Покидая тысячелетие. Книга первая
Покидая тысячелетие
Повесть о том, как я роман писал…
Книга первая
Глава первая
Можно измерять жизнь днями, годами, веками.
Эта книга о том, как мы из второго тысячелетия входили в тысячелетие третье.
На острове штормит и всегда снег.
Валит и валит. Час, два, три… Всё время! Климат.
Двери подъездов давно завалены сугробами. Утром, как и многие жильцы этой хрущёвки, я вышел прямо из распахнутого окна подъезда между первым и вторым этажами. Шагнул сразу на утоптанную снежную дорожку и отправился на работу в редакцию.
В стране везде своя правда, в каждом районе газета называется «Правда». Поступил я в эту «Правду района» неделю назад, хотя вызов на остров получил в прошлом месяце, на материке, когда работал в другой «правде».
Какой-то чёрный столбик не успело завалить снегом, верхушка торчит. Копнул. Светофор! Шагнул в сторону и – ухнул в снег. Еле-еле достали прохожие. А ведь мог и остаться там. Говорят, и такое тут бывает. Собирают по теплу. Тем более, на острове водки – залейся, а на материке уже год сражаются с зелёным и ядовитым змием.
Квартиру я снял в таком месте. Дня через два пригляделся: везде дом завалены сугробами. Снег всё падает и падает. Кажется, ещё немного, и мы будем жить в подснежном царстве-государстве.
Мой наставник здесь – Барабаш. Звучит лихо, а толку пока никакого. Перспективы в нём для себя не вижу.
Дело в том, что с недавних пор, где бы я ни появился, у меня появляются наставники. Меня знают и будто ждут. Был в Амурской области – окружили, уехал от них в Острожский край, там другие объявились. Отправился в соседнюю область – обложили в первый же месяц. Рванул на полуостров, но тамошние наставники будто следили за моими передвижениями – вынырнули сразу. Или у меня мозги поехали? Или я больше других делаю? Один из наставников даже сказал: «Не работай за всех, не выпирай! Других не видно…»
Они, наставники, будто во всех редакциях живут. Только покажешься, сразу начинают опекать, как будто профилактику какую-то проводят или боятся, что кто-то опередит их в чём-то.
Территория наставников и советчиков.
И тогда я махнул от них на остров. Махнул. А тут – Нестор Барабаш. Имя сразу преображает весёлую фамилию в смесь попа и Махно. Мой Барабаш – белобрысый и щекастый мужчина с брюшком, ответственный секретарь редакции, который отвечает буквально за всё хозяйство.
Осваиваю остров. Бельдюгу в кафе не ем, кукумарию тоже. Тут и без того всё вокруг йодом пропахло. Оттого один другого умнее другого. Наставников больше, чем на материке. Все рекомендуют не говорить начальству и другим о своих намерениях, как будто я рождён для того, чтобы докладывать о своих планах и мыслях.
Теперь с острова перебраться на материк намного труднее. Интересно как чувствовали себя здесь Чехов или Дорошевич? Впрочем, с чего это заинтересовался их чувствами?
Облюбовал я среди снежных переулочков и улиц кафе «Нептун». Хорошее место. Клиенты – глухонемые. Устроился под подобием пальмы в громадной кадке в углу громадного зала. Тишина.
За огромными зеленоватыми окнами кафе, толстые стёкла которых, наверное, никогда не мыли, падает и падает на город мохнатый снег. А в кафе – вкуснейший палтус, горячий кофе, а со мной общая тетрадь, которую я заполняю уже третий месяц. Ни одного наставника и советчика. Только глухонемые. Взгляд красноречивее слов. Столько там картин, историй и судеб! Ничего писать или говорить уже не надо…
– Азаров, ты сколько строк в месяц в прежних редакциях выдавал? – как бы равнодушно спрашивает Барабаш.
Ленивая и сытая после обеда редакция устраивает свои комплекции по креслам в кабинетах.
Я вернулся из «Нептуна», Барабаш – из соседней пельменной, говорит – три порции осваивает за один раз.
– Около десяти тысяч, – робко говорю я, удивлённый таким вопросом. Всё ещё думаю о последних предложениях в общей тетради. – А что?
– Никому не говори! Знаешь, что будет с тобой, если скажешь? – Яростно шепчет Барабаш, одновременно взлохмачивая свои кудри и плотно закрывая дверь кабинета.
Дело в том, что мне не нашлось места в других кабинетах, а ответственный секретарь Барабаш предложил столик возле своего громадного стола. У него просторный кабинет, даже диванчик в углу.
– Я тебе верю, хотя такого не бывает! Редактору говори – полторы, две тысячи. Это наши средние нормы. С твоими – мы все бездельники!
– Почему? – Любопытство моё растёт.
– По кочану! – Шипит Барабаш и смотрит на меня, как на идиота.
– Так это же естественно, – снова робко заикаюсь я. – У всех людей – дома, квартиры, семьи, дети, свои заботы. А у таких, как я, одна забота – дело. У них много своего, а у нас – своего. Ещё Горький писал: «Они – своё, а ты – своё!»
– Ох и наивный ты, как я погляжу! Ты же не Горький! – Кипит и шипит Барабаш, снова взлохмачивая свою шевелюру. – В редакции такое не брякни. Своё, своё… Наше всё. И ты – наш.
Вот как сказать, что я никакой «не наш»?
– До квартиры далеко добираться и всё по снегу. Можно, я буду в редакции ночевать? Диван есть, машинка пишущая на месте.
– Может быть, тебе заодно и ставку сторожа пробить?
– Можно! – Настроение моё взлетело,
Барабаш сразу стал ближе и понятнее всех глухонемых «Нептуна». Перспектива замигала. И голос его нормализовался…
Всё получилось: я – живу в редакции, как и должно быть. Вот теперь можно написать роман, о чём и мечтал последние пять лет.
Город залит тускло-жёлтым светом, сквозь который, наискось, лениво и обильно, падает мохнатый и мягкий снег. Теперь я с нетерпением жду 6 часов вечера, когда народ отправится в свои квартиры, к своим заботам. А я сяду за «Любаву» – лучшую пишущую машинку. И отправлюсь на материк…
И это ожидание времени, когда народ отсидит на местах своё время и повалит по своим делам и домам, укоренится во мне на всю жизнь. Ведь после этого настаёт моё время, народ как бы освобождает для меня место и время – живи и работай. Это почти 16 часов!
«В час, когда горячий желток солнца приближается к черте горизонта и начинает разжигать малиновый пожар заката, когда деревенские пастухи в бронзовеющих лучах его гонят по мягкой дорожной пыли ленивое стадо коров, – в тот час у свежевыбеленной штакетной калитки, из-за буйной поросли тополей и черёмух, появляется полная и рыхлая старуха.
Деревня зовёт её Известией. Простоволосая, в заношенном ситцевом платье, она ждёт племянника Кольку. В это время, как по расписанию, из дальнего переулка выскочил трактор с вихляющим в разные стороны прицепом. За рулем – Колька. И видит он в качающееся лобовое стекло штормящий материк, на котором стоит его весёлая деревня Сосновка.
– Бабы, убирайте ребятишек, Колька едет!»
Так я начал делать свой социальный статус, на который подвигли меня тетя Белла, в девичестве Шарланова, и её супруг – писатель Баржанский. Поскольку жизнь показала, что университеты и институты для меня совершенно не подходят: из первого меня попёрли сразу за драку, а во-втором моё недоумение преподавателями настолько затянулось, что стало благоразумным оставить это заведение, пока во мне ещё оставались капли рассудка. Потом потекли из всех щелей слухи, что я отмечен в органах в качестве социально опасного элемента. А я ещё удивлялся: с чего это начальство от меня морды воротит? Неужели нутром чувствуют мою бесполезность и опасность?
Однажды в Байкальске, куда я отправился в гости, писатель Баржанский, разливая по стаканам «Московскую», объявил, что он хоть и расстался с моей тётей Беллой, но это никоим образом не означает расставание со всеми Шарлановыми, особенно – с Витькой, в которого он верил с момента его рождения. Вера советского писателя – это создание романа, объёмом в силикатный кирпич, который навек даёт человек социальный статус и все прилагаемые к нему блага.
На самом деле тётя Белла вынесла за дверь квартиры чемоданы супруга, за ними и самого Баржанского. И он благополучно переселился в драмтеатр Байкальска, где работал режиссером.
Выслушав Баржанского о возможностях социального статуса, я отправился, навеселе, к тете Белле, где меня начало кидать и выворачивать под рёв двух тигриц – самой тёти и её дочери, моей двоюродный сестры Дины, которым уже порядком надоел пьяный Баржанский, которого они еле-еле спровадили до драмтеатра. А что будет, если и Витька станет таким же, если уже не стал? Но наутро тигрицами было подтверждено мнение изгнанного супруга и папы Баржанского, хотя ни одним словом я не упоминал его имя: мне действительно, необходим социальный статус.
В общем, со всех сторон выходило, что выжить в этой качке, именуемой океаном жизни, я смогу только заработав единственно возможный для меня бонус – социальный статус. То есть, написав роман объёмом в силикатный кирпич. Намыливая рожицу, я намеревался спросить: «А с красный кирпич не подойдёт?» – но у меня так трещала башка, что воздержаться от всяких речей и споров было практичнее.
С тех пор прошло пять лет, социальный статус в руки социально опасным элементам, каковым я числился в органах, сам не идёт. Такого вообще быть не может. Но у меня нет другого пути. Тут какой-то противоестественный клубок, где сплелись – сама цель и все препятствия для достижения этой цели.
И вот на острове, в окружении холодного океана и пробуждающейся теплоты Барабаша, я пытаюсь распутать этот клубок, строча на «Любаве» повесть о спивающемся русском мужике, которому, на мой взгляд, намного лучше жилось бы при крепостном праве. Фигня, конечно. Но не мне вертеть колесом истории…
Пока тот, кого ещё никто из людей не видел, вертит колесом истории, получается следующая современность, которую я описываю, зарабатывая недостижимый для меня социальный статус, одновременно будучи его врагом. Даже точно знаю время описываемых событий: 1983 год, Восточная окраина России, Острожский край.
«И видит он в качающееся лобовое стекло трактора штормящий материк, на котором стоит его весёлая деревня Сосновка.
– Бабы, убирайте ребятишек, Колька едет!
Известия с невероятным для её комплекции и годов проворством захлопывает за собой дверь, чтобы через минуты показаться в окне. С другой стороны низенькой ограды появляется Светланка, молодая женщина в голубеньком платье. Скрестив тонкие белые руки на груди, она стоит у калитки и молчаливо наблюдает за кренделями своего непутевого мужа Кольки. На белом лице её с крапинками веснушек горят большие смородиновые глаза.
У самого финиша трактор резво увёртывается от телеграфного столба, устало фыркнув, ещё ворчит некоторое время и нехотя глохнет.
Кусая губы, женщина обходит зеленоватую, потревоженную, лужу, огибает пышущий жаром трактор и ждёт. Так она и знала:
– А-аадержим победу,
К тебе я приеду
На-аа горячем боевом коне…
Спрыгивая с подножки кабины, успевает орать Колька.
И смачно шлёпается в лужу. Грязь, коричневая с зелёным, стекает с его промасленной рубахи, брюк, бежит ручейками по лицу и впалой груди.
Теперь ему кажется, что весь мир сфокусировал жадное внимание и любопытство на нём. Пошатываясь, он шествует по луже и кричит хриплым голосом:
– Иноррродным телам выйти из стр-рроя!
– Колька, иди в избу, – сдержанно говорит Светланка, оглядываясь, не видит ли кто?
Но уже вся улица, разбухая опарой, прилипла к окнам.
Колька с шумом выходит из лужи и, кривляясь, рассекает рукой воздух, видимо, энергично показывая как его дед когда-то рубил шашкой. Жене никак не удаётся поймать мужа. Бело-голубой птицей мечется женщина вокруг лужи, дергающегося Кольки и трактора.
Хлопают окна, двери. У заборов, на крылечках, верандах, облепленных густой зеленью, как грибы вырастают ребятишки, дородные домохозяйки, загорелые мужики в майках. Охают, качают рыжими и чёрными головами, перебрасывают из угла в угол ртов папиросы, посмеиваются, поддакивают, а то и просто смотрят с откровенным любопытством. Всё не скучно.
– Что же ты делаешь со мной, Орлов, изверг окаянный! – начинает выходить из себя Светланка, дергая мужа за рукав рубашки. Но Колька резво отпрыгивает в сторону и, оставив в руках жены рубашку, полуголый, оглядывает соседей, будто не знает – ругаться или просить помощи.
Две старухи и старик обсуждают на соседней скамейке родовую Орлова, при этом осуждают Светланку, которая никак не может бросить пьяницу-мужа. Из душной кирпично-железной темноты гаража выходит сосед, одноклассник, а ныне бригадир Орлова Вадим Кулагин. Лениво смотрит на надоевшую уличную сценку, вытирая замасленные руки ветошью. Молчит.
– Я – сын совхоза… Не хочу быть сыном! Мой дом – планета, моя любовь – природа, а вы все – мои дети… Вадька, верно я говорю?
Вдруг заявляет Колька. При последних словах Светланка крепко схватила мужа за скользкий локоть и повела в дом.
Как только захлопнулись двери дома Орловых, как тут же появилась Известия и засеменила к старухам на скамейке.
– Что ты убиваешься, Полина Андреевна! – говорит одна из старух. – Образумится же он когда-нибудь.
– Когда? – вздыхает Известия».
Глава вторая
Ничего себе, вымотал меня этот Орлов. Уже четыре утра. За окном снова начинается циклон. Как бы я утром добирался до редакции? Хорошо тут – третий этаж, окна не завалены.
Жёлтые огни города мерцают из снежной круговерти. Сегодня редактор подпишет приказ: я буду не только корреспондентом газеты, но ещё и сторожем. Могу жить здесь почти на законных основаниях! Лучшая пишущая машинка «Любава» всегда будет под рукой.
Что же ещё было на материке с этим Орловым? Впрочем, пока его надо оставить в покое. Я же тогда остановился на браконьерстве и охотничьих домиках бонз, из-за которых в меня стреляли три раза. Надо успеть набросать картинку. Как же звали того бандитёнка? Или у него не может быть имени. Только погоняло. Мордатый?
«В столовой гуляло начальство.
Водители возле машин разбирали оружие.
– Сколько у тебя, разиня, патронов? – Мордатый чистил боевой карабин.
Возле машин валялись в беспорядке серо-зелёные охотничьи рюкзаки, спальные мешки, дождевики, болотные сапоги и прочее снаряжение.
– С полсотни автоматных осталось. Из тех, что капитан давал, – помедлив, ответил Кирюха, завистливо смотря на большие окна столовой, где мелькали тени и всё оживлённее становились голоса.
– Хватит, – удовлетворённо кивнул Мордатый. – Ночью выезжаем… Тут сам Первый хочет прокатиться до Марьиного лога, там дивно зверя. Мезгирь с Алиханом, поди, заждались.
На деревню надвинулись сумерки. Нагревшаяся за день земля отдавала тепло и парила. Вспыхнули в окнах жёлтые и голубые огни».
– Так, так… «голубые». Вставай, ты чем тут всю ночь занимаешься?
Я вскочил с дивана, как испуганный солдат перед генералом. Будил Барабаш. От него пахло свежим снегом. Уже девять утра.
– Роман пишу, Сергей Нестерович!
– Роман? О голубых? Не вздумай кому-нибудь сказать. Даже не представляешь – что может быть, если узнают, что ты не только четыре нормы строк выгоняешь, но ещё и роман пишешь! За десятерых работаешь. – Но почему-то сегодня Барабаш был весел, хотя, видимо, снова весь город завалило снегом по самое не могу…
– Сергей Нестерович, может быть, меня вообще устроить сторожем? Остальное я доберу гонораром. Всё равно под псевдонимами пишу.
– Ты думаешь? Мужик ты толковый. Но не могу понять – зачем в сторожа рвёшься? По моей подсказке или сам хочешь?
– Так лучше будет…
– Ну, ну, – развёл руками Барабаш. – Сторожей у нас нехватка. Ладно, иди на «Бумажник», материал оттуда нужен…
Так и знал: город завален снегом, ходить надо только по тропинкам. С острова на материк идёт очень много бумаги. Производство ещё со времён японцев фурычит. И куда столько бумаги людям? Кого и в чём надо убеждать, когда поголовно убеждены…
После грохочущего цеха в «Бумажнике» кафе для глухонемых – рай. Тишина. Палтус, кофе, тетрадь. Понимающие взгляды редких клиентов.
Говорят, что тайфун выбросил на берег судно японских рыбаков. Наверное, Ильич не устаёт фотографировать. Он недавно на острове, прилетел по-моему вызову и сразу устроился фотокором в редакцию соседнего городка.
Без вызова сюда попасть невозможно. Мне, например, организовали знакомые журналисты, а Ильичу – вызов отправил я. Мы с ним вместе работали на материке, в районе, который находился у самой китайской границы. Не знаю какими «штормами» туда выбросило Ильича, но раньше он работал в геологии. Иногда мне казалось, что в СССР нет места, где он не был. Убедился я в этом во время просмотров телевизионных новостей. Что ни покажут, Ильич там был. Однажды шла передача о варанах в Средней Азии.
– Ловил я варана, надо опасаться, чтобы хвостом не ударил, – заявил Ильич как о самом обыденном случае в его судьбе.
Или – передача о нефтяниках Сибири, какой-то посёлок, а он:
– Во-во, чуть дальше за углом будет хлебный магазин…
Когда я прилетел в этот район, то Анатолий Мельниченко, то есть Ильич, уже работал там. Но в журналистике был слаб. Кешка Чижов, редактор газеты, поручил мне натаскивать Ильича.
Через месяц фотоаппарат будто прикипел к его груди. Когда он заходил в магазин, то очередь расступалась. Перед ним или фотоаппаратом неизвестно…
Сейчас Ильич, наверное, не отходит от Татарского пролива. Надо бы вырваться к нему, пока он опять не напроказил. Ведь он, как и я, не признаёт никаких наставников, но если надо учиться делу, то не отстанет. И ко мне он привязался из-за учебы. Увидев, как я печатаю на машинке вслепую, он онемел, а потом воскликнул:
– Да ты прямо пулемётчик. Научишь?
– Ногами будешь? – спросил я в ответ.
– А что, можно и ногами научиться?
– Не важно чем, важно мышечную память разбудить!
– Замётано. Пробуждай!
– Сначала – разбор слов, потом – предложения, части речи…
– Разбирай!
Зря Кеша Чижов опасался. Ильич оказался обучаемым, что очень важно для любого живого существа. Не обучаемый – проблема для себя и общества. Так мы подружились с Мельниченко.
Чижов мой старый друг. Ему не требуется объяснять, что на работу меня надо зачислить сторожем, а не корреспондентом. Мельниченко долго не понимал – почему, человек пишущий и печатающий со скоростью человеческой речи, должен числиться в редакции сторожем? Чижову понадобились три бутылки водки для того, чтобы объяснить Ильичу категорию людей, значащихся как СОЭ – социально-опасный элемент. После чего Ильич тоже пожелал стать СОЭ.
В то время мы с ним жили в такой старой избе, что можно было подумать, что она несколько веков растёт из земли, а два окна, стоящие уже на разных расстояниях, дупла дерева, где живут мифические существа.
Так мы прожили год, а потом вылетели друг за другом на остров. Кто бы мог подумать, что из этой древней избы всего за год образуется прямая связь с ЦК КПСС, что в район полетят самолёты с наставниками из области и Москвы?
А когда начались суды, я позвонил знакомым. Первым на остров вылетел я, через месяц – Ильич. Я повёз его в городок и на берегу Татарского пролива прокричал сквозь грохочущий прибоем ветер:
– Всё кончено, Ильич! Тут не будет наставников.
Но мы не рассчитали. Наставники были. Надо было лететь дальше. На Хоккайдо? Говорят, что от того самого крутого бережка, откуда кидают камешки, до Японии всего полсотни километров.
– Забудь обо всём, Витька! Пиши свой роман, – прокричал Ильич и обнял меня.
Так мы и стояли с ним на берегу шумящего Татарского пролива.
Может быть, в то место и выбросило вчера японское судно?
Видение исчезло, вернулась тишина кафе, фикус, палтус. И, как дополнение к ним, потрёпанная общая тетрадь. В дальнем углу парень и девушка оживленно беседовали жестами и украдкой, не назойливо, посматривая в мою сторону.
Надо набросать пару материалов о бумажной фабрике. Чему удивляются все эти наставники и советчики? Они же не учились, как я, стенографии по системе Соколова и или слепому буквопечатанию всю жизнь. Я ведь не пишу, только набрасываю живые картинки. Могу – сразу на пишущей машинке, если нет – стенографией… В принципе каждый человек способен создавать живые картины. Возможности могут быть разными. Вот как общаются глухонемые, которые ходят в это кафе? Они передают пальцами целые фильмы и видят их!
Обреченность моя давно уже не пугает меня. Видеть или воссоздавать события я умел с детства. Помню, учительница не то в четвёртом, не то в пятом классе показывала репродукцию «Взятие Рязани», а персонажи картины в моём воображении неожиданно ожили, заговорили, затрещал пожар, изогнулась камнемётная машина. События оказались совсем не такими, какими пыталась втемяшить в наши головёнки Екатерина Сергеевна. Она, наверное, и сама не представляла о чём говорит. Отец мой преподавал историю и рисование. Закономерное, впрочем, сочетание. И всегда начинал урок с оживления какой-нибудь репродукции. «Утро стрелецкой казни» часто являет мне ужасные события и бесчеловечность Петра Великого…
А потом мне стоило только подумать о каком-то событии, как оно мгновенно оживало и являло целые серии, где были реальные люди. Теперь я вижу маленький остров, где копошатся в завалах снега маленькие люди. Стоит подняться повыше, как возникает огромный материк, где весёлая деревня Сосновка с вечном пьяным Колькой Орловым. Но, если сфокусировать взгляд в другом месте, то появляется такая же несчастная Сосновка с таким же несчастным Колькой и уродливыми, зубастыми, чудовищами, готовыми поглотить весь материк с островом, которые сидят в бесчисленных кабинетах. И надписи «партком», «райком», «обком», «партком», «райком», «обком», «партком», «райком», «обком»… До Луны надписи!
Кто-то тронул меня за плечо. Испуганный, я очнулся: возле меня стоял худенький парень в больших очках, на полу лежали раскрытая общая тетрадь и ручка. Вздремнул что ли? Вот тебе и бессонные ночи сторожа редакции…
К парню подходила девушка. Она почему-то сочувственно смотрела на меня. Я собрал с пола разбросанные вещи и направился к выходу. Оглянулся и поблагодарил взглядом парня и девушку. Они улыбнулись и помахали мне вслед.
– Опаздываешь, сторож, – благодушно заметил Барабаш, когда я появился в редакции. – Ты никак выспаться где-то успел?
– По дороге.
– Как бумажная фабрика?
– Сейчас набросаю.
– Тут симпатичная кореяночка убирается. Кажется, сегодня она высматривала тебя. Познакомься, – многозначительно посмотрел на меня Барабаш.
– Доведётся, со всеми познакомлюсь…
Наконец-то, дождался шести часов. Удивительно, но сегодня снега нет. Желтый свет не рассеивает летящая белая арахна. Я заварил по привычке совсем немного чифиря. Очень бодрит!
Итак, чем занят мой Орлов. И зачем мне эти видения?
Глава третья
«В уютном доме на белой, пахнущей свежевыстиранным бельём и душистым мылом кровати, разметавшись, спит пьяный, взлохмаченный Колька Орлов. Водочный перегар густыми волнами исходит от него. Видимо, снятся ему кошмары: он испуганно вскрикивает, вдруг просыпается, садится на кровать и широко распахнутыми, обезумевшими глазами ищет что-то на потолке, пока усталость не валит его окончательно и наповал.
С белой стены, из большой застеклённой рамы, смотрят на него с фотографий мужчины и женщины. Простоволосые, в платках, в довоенных кепках, фронтовых пилотках. Миловидная женщина, с ямочками на щеках, ласково улыбается из-под чёрной вуали с мушкой. Строго смотрит сержант с двумя орденами Красной Звезды на коверкотовой гимнастёрке. Лихой кавалерист с пожелтевшей фотографии улыбается спящему, держа медноголосую трубу. И бант, и ордена на чёрно-белых фотографиях раскрашены красным карандашом. Рядом в большой раме, отдельно, цветной портрет двадцатилетнего и красивого Николая Орлова. Спящего…»
Ход «Любавы» мягкий, каретка ходит почти беззвучно, не мешает оживающим картинам. Я помню эту большую застеклённую раму, как и старый чёрный чемодан на крыше древней избы набитый фотографиями. Чемодан, весь вымазавшись в пыли и паутине, достал Ильич.
С фотографий смотрел громадный грузин в папахе и черкеске с газырями, а рядом с ним – простоволосая русская девушка в сарафане. Потом грузин стал уменьшаться, а на фотографиях двадцатого века он и вовсе превратился в русского. Черкеска исчезла вместе с кинжалом. Остался только поясок. Но возникло много русских парней и девушек в косоворотках и сапогах. А девушка стала дородной русской женщиной в окружении внучат.
Эволюция исчезновения грузина на фотографиях прослеживалась чётко: от черкески с газырями и кинжалом, до того момента, когда остался только поясок. За это время девушка стала дородной русской женщиной в окружении внучат. Появилось много русских парней и девушек в косоворотках и сапогах.