Королевство на грани нервного срыва
Надежда Валентиновна Первухина
Королевство на грани нервного срыва
Роман
© Н. Первухина, 2018
© ООО «Издательство АСТ», 2018
Посвящается Юлии.
Твоей улыбки достаточно для вдохновения.
Глава первая
От смеха до страха достаточно песни
– Ваша светлость!
– Э, да…
– И… Ваша светлость!!!
– Ну, какого дрына?
– Оливия, прекрати самовыражаться. Петруччо, вечно вы с обновкой – с разодранным локтем. Достаньте календарь, введите меня в курс – не так, как хрип-хипарь, а с чувством, с толком, с расстановкой. Что там у нас, Петруччо?
– Его светлость изволил передать, что весь день он будет в Скриптории и просил его не беспокоить.
– О, это легче легкого!
– Командор Виктор Мессало сожалеет, но учитель фехтования для вас вряд ли появится в замке в ближайшие три дня. Погода, дороги развезло…
– Ага, погода. Эта погода называется кабачок «Прекрасная Розина». Пусть мессер Виктор отправит туда кого-нибудь. Наверняка фехтовальщик там. Пусть ему объяснят, что не следует заставлять ждать двух высокородных синьор. Только не калечить. Все?
– Маэстро Рафачелли с нетерпением ждет госпожу Оливию на очередной сеанс.
– Дрын мне в спину, если я хочу, чтобы с меня писали портрет! Люци, вот зачем?
– Я хочу тебя обессмертить, дорогая. И к тому же у мессера Рафачелли девять детей, ему надо как-то зарабатывать им на хлеб.
– Давай просто дадим ему мешок денег и кастрируем, а портрет в топку?
– Оливия, это нерационально. К тому же у художника есть своя гордость… Петруччо, вы свободны. Ступайте, и пусть кто-нибудь из белошвеек заштопает ваш рукав.
– Да, госпожа. Хрип-хип – это пруха, рыцарей мочит хипарь Петруха!
– Жалко, что у нас крысиный яд закончился. Хрип-хип, надо же! И это в родовом поместье Монтессори!
– Забей.
– Петруччо откланялся. Вот уже и славно. Продолжим партию?
– Само собой, мамочка, – ехидно прищурилась Оливия.
Оливия – единственная дочь герцога Альбино Монтессори, великого поэта, гения, которого чтят не только на родине – в Старой Литании, но и по всему миру. Я же – Люция Монтессори, супруга герцога и мачеха Оливии. Мою падчерицу это чрезвычайно веселит, поскольку мы с ней одногодки, нам почти по шестнадцать. Скоро – пятого февруария – у нас день рождения, но в винные погреба мы регулярно наведываемся с тех пор, как отпраздновали Новый год. Домоправитель только разводит руками – я, будучи женой герцога, хозяйка всему, и дубликаты ключей от погребов у меня есть всегда. Только вы, далекий собеседник, не подумайте, что мы с Оливией – жуткие пьяницы. Мы вполне адекватные девчонки, но иногда любим подурачиться. Последний раз мы в погреба ходили не за вином. Мы надели простыни и с жуткими завываниями носились друг за дружкой. К нашему счастью, в погреб как раз спустились два поваренка. Теперь они так славно заикаются!
Но вернемся к настоящему моменту. В настоящий момент я и моя падчерица заняты игрой. Вполне благопристойной, если со стороны. Мы бросаем боевые дротики в днище дубовой бочки. Правда, тут сторонний наблюдатель может заинтересоваться тем, что бочка наполовину застряла в стене, и если зайти в комнату с другой стороны этой стены, верхней части бочки там не окажется. Дело в том, что на самом деле эта бочка – метаморфическая реальность, обладающая сознанием, находящаяся одновременно в четырнадцати измерениях, и по каким-то своим соображениям здесь принявшая форму бочки. Точнее, полубочки. Может быть, в какой-то реальности, она мраморная статуя прекрасной девы. Или поле брюквы. Или музыкальная шкатулка. Мессер Софус, наш общий друг, о коем еще будет немало сказано, рассмотрев это явление со всех сторон, развел лапками: девочки, многомерность еще никто не отменял. Скажите спасибо, что у вас в замке параллельные прямые прямо в спальнях или в уборных не пересекаются. А чтобы бочка не пропадала впустую, вот вам набор из двадцати боевых дротиков, расчертите днище и обучайтесь меткости, глазомеру и ловкости рук. Еще мессер Софус растолковал нам кое-что простенькое насчет индивидуальных гравитационных полей, силовых линий, световых волн, и игра у нас пошла полным ходом!
– Мой черед метать, – заявила Оливия и принялась покачивать вперед-назад рукой с дротиком. Я смотрела на это дело толерантно. Я шла впереди Оливии на восемь очков, так что можно было дать ей насладиться вкусом минутной победы.
Оливия метнула. Дротик полетел со свистом и вонзился в днище на отметке «пять». В воздухе буйно запахло кишечными газами – бочка оценила меткость моей падчерицы, вот оно метаморфическое сознание, ничего святого нет!
– Гадство, – пробормотала Оливия. – Давай, Люция.
Я честно не стремилась обойти Оливию. Себе дороже. С тех пор как она стала сажать в оранжерее хищные травы и цветы-убийцы, а в одной из пустующих галерей замка оборудовала террариум, мне совершенно не улыбалась перспектива обнаружить в постели гремучую змею. Или кактус-самострел.
Поэтому я прицелилась и пустила дротик, отлично зная, что Оливия повлияет на него своим гравитационным полем и он воткнется в тройку. Ну и пусть. В этой игре мне была важна Оливия, а не победа.
Дротик воткнулся в тройку. С потолка мне на макушку упала довольно увесистая неприятная жаба. Оливия ядовито захихикала.
– На, – голосом, полным фальшивого отчаяния, молвила я и вручила ей жабу. – Подселишь в свой террариум.
Пока же жабу посадили в горшок с фикусом. Этот фикус был вообще многострадальный. Чего только в него не выливали и не выкидывали, а он все так же мирно краснел и буйно колосился. Правда, иногда плакал тоненьким голоском. Мне временами казалось, что он все-таки не из нашей реальности, хотя я абсолютно ничего не понимаю в фикусах, не мне судить. Может, у них, у фикусов, так полагается жить.
И тут наша игра была непотребнейшим образом нарушена.
Двери распахнулись, и на пороге комнаты объявился великий мастер кисти и резца Брунгильдус Рафачелли. Он стоял в своем алом берете с пышным плюмажем, в черном плаще с алым же подбоем и олицетворял собой глубочайшее возмущение.
– Дражайшая донна! – возопил он, обращаясь ко мне. – Я прибыл сюда, чтобы увековечить в красках лик вашей прелестной падчерицы. Сегодня должен быть сеанс. Я уже развел краски, и тут является этот наглый Петруччо, который, кстати, ворует у меня прекрасные колумбанские сигариллы, но это детали… Так вот, он заявляет, что сеанса не будет!
– Он лжет, маэстро, – наисмиреннейшим голосом молвила я. – Мы немедленно идем в вашу студию. Оливия, искусство не может ждать. Дротики в чехлы, протри лысину влажной салфеткой – и вперед, навстречу своему бессмертию!
Взгляд, коим одарила меня моя падчерица, не поддается никакому описанию. Боюсь, где-то далеко-далеко взорвалась еще одна галактика, такая мощная негативная энергия была аккумулирована в этом взгляде. И даже у меня ухо зачесалось.
Студией маэстро Рафачелли была самая светлая комната на втором этаже замка. Маэстро хотел (и справедливо) создать шедевр – и деньги достойные, и слава среди современников и потомков. Все пригодится. Именно поэтому в студии, помимо мольбертов, этюдников, мастихинов, ящиков с красками, имелись старинные резные кресла из черного дерева, задрапированные разными дорогущими тканями, серебряные блюда и кувшины, обвитые шелковыми цветами, и прочий антураж, в коем моя падчерица должна была блистать, как алмаз в бархатном футляре.
Да, но сигариллы?! Неужели этот прыщавый хрип-хипарь Петруччо тоже их таскает? Надо его зажать в каком-нибудь особо темном углу и доходчиво объяснить, что позволяемое хозяйке замка не позволено какому-то хрип-хипарю и полному балбесу. А то как-то совсем некрасиво получается.
– Я не одета для сеанса, – в последний раз решила отлынить Оливия, но я развернула ее от выхода железной рукой:
– Твое платье во-он там.
«Во-он там» стояла старинная ширма красного дерева, и Оливия прекрасно знала, что за нею находится. Парадное платье дочери герцога Альбино Монтессори – это были не просто слова. Надеть его Оливия могла только с посторонней помощью – моей, подобно рыцарю, которого оруженосец облачает в парадные доспехи.
Маэстро радостно кинулся растирать краски и создавать антураж, а мы зашли за ширму. Я принялась раздевать Оливию.
– Я тебе этого никогда не прощу, – пообещала Оливия.
– Конечно.
– Я отомщу. Страшно отомщу.
– Не сомневаюсь.
– Не трогай панталоны! Они все равно не видны под нижними юбками!
– Судя по своеобразному аромату, ты носишь эти панталоны уже… неделю?
– Всего-то три дня! Четыре. Ну хорошо, да, неделю.
– Оливия, что милая Сюзанна говорила нам о повседневной гигиене юной девушки?
– Ты крыса. Мерзкая, кривоносая, старая крыса, которую запекли в сухарях!
– Безумно оригинально, но после сеанса я запихну тебя в ванну и лично проверю количество свежего белья в твоем комоде.
– И политая гнойным соусом!
– Да-да, как тебе будет угодно. Корсет надевай, пожалуйста. Не наизнанку, а то замуж никто не возьмет. Ох, зачем я только это сказала!
Маэстро деликатно покашлял, намекая, что мы слишком долго возимся.
– Минутку, маэстро! – крикнула я из-за ширмы. – Нам остались только гербовая лента и туфли.
– А геннин? – взволновался маэстро. – Разве геннин вы не станете надевать? Или хотя бы кружевную накидку?
– Повторяю, – прорычала Оливия так, что ширма опасно закачалась. – Я буду на портрете лысой! Я и в гроб сойду лысой! Такова моя воля!
Наконец мы вышли из-за ширмы. Точнее, я вышла, а Оливия медленно выплыла, как тяжело груженная баржа. Дело в том, что парадное платье герцогини сшито из исключительно тяжелого рытого бархата и золотой, колючей парчи. Весь корсаж так заткан алмазами и жемчугами, что они напоминают кольчугу, а не какой-нибудь узор. И без того скромная грудь Оливии за этой кольчугой скрылась окончательно, но мало того, сверху надевалось многоступенчатое ожерелье из различных драгоценных камней. Благодаря ежедневной гимнастике, которую я заставляю Оливию делать, шея ее стала достаточно крепкой. Как и все остальное тело – гибкое, сильное, стройное и изящное. Теперь уже не узнать в этой девушке, грациозностью напоминающей пантеру, ужасную калеку, уродца, которой брезговал даже собственный отец. Когда я появилась под сводами Кастелло ди ла Перла в качестве компаньонки для больной девочки, я еще не представляла, кем для нее стану. А главное, кем она для меня станет…
Кхм, вернемся к костюму. К плечам сзади крепился кунтуш – накидка, подбитая голубой норкой. Да, еще наискосок шла гербовая лента из темного муара с вытканным гербом герцогов Монтессори. Пожалуй, все, включая длинные шелковые перчатки и туфли (тоже сплошная парча).
Маэстро оглядел Оливию и изрек:
– Сплендидо! Великолепно! Вы, ваша светлость, должны почаще надевать свой парадный костюм – это сразу зажигает в ваших глазах сияние высокородности и придает вашей осанке воистину божественную стройность!
Для пущей «божественности» осанки я Оливии за спину стальную линейку сунула. Мне за это крепко влетит после сеанса, но сейчас Оливия уже смирилась и решила терпеть два часа в парадном платье, чтобы потом предать меня лютой, мучительной казни. Казнь она за два часа продумает во всех подробностях, я уверена. Что ж, у меня тоже есть время придумать, как этой казни избежать.
Я скромно села в уголке студии возле ширмы, чтобы наблюдать сразу и за маэстро и за Оливией. Оливия восседала в старинном кресле и впрямь как какая-нибудь древняя богиня, у ее ног маэстро разместил раскрытый ларец с самоцветами, серебряные кувшины и венок из шелковых роз – все это символизировало богатство рода Монтессори и красоту самой Оливии. Я находила это вычурным и помпезным, но Рафачелли – художник, он так видит.
Наступила тишина, нарушаемая только шорохом кисти маэстро и его приглушенными восклицаниями – так он общался со своим творческим гением. Я внимательно посмотрела на Оливию – глаза ее были задумчивы и бездонны. Значит, она находится в процессе Сочинения Большой Каверзы. А я вдруг почувствовала себя ужасно сонной, что было совершенно не ко времени. Вот такой сонной, вялой и любящей весь мир, меня и сцапает Оливия, подложивши в постель ту же жабу или иглобрюхого геккона (живет у нее в террариуме, редкий экземпляр неповторимого уродства). Оливия прямо обожает этого геккона: у него, мол, потрясающий яд, парализующий человека на несколько часов, достаточно легкого укола одной иголкой. И взглядом своим он может вызвать приступ истерии. И даже какашки у него ядовитые – ни вкуса, ни запаха, – подсыпал врагу в суп, нет больше врага. В моем случае до какашек, конечно, дело не дойдет, но…
– Мне скучно, – капризно заявила Оливия. – Я тут сижу, как кукла фарфоровая, а вы развлекаетесь!
– Оливия, – тоном взрослой, сугубо разумной тетушки молвила я. – Маэстро работает, а я-то как могу развлечься, по твоему мнению? Дырки в гобелене считать?
– Вот-вот, – иногда у Оливии бывает о-очень противный голосок. – У тебя хоть есть возможность считать дырки в гобелене! Прикажи позвать этого… с непроизносимым именем… певца из малых северных стран!
– Гусляра Вржика Држабарду? – ахнула я. – Но ведь это чистый разбойник с большой дороги! И то он стал чистым, когда его отмочили в трех бочках кипятку со щелоком. И он еще при этом орал на нас, что мы лишаем его ценных вшей, которые вдохновляют его на творчество! Не знаю, чего ради герцог позволил этому бандиту кормиться в замке вот уже вторую неделю! А эти… гусли, я так и не поняла – музицирует он на них или пытает врагов!
– Вот и давай это выясним, – не сдалась Оливия. – Маэстро весь ушел в творчество, а у меня чешутся пятки.
– Я немедленно почешу тебе пятки, только давай не будем трогать гусляра!
– А я хочу, – тон Оливии стал совсем уж беспардонным.
– Исцелитель нам помоги, – вздохнула я, дернула за сонетку и сказала явившейся служанке:
– Пусть сюда приведут гусляра, ну, того самого…
– О-о-ой, – обесцветилась от ужаса служанка.
– Передай это Теобальду и Марселино, они крепкие мужики, пусть его приведут и стоят на страже. И вооружатся боевыми мечами. Двуручными!
– Да, герцогиня.
Служанка исчезла. На лице Оливии заиграла мстительная ухмылка, которую заметил даже художник:
– О прекрасная донья, умоляю вас, перестаньте улыбаться! Я как раз работаю над контуром губ, а от такой улыбки я вспоминаю, что у меня четыре непогашенных кредита!
– Оливия! – рявкнула я. – Прекрати, ты герцогиня в конце концов! Маэстро, можете не волноваться – я погашу ваши кредиты, как только вы завершите работу над портретом моей неуемной падчерицы.
– Благодарю вас, донна Люция, – поклонился в мою сторону Рафачелли. – В творческих кругах вы недаром слывете покровительницей искусства. Если бы я мог вас изваять в мраморе… У вас такие линии бедер…
– Не отвлекайтесь на мои бедра, маэстро, – светски улыбнулась я. – Сейчас меня волнует только портрет Оливии. А там поглядим, кого можно будет еще написать или изваять.
В дверь постучали.
– Да, – молвила я.
Вошли мрачные Теобальд и Марселино, фигурами напоминавшие медведей и обвешанные холодным оружием, как майское древо – лентами. Меж ними обретался гусляр Вржик, а то, что висело у него на поясе и гудело, полагаю, было его музыкальным инструментом.
Теобальд и Марселино поклонились мне, дав по подзатыльнику гусляру, так что он тоже, считай, поклонился.
– Госпожа, – прогудели они.
– Добрый день, мессеры, – улыбнулась я им. – Моя милая падчерица возжелала услышать песнопения нашего гостя. Пожалуйста, посадите его…
– На кол?! – обрадовались недотепистые мужики.
– Вот на эту скамью. Прекрасно. Теперь я поняла, где у него перед. Добрый день, Вржик.
– Пшбжегжебже, – ответствовал из-под обилия седых волос наш гость и сверкнул глазами. Они были круглые и желтые, как у филина, но я решила не заострять на этом своего внимания.
– Достопочтенный Вржик. Мы с моей падчерицей давно мечтали насладиться вашим исполнительским талантом…
– Попсу не лабаю, – вполне внятно прорычал Вржик.
– И прекрасно, – молитвенно сложила руки я. – Нам что-нибудь из вашего постоянного… репертуара.
– По ходу, ты баба с мозгами, ценишь высокое, вечное, – Вржик стал производить сложные манипуляции со своим инструментом: – Ща настрою.
– Дрынь-брынь, гусельки, – вдруг подал он хорошим баритоном. – Золотые струночки, ах, вы не рвитеся, не ломайтеся, мне, хозяину, подчиняйтеся!
И провел пальцами по ряду струн.
Это было… весьма мелодично. Даже, можно сказать, талантливо. Глаза Вржика снова сверкнули, словно желтые топазы.
– То была не песенка, то была припевочка, ты не бойся в лес ходить, красна девочка! Что ж, благородные господа, послушайте скромного барда из далекой северной страны. В стране у нас разные песни поют. Иной раз такие:
Был у меня дружбан,Мог выпить водки жбан.Однажды он выпил метиловый спирт,На небе теперь грустит.Теобальд и Марселино сдавленно гугукнули, что должно было означать рьяный мужской хохот. Но на службе они не могли себе это позволить. Вот в замковой казарме они обязательно процитируют сей шедевр, и он обретет там бессмертную популярность.
– Продолжать ли мне, прекрасные дамы? – видимо, бард вошел в образ окончательно и поведение выбрал соответствующее.
– Пожалуйста, – кивнула я.
– Конечно, сударыни, то, что я сейчас пропел, не для нежных дамских ушек. Это вон вашим медведям под стать. Так что для вас спою рок-балладу.
– Рок?! – удивилась я. – Первый раз слышу. Почему рок?
– Потому что это о неотвратимости рока и казни судьбы. Это очень старинная баллада. И правильно пою ее только я.
– Хорошо, – кивнула я. На свое горе кивнула.
Гусли словно превратились вдруг в огромный орга́н – такое богатство звуков бард Вржик извлек из них за одно мгновение. Глаза его снова засверкали бледно-желтым и уж больше не гасли, пока он пел:
Время.Это лекарь, который не лечит,Душевных ран он не лечит,Давних клятв он не отменяет,Только губит и терзает сердце.Оно словно голос в пустотеИли голос самой пустоты.Кажется, что оно дает,Но на самом деле оно отнимает.Жил на свете один поэт,Но стихов его не читали,Талант его не превозносили,И был он одинок, беден и несчастен.Полюбила его девушка простая,Что носила ему молоко из деревни.Он читал ей стихи и плакал,Что не ценят его таланта.И было ей так его жалко,Что однажды она спросила:«Что ты сделал бы тому человеку,Который бы тебя прославил?»Загорелись глаза у поэта:«Если б человек такой нашелся,Был бы он отцом мне, коль он старец,Матерью – коль старица святая,Братом – коль мужчина и ровесник,А девица – милою женою!» —«Обещаешь ли ты это и клянешься,И от слов своих не отречешься,Коли станешь знаменитым в мире?» —Тихо его девица спросила.«Обещаю это и клянуся,И от слов не будет отреченья,Даже если стану знаменитым!»Ничего девица не сказалаИ ушла, не оглянувшись даже.Он ее ухода не заметил,Грезил он о славе и бессмертье.Молоко носить ему стал мальчик,Брат девицы, что его любила.Мальчик тот немой был от рожденьяИ не мог сказать: сестра исчезла.И никто не ведает – жива ли.А девица – любящее сердце —В лес пошла, куда живой не ходит,Через Костяную гору, чрез болота,И пришла на Черную поляну.Там изба стояла золотая,Вся как есть из золотых из слитков.А в избе жила слепая ведьма.Подошла та девица к порогу,А уж ведьма двери открывает:«Чую, пахнет духом человечьимДа еще девицей непорочной.Что пришла? Да, впрочем, мне известно.Любишь ты пустого человека,И ему ценней слова пустыеВсей земли, и неба, и всей жизни.У тебя же сердце словно солнцеИ душа – второй такой уж нету.И ты хочешь ради стихоплетаПогубить такое достоянье?Уходи, найди себе другого,Чтобы сердцем тоже был горячий,Чтоб любил тебя со всею силой,Чтоб берег тебя сильней святыни.Ну, постой, подумай на пороге.Коль войдешь, возврата уж не будет,Совершу я колдовские чары —И любимый твой получит славу,Знатность и богатство – все, что жаждет.Ты же мне заплатишь и прослужишьУ меня служанкою три года.Если же сбежать ты вдруг решишься,Превратишься в золотой кирпичик,И вложу тебя в свою я стену».Помертвела в ужасе девица,Но порог, вздохнув, переступила.И захохотала злая ведьма,И сказала нужное заклятье.Три года служила ведьме девица,Выплакала давно все слезы,Потеряла молодые силы.Волосы ее стали снегом белым,Нежная кожа огрубела,Алые губы истлели,Словно стала она мертвецом ходячим.Но однажды ведьма ей сказала:«Закончился срок твоей службы,Отпускаю я тебя на волю.Верно и честно ты служила,За то будет тебе моя награда:Красота к тебе не вернется,Но кто ждет тебя, тот тебя дождется».Поклонилась ведьме девицаИ домой, сияя, поспешила.Думала она, что ее любыйЖдет ее и помнит обещанье.Вот она в деревню воротилась…Только больше нет родной деревни,На месте ее колосится поле,А стояла где изба родная,Лишь шалашик лепится убогий.Подошла к шалашику девица,Ей навстречу вышел ветхий старец,Поглядел ей в очи и заплакал.«Кто ты?» – в страхе молвила девица,А потом в лицо его вгляделасьИ великим криком закричала:То был ее милый младший братец,Ждал ее он вовсе не три года,Девяносто лет прошло за время,Что она у ведьмы прослужила.Все уже давно поумирали,Но молил он Небо, чтоб дождаться,И дождался он сестры любимой.В горе же обрел он слух и голосИ изрек сестре: «Моя родная!Ты ушла любви своей за-ради,Но тебя он вовсе не достоин!Получил он славу и богатствоИ обрел бессмертье с красотою.Видишь замок с крепостной стеною?То его покои, где вседневноТысячи гостей его возносят.Стихословия его прекрасны,Сердце ж его черно и жестоко.Это он сгубил деревню нашу,Чтоб посеять здесь ржаное поле,Чтобы этим полем любоваться,Когда осеняет вдохновенье.Мне же он остаться здесь позволил,Чтоб его служил я вдохновенью.О тебе ни разу он не вспомнил.Ты зазря свой подвиг совершила».Горько зарыдала та девица,Но потом скрепилась и сказала:«Дал он клятву мне, и я напомню,Что пришло той клятвы исполненье.Отведи меня в его жилище».Слуги на порог их не пускали —Шло в то время пиршество большое.Но потом решили их для смехаВ зал впустить, где бражничали гости.Как они увидели двух нищих,То еще сильней захохотали.А поэт надменно им промолвил:«Кто такие вы и что вам надо?»«Ты не узнаешь меня, любимый? —Молвила несчастная девица. —Время для тебя не изменилось,Ты все так же молод и прекрасен,Но всем этим ты лишь мне обязан.Я служила окаянной ведьме,Красоту и силу потеряла,Чтобы ты обрел желанну славу,Почести, богатство и бессмертье.Так теперь исполни свою клятву.Клялся ты, что ежели девицаСтанет для тебя истоком славы,Сделаешь ее женою лю`бой.Так женись на мне, сыграем свадьбу,А потом пиши о сем балладу,Как ты честь свою не опорочил». —«Старая и лживая ты шлюха! —Закричал поэт, плюясь от гнева. —В голове твоей, наверно, черви,Коль несешь ты этакие бредни.Никогда я в жизни так не клялся,Сам всего трудом своим добился!Быть же мне любимою женоюНи одна на свете недостойна!Прочь подите, палкою их, слуги!»Помолчала бедная, спросила:«Может быть, ты хочешь передуматьИ твое не очерствело сердце?» —«Передумал. Пусть сейчас вас схватят,А потом собаками затравят». —«В третий раз тебя я вопрошаю…» —«В третий раз – пусть вас сожгут в овине».Глубоко вздохнув, она сказала:«Недостоин ты моей любови,Жертва моя совершилась впусте.Но не впусте ведьме я служила.Мне она дала одно заклятье:Ты и все сидящие – сидитеВ этом замке сто веков, не меньше.С места не сойти вам, в головах жеПусть у вас кишат слепые черви,Пусть утробу черви вам изгложут,И опять вся пытка повторится.А тебе – отдельное заклятье:Приходить к тебе поэмы будутИ стихи, но ты их не запишешь,Руки твои плетями иссохнут,Очи твои вытекут на щеки,Голос твой рассыплется как пепел.И так будет всякому поэту,Кто кого-то предал, иль обидел,Иль нарушил собственную клятву!»И она исчезла словно ветер,Брат ее бродяжничать пустился,И с тех пор никто его не видел.Мы осознали, что бард закончил свою балладу только много-много минут спустя, когда маэстро Рафачелли упал в обморок, опрокинув мольберт. Лишь тогда я опомнилась и посмотрела на Оливию. Она не дышала, лицо ее посинело, глаза закатились! О Исцелитель! Я бросилась к ней, сорвала тяжелое ожерелье, рванула корсет так, что алмазы горохом застучали по полу, принялась похлопывать Оливию по щекам:
– Очнись, миленькая, родненькая, очнись!
Не помогало. Тогда я подхватила ее на руки и уложила прямо на пол. Стащив корсет и расстегнув все пуговицы на платье, я принялась делать Оливии массаж сердца и искусственное дыхание. Через несколько минут она судорожно вдохнула:
– Мама!
Впервые я услышала от нее это слово. Я поняла, что произнесла она его в состоянии шока. Дело плохо.
– Оливия, дыши!
Я приподняла ее и положила голову Оливии себе на колени. В это время очнулся маэстро Рафачелли. Он, пошатываясь, подошел к нам и сказал: