит меньше жить.Густые сны торят дороги, и лунных вод отливлавинный несёт в глухие небеса, а звёздочкав календаре ещё кому-то никому из никогданапоминает: поздравить братас днём рожденья.А ты уж небо, а ты уж берег и ветер в облаках,и птица на ветру, а ты уж белаямолитва из детскихчаяний Христа.2009«Терять всё то, терять всех тех…»
Терять всё то, терять всех техударит сирый час, и нет тогдаслабее, сильных, нас и нетбезбожнее с бескрылой птицейимени на стынущих устах инебом, рухнувшим на глиняныеплечи. Не верю. Не хочу. Пустименя в назад, где живо всё, гдеживы все и нет нужды в побасенкахнадежды. Но эти зимы большене пройдут, не стает лёд с побеговвешних, лишь звоны хладнодушныхзвёзд напомнят ангелам, как мылюбили в пустой канве техсказок безнадёжных, что нас ненаучили терять всех тех, терятьвсё то, кого-чего, чему-кому,о ком-о чём теперь уж ни к чему.2009Календарное
Привычка свыше нам дана:Замена счастию она.ПушкинПо уходящей в иное привычке заполняю календарикна год, о котором известно, что он настал вчера:дни рождения – колкие звёздочки, другие – крестикинедоуменные, как и положено в генеалогии…А в этом небе разъянварском всё гуще крестиковхрустящих, всё меньше наших зябких звёзд.И что за номер – две тыщи десять, и что за век –двадцать один? Я ничего о них не знаю, они, увы,не вспомнили меня. Летят и лгут зелёные снегав чужом окне внекалендарно, в сиренях рвутсясоловьи, столь склонные к инфаркту, дорогу пепломстелет осень, смывает лес июльский ветер, набухлив водорослях степи, ушли в песоки глину города.Пролетая вслед за ланью через речку Лимпопо,с новым годом номер ноль поимённо поздравляю,заполняя тощий календарик на послезавтрашниепозавчера, на все века, что канули в грядущемв этом худом и нечаянном мире, меж явью снови снами яви, где пахнет звёздами, тоской вещей,земляникой и крепким чаем, пока не сбудетсяречённое иль не забудется пока по восходящейв пустое привычке, что свыше нам, конечно же,дана. Несомненно лишь одно, прошлогоднейшихснегов никомуненужность, и стелется за облачкомпочившая мечта, как тот старинный хор проскуку, нежность, лето, урожай ининачтонепохожесть.2010Диптих февраля
I
Из пустоты я извлекаю себя, вставляянехотя в подрамник утра,в порожний полдень и вечер, тающийв теснинах полой ночи.Как все, бестрепетно я утекаю сквозьсобственные пальцыв песок иль в снег, и дышит мне в затылокбезбрежное-безбожное-безглазое ничто из полости развоплощений,и след бы чем-нибудьзабыться, да жаль, не вспомнить ничего,да жаль, не жаль ужникого. Ах, полноте, пустое… Тогда яза руку беру себяи вывожу прилежно жить, укладываюспать и кофием опятьпою в положенный неверный час, когдацелуют в губы пустотуи улыбаются, уставившись куда-то, чемуневедомо, неведомо кому.II
Какая боль и грусть – в надеждеЕщё одну весну узнать!БунинЯ иду февральскими снегамипо обратным невзрослымследам. Я читаю неспешныйроман о великой истлевшейпевице, посетившей в каретевозврата сей в беспамятствовтоптанный мир. Скоро будетвесна, скоро будет всегда, иголодный тот лебедь на Эльбевынет вовремя лирную выюиз опрокинутой в небо воды,и расплывутся по заводямутки тихими парами, оборвавнищий гвалт под кряжистымизимними мостами. А покафевральскими снегами я бредупо обратным следам и читаюневзрослую книгу о том,чего, о том, кого,о том, во что –увы и ах.2010Апрельские рифмы
Немного медленной весны во изголовие.Лохматых птиц слепой полёт иприводнение.Немного ветра и волны, как послесловия.Земля срывается в глазах,синее пение.Я принимаю ту игру, нопри условии.Сверни за мной в последний сад,в стихотворение,в аркады голых колоннад, где сновбиение.Немного медленной волны во изголовие.Забытых лиц недвижный лёт иприземление.Немного ветра и весны, как предисловия.2010Прощание с Великой Княгиней 3
О, я совсем не Ломоносов, чтобвосславлять порфироносные рожденьяи преставления державнейшие в Бозеоплакивать: не возрыдают боле россы,и вызолоченный орле не вырвет на грудиединого пера. Всё в прошлом, и пора,как вы за завтраком однажды уронили,«пора закрывать эту лавочку», гнатьобожателей-предателей, доброжелателей-врагов,и умников, и дураков давно пора,как вы это бестрепетно умели. До свидания,Ваше Высочество, в той стране,где свидания час.И не звонит будильник заведённый,и снится, что пора, что у подъездалимузины и тихая толпа, переддомашними иконами ещё молчит,в плаще, Великий князь, и стелетсяупрямо та дорога, дорогав августейшийПетербург.24. V. 2010Парафраз на тютчевскую тему
Окно в окне и сизый дождьпо крыше, да небо рваное Парижа.Сижу задумчив и один. Ни ожиданиятебе, ни сожаленья, ни даже тенипрошлых вздохов. Пройдёт оно,как всё прошло. Смеются на ночьпризраки соседей, а в полдень плачутих заводные канарейки. На лестницекурят прилежно подростки, играяв грязные слова. Что ж негодуетчеловек, сей злак земной? И всё равно,что жизнь изжита, и чрез черствеющуюгрудь небольно капают минутные часы,и ходит едкий дым над милымпепелищем. Былое – было ли когда?Что ныне – будет ли всегда?..Я вышел на обратную долину, несяв глазах зеркальные холмы, окнов окне да сизый дождь по крышепод рваным небом мёртвыхгородов. И снова будет всё, чтоесть, и онеменье вдохновенья,и вещий тухнущий камин, и то,пошто так нежно снилосьпроливное, молодое, растакое что-нибудь. И всё сокроет снег седой,и всё сотрут пески, но ты,мой бедный, бледныйцвет…2010