Книга Девочка и Дорифор - читать онлайн бесплатно, автор Георгий Тимофеевич Саликов
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Девочка и Дорифор
Девочка и Дорифор
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Девочка и Дорифор

Георгий Саликов

Девочка и Дорифор


"И был Авель пастырь овец; а Каин был земледелец. Спустя некоторое время, Каин принёс от плодов земли дар Господу. И Авель также принёс от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его; а на Каина и на дар его не призрел.… И восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: …ты будешь изгнанником и скитальцем на земле"….

"Ещё сказал: у некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! Дай мне следующую мне часть имения… По прошествии немногих дней младший сын… пошёл в дальнюю сторону и там расточил имение своё, живя распутно… Пришед же в себя, сказал: … пойду к отцу моему и скажу ему: отче! Я согрешил против тебя и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наёмников твоих… Увидел его отец его и сжалился… и целовал его… И начали веселиться. Старший же сын его… осердился и сказал отцу: вот, я столько лет служу тебе, и никогда не преступал приказания твоего; но ты никогда не дал мне и козлёнка… а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришед, ты заколол для него откормленного телёнка. Он же сказал ему: сын мой! Ты всегда со мною, и всё моё твоё; а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся".

(Быт.8, 1-15; Лук.15, 11-32)


часть первая

НАЧАЛО


Глава 1. Письма


«В приёмную Его Высокопреосвященства,

г-ну Далю К.И.

Уважаемый Касьян Иннокентьевич!

Зная о Вашей искренней любви к Богу и безусловной отзывчивости, прошу оказать посильную помощь в моём благом начинании на поприще строительства»…

– Строительства, – вслух произнёс пишущий человек тихим голосом с мерцательным воркованием, – нет, построения.

«Построения здания нового»… – записал он, вычеркнув слово «строительства».

– Нет, наоборот, нового здания, так будет постройнее, – донеслась его слегка напевная речь, куда опять вкралось едва слышное воркование, но с некоторым изменением обертонов.

«Нового здания начал», – вывел он каллиграфическим почерком, жирно замазав «здания нового».

– Хм. Начал. Можно прочитать и с ударением на первый слог. Выйдет ерунда. Тогда нарочно поставим знак ударения на второй слог. Коротенькую чёрточку. Теперь видно: речь идёт о слове во множественном числе. Начала, оно, конечно, слишком дерзковато будет, ну да ничего, пусть. – Постепенно воркующие звуки перекрывались уже иными тонами, обыкновенными, и завершились чистым шёпотом: – пусть.

«Оно может показаться Вам с виду слишком дерзким и вызывающим, – продолжилось письмо. – Больше скажу: его замысел способен многих отвратить, вызвать законное недовольство, повергнуть в потрясение или даже возбудить гнев, оправданный строгим воспитанием. Но поверьте, дело моё – тяготит меня самого. Гиблое оно, и одновременно такое, без которого совсем плохо. Да, нельзя мне иначе. Я должен, мне кажется, я обязан претворить задуманное в жизнь. Но есть беда: я чувствую в себе немощь. Думаю, нужна мне подмога на первом этапе. Главное – проделать первые шаги. Но. Столько непреодолимых загвоздок окружает меня! Не получается даже приступить к началу осмысления»…

– Нет, – в оттенке голоса появилась резковатая нотка.

Пишущий заявление и одновременно воркующий человек, немолодой уже, небольшого роста, но статный и лицом похожий на Дорифора, сидящий за огромным столом, почти полностью и даже многослойно заваленным самыми разными вещами интеллектуального и житейского назначения, скомкал бумагу и дал ход руке, чтобы выбросить бесформенный комок в печку.

Это добротное отопительное сооружение старинного ручного исполнения в стиле позднего барокко времён Елизаветы Петровны, и занимающее область от пола до потолка, расположилось рядышком, чуть подальше вытянутой руки. Фасад печки, изысканно украшенный изразцами тускловато-зелёных тонов с рисунком на тему садов неизвестных широт, сглаживал угол небольшой квадратной комнаты и придавал помещению несколько обтекаемый вид. Но главным элементом фасада, как и положено, красовалась литая чугунная дверца очага со скруглёнными углами, испещрённая узором не выявленного нами стиля. Она была слегка скособочено полураскрытой, вольно представляя взору затемнённую внутренность своего завлекательного чела, выложенного гладким, будто эмалированным клинкерным кирпичом. Там чуть заметно белела горка других скомканных бумажек, и в неё редко вкрапливался прочий мусор, самопроизвольно порождаемый жилыми помещениями человечества. Свободного места для новых поступлений всяческого ненужного и лишнего, а то и вредного материального вещества, окружающего любое цивилизованное существование, – избыточествовало. Хватило бы и на сей свежий бумажный комок. Но, похоже, мужчина передумал пополнять содержимое объёмистой пасти, охотно и покорно поглощающей всё многообразие отбросов многоликой человеческой культуры, и вернул кисть руки вспять. Сморщенный бумажный шарик соскользнул на крохотную равнину стола, стеснённую разновеликими вещами повседневного пользования, напоминающими складчатые горы, а рядом с ним, на чистый и ровный лист легли новые строки.

«Академику Луговинову А.В.

Дружище, Антон Вельяминович!

Дай, чёрт побери, совет, где найти способ преодолеть бесчисленные недоразумения деликатного свойства и обойти незыблемые моральные препоны на пути делового начинания в строительстве новейшего»…

– Начинания, начал, нового, новейшего – сам себя передразнил человек, некоторым образом похожий на Дорифора, каковой недавно обзавелся ослепительной сединой в густой, но гладкой шевелюре, вызывающей благородные светлые рефлексы на лице, – так ничего не начнёшь. Никогда. Ровным счётом. – Голос прозвучал громче, и даже с явно заметной предрасположенностью к вокалу драматического баритона. Мерцательное воркование из него куда-то утерялось. А на светлые отблески лица легла тень эдакой древнескандинавской суровости, куда одновременно вкрапились мелкие штришки детской растерянности. Суровости было больше.

Он одной ладонью и локтем подстраховывал от падения неровную стопку рукописей вперемежку с печатными книгами, составляющую небольшую часть содержимого стола, а другой ладонью покатал скомканную бумагу по бумаге ровной. Сначала резко и нервно, затем плавно, даже ласково, наконец, мягко придавил кулаком писчебумажный бутерброд и с лёгким подскоком поднялся над стулом. Взгляд пробежал по противоположному от печки углу комнаты, но совершенно нераспознаваемому. Тот не представлял собой угла в привычном для нас геометрическом смысле, иначе говоря, был заставлен многочисленными предметами различной конфигурации и разного применения на все случаи жизни, и, конечно же, считающимися достойными сохранения, ухода, а то и любования. Взгляд скользнул от пола до потолка, привычно скакнул, не вызывая в себе определённого умысла, можно сказать, почти выстрелил, а потом неожиданно уткнулся в кончики стоп, не находя особой цели. Тем не менее, тот взгляд, отделённый от мысли, выдавал, по-видимому, собственное углублённое сосредоточение, наведённое больше на себя, чем на окружение. Возможно, произвёлся нажитый длительным опытом ритуал, приближенный к священному переживанию, но доработанный до автоматизма. Человек, надо полагать, приготовлял себя к выходу из помещения. Вроде привычно, и будто первый раз в жизни. Он плотно сжал и разжал веки, затем сноровисто захлопнул устье печки и ловко притиснул узорчатый чугун дверцы поворотом бронзовой ручки видом крылышка синицы-ремеза в натуральную величину. Вслед за тем наш герой, лицом похожий на героя античного, без промедления, и уверенной поступью выдвинулся из дома своего и удалился прочь.


Глава 2. Девочка


Девочка, лет пятнадцати, одетая в купальник с ромашками, лежала, прямо скажем, неудобно лежала, беспрерывно меняя позу, на широком подоконнике, пронизанном сеточкой трещин в толстом слое краски. То есть, она пыталась телом поймать солнечные лучи. А предполуденное солнце расточало запасы лучевой энергии по кругу сферического пространства ближнего и дальнего космоса, но специально для девочки обнаруживало себя как раз в промежутке между разновысокими зданиями на противоположной стороне улицы. И эта лучистость, благодаря удачному прозору, исходила не прямо напротив окна, а шла слишком даже наискосок. Но подоконника она всё же достигала без помех, придавая контрастности между блестящими плоскостями краски и утопающими в тени её трещинами. Девочка вертела разными частями своей поверхности, подставляя их под линию лучей максимально приближенно к перпендикуляру, однако поймать ей нужную ультрафиолетовую часть спектра солнечных щедрот заметно мешало грейпфрутовое дерево, вставленное в большой керамический горшок на том же подоконнике. Вернее, оно само выросло из косточки, посаженной родителями просто так. Ради шутки. Её папа и мама были тогда молодыми, дерзкими, готовыми на всякие эксперименты, не опасаясь за последствия. Возможно, человеческое дитя и растительное дерево однажды произошли из одной по времени обоймы родительского опыта и случились чисто ровесниками.

Когда-то оба эти живые существа пребывали на свежевыкрашенном подоконнике – маленькими и убористыми, предоставляя там ещё много места для прочих немаловажных предметов. Но за годы они уже успели вымахать, тоже примерно до одного роста, и немалого. Дерево из-за долгой жизни в домашних условиях, когда свет идёт не сверху (от неба), а сбоку (от окна), обрело заметно экспрессивный характер. Энергоёмкая крона его, состоящая из пышных тёмно-зелёных листьев, развивалась заметно диссимметрично, то есть деятельно изогнулась в сторону пространства за окном, норовя ухватить как можно больше свободно простирающегося света. Девочка же просто из-за современных земных условий продвинулась ногами. И, похоже, теперь нашим двойняшкам вместе не удаётся разместиться на общей плоскости подоконника для удовлетворения одинаковых потребностей в виде подкормки разночастотными фотонами. Одной – для жизни и роста, другой – ради удовольствия. Кому-то из них, по-видимому, придётся потесниться. Поначалу теснилась девочка. Имея хорошее воспитание, она поступилась привилегированным положением хозяйки в пользу растения как брата меньшего, пусть и полного ровесника, потому лежала, по всему видать, несподручно, предаваясь перемене позы одной на другую, выискивая неподдающийся оптимальный вариант. Потом одна из долгих ног девочки попробовала немного подпихнуть горшок с деревом одногодком. Ласково и попечительно. Коленом. Пыталась передвинуть крону грейпфрута поточнее относительно солнца и лежачей человеческой фигуры. Попросту, пусть не бросала бы пёстрой тени эта однобокая крона туда, куда ненужно. Одним словом, чтобы дерево не мешало загорать.

Только не надо сразу делать предположение, будто горшок с деревом немедленно обязан покинуть подоконник, причём упасть именно наружу и угодить прямо на голову случайному прохожему, скажем, в образе нашего предыдущего товарища. Горшок лишь чуть-чуть наклонился, и то внутрь комнаты, но девочка ловким движением другой коленки восстановила его вертикальность, подобающую любому растению, достойному называться деревом. Девочка удовлетворённо вздохнула одновременно с одобрительным шелестом листвы. Ещё во вздохе частично прозвучали нотки благодушной нетребовательности и привычной снисходительности по отношению к дереву, и частично ей подыграла горечь сожаления, применительно к собственно себе. Шелест листьев наверняка помимо одобрения выдавал дружеское хихиканье. Тем не менее, несостоявшаяся любительница позагорать уже нехотя спрыгнула на пол и возвратилась, как мы сразу можем догадаться, к недавно оставленному труду. Оказывается, её сколь вынужденная столь и необходимая работа, независимо от кроны дерева, была тоже некоторого рода помехой для поимки ультрафиолетовых лучей, так щедро исходящих из предполуденного летнего солнца в нарочно оставленном прозоре между массивными зданиями каменных джунглей.

Заточив карандаш «Кохинор» лезвием «Нева», юная особа взялась за недавно оставленное рисование. Она широко отверзла пытливые и неопытные очи. Перед ней стоял фанерный станок с прикнопленным ватманом в пол-листа, а чуть дальше, на чёрной поверхности пианино белел гипсовый слепок головы античного Дорифора. Глаза его не располагали ни радужными оболочками, ни зрачками, но взгляд в них угадывался. Некий. Оживлённый. Он будто растекался по всем областям комнаты. И одновременно утыкался в особо интересующий его предмет в дальнем углу, никому неведомый. От античного лица веяло спокойствием и уверенностью, отточенными временем. Девочка со своей стороны вполне отзывчиво относилась к нему, даже, мы думаем, это отношение было навеяно умеренной симпатией. Дорифор ей нравился больше, чем, скажем, Антиной или вообще Зевс. Потому нравился, что у него причёска гладенькая, с пробором повыше лба, и нет излишеств на лице. А другие греческие портреты были у неё не в чести. Они ведь изобилуют бесчисленными космами да прядями, где легко запутаться: и в построении форм, и в разборке светотени. Есть ещё Афродита, у которой, подобно Дорифору, больше гладенького, чем косматого, но то – женщина. Почему ей не импонировали античные женщины, девочка пока не знала.

«Скоро придёт папа, начнёт любопытство проявлять да обследовать мои достижения, а тут и лошадь не валялась», – примерно так подумала юная творческая личность, тоже, то ли снисходительно, то ли с жалобным отношением. К себе, конечно.

Действительно, плоскость пол-листа ватманской бумаги, прикнопленной к фанерному станку, не содержала на себе почти ничего, если не считать кривого креста, на основе которого предполагалось выстроить изображение головы.

– Будешь ты поступать в институт или дурочку будешь валять? – жеманничала девочка вслух, по-видимому, цитировала отсутствующего папу, и зажмурила левый глаз, вытягивая впереди себя правую руку с кохиноровским карандашом по направлению к гипсовому Дорифору. Она нацелилась длиной деревяшки вертикально и засекала пальцем долю карандаша, соответствующую высоте модели по её оси, совпадающей с линией носа. Затем, при помощи умножения доли, сделала засечки на вертикальной части нарисованного креста, относительно перекрестья, вверх и вниз поровну. То же самое было сделано вдоль горизонтальной части креста, совпадающей с линией глаз модели: прицеливание древком карандаша, соответствующее умножение доли, засечки на бумаге. Только на этот раз, перекрестье делило горизонтальный отрезок не поровну, а в определённой пропорциональной зависимости, полученной из-за поворота головы модели вбок. Эту пропорциональную зависимость девочка тоже вычислила, применяя метод нацеливания древком карандаша. Общая величина и основные пропорции будущего рисунка на кривом кресте уже определились. Девочка вдохнула, задержала воздух, заполнивший грудь, попутно получила приток удовлетворения от найденной композиции рисунка, и резко выдохнула.

Через недолгое время увлечение работой взяло верх над всеми иными предположительными порывами сердца, в том числе над легкомысленным намерением позволить временно расслабленному телу чуть-чуть отведать удовольствия от солнечной ванны. Дорифор обрёл черты будущего образа. На листе уверенно сидел овал головы, соблюдая композиционное равновесие. Были построены засечки для глаз, носа, рта, одного уха. А грейпфрутовое дерево, получившее от действий коленок девочки несколько изменённое положение, не очень-то для себя удобное, осталось наедине с личными занятиями двойственного характера. Оно мягко и почти незаметно помахивало длинными сочно-зелёными ветками, по-видимому, в знак одобрения принятому девочкой положению дел, но одновременно пребывало в когнитивном диссонансе из-за невозможности напомнить девочке, чтобы та установила горшок в прежнем виде.

Вскоре в дверь позвонили.

– Уф, – сказала девочка и, помедлив с принятием решения, неохотно пошла открывать. Звонок явно стрясся не вовремя.

За порогом стоял человек, похожий на Дорифора, до того сочиняющий странные письма. Но девочка явного подобия не обнаружила. И косвенного тоже. Наверное, на оттенках лица внезапного посетителя в тот момент бросалось в глаза что-то древнескандинавское: суровость. А ещё и детская растерянность прыгала по всему лицу наподобие невидимых солнечных зайчиков. Растерянности было больше. Ей только показалось, будто посетитель не окончательно незнакомец. Вроде где-то она его встречала раньше, и при тогдашней встрече ей что-то в нём симпатизировало. Поскольку этот эмоциональный посыл оказался положительным, человек был впущен.

– Вы к папе? – спросила девочка дружелюбно, вперемешку с прохладным оттенком соблюдения дистанции, – папы нет. Будете ждать?

Случайный гость, которого тоже не запрещено с натяжкой называть «Дорифором», молча смотрел мимо хозяйки, сквозь узкую щель отомкнутой двери, вглубь квартиры, где взгляд попал на его скульптурный портрет в молодости. Более ничего не удалось разглядеть. Выражение лица у пришельца оставалось прежним. Поэтому трудно сообщить чего-нибудь утвердительного по поводу узнавания утраченной его ранней поры.

– Ждать? – без твёрдости в голосе и несколько рассеянно промолвил он и затем кашлянул.

– Ага, и я о том же, – девочка отошла вплотную к боковой стенке, на нейтральную позицию, чтобы не навязывать условий нежданному и симпатичному гостю при выборе поступка. И прилипла к ней острыми лопатками.

– Угу, – сказал пожилой двойник античного шедевра ваятельного искусства, – угу.

– Ну, тогда проходите. На кухню, что ли. Мне, вообще-то рисовать надо, – будущая абитуриентка отпружинила от стены, – там сами чайку попьёте. Байхового. Вы сумеете без меня распорядиться? Ничего искать ненужно. Порядка там нет, зато вместо него – наглядность. Всё на поверхности.

– Угу, – повторил низкорослый красавец, разворачиваясь к выходу.

Там, один угол был занят старинным шкафом на резных ножках, а другой пустовал, по-видимому, для чего-то подготовлен. Дверное полотно квартиры продолжало оставаться незапертым, не успело захлопнуться на защёлку, и для нашего пришельца не возникло нужды изучать устройство незнакомого замка. Он беспрепятственно отворил дверь на ширину тела, боком протиснулся наружу, примкнул её за собой, не до конца, и сразу же пропал из виду. В пространстве лестничной клетки несостоявшийся гость самому себе создал эхо словом «угу» и начал спускаться по лестнице, заметно ускоряя винтообразное движение.

В доме также ускоренно развивался сквозняк. Распахнул дверь, уплотнил стремительный поток в узком пространстве прихожей, раскрутился в комнате, рванулся к окну. И субтропическое растение, потеряв до того надёжно устойчивое положение, уступило его натиску аккурат в момент прохода нашего товарища под окном. Точнее сказать, горшок не сдюжил роли смещения центра тяжести на себя, и давление ветра на однобоко развитую крону дерева превысило всякое сопротивление растительного украшения комнаты. Оно выпало наружу, сделав полный оборот в вертикальной плоскости, и метко приземлилось горшком вниз, точно за спиной недавнего посетителя его хозяйки, расколов собственное гнездо на сотню осколков. Притом, сразу же обняло спину человека игольчатыми ветками с крупными и мягкими тёмно-зелёными листьями, будто уже давно умышленно гналось за ним, и вот, благополучно его словило, получив заодно тихую радость. Тот остановился, обернулся назад, недолго разглядывая дерево косым зрением, а затем развернул голову и посмотрел круглыми глазами вверх, где встретился со взглядом девочки, таким же в точности, но устремлённым вниз. Потом растительные объятья заставили бывшего гостя снова обернуться назад, поскольку дерево, получив свободу корням от глиняных пут, окончательно утратило способность за что-либо зацепляться, дабы возыметь вертикальное стояние, благоприобретённое самым естественным образом. Оно вынуждено было прислониться к человеку, робко, но доверительно удерживая вертикальное растительное достоинство, пусть даже в покошенном виде. Мужчина позади себя ухватился за ветки руками, уколол палец, но сумел придать грейпфруту положение, приблизительно похожее на то, которое тот недавно занимал на подоконнике. Что заставило нашего героя участвовать в судьбе несчастного растения, трудно установить. Машинально вцепился, будто кого-то спасал. И отпускать почему-то неловко. Неловко, в смысле, неудобно это сделать, не глядя, за спиной, которая собственного зрения не имеет, и в смысле, кинуть нельзя, коли проявил инициативу для спасения чести и достоинства представителя растительного царства. Предавать нельзя. И лишний раз царапать руку не хотелось. Однако ж не стоять, будто врытому в землю вместо него. Глупо. Чужое дерево, зачем оно ему? Хм. В то же время, странно ведь остановиться как-то вдруг. И неизвестно, сколько времени придётся пребывать без определённой цели. Надо же двигаться куда-то. Но и нельзя повергнуть в горизонтальное положение благородного сотоварища по земной жизни, даже если он оказался вроде бы совсем неродным. Оставить живое дерево лежать лежмя на асфальте – низко, негоже, неприлично и, знаете ли, подло; такое даже уместно назвать предательством.

Лицо мужчины обозначилось выражением излишней для него обеспокоенности, одновременно обретая оттенки робкой надежды на внезапную выручку. Он ожидал явления, которое описывается устойчивым словесным оборотом «откуда ни возьмись». То есть, рот чуть приоткрылся, изображая звук «о», а глаза вывинтились вверх, изображая недоумение.

Вскоре, вблизи вольно путешествующего по миру человека и вынужденно выпавшего из окна одомашненного дерева, которые взаимно сдерживали друг друга от неблагоприятных движений, предстала хозяйка того жилища, где сквозняк наделал неприятность, граничащую с катастрофой.

– Вы целы? – спросила девочка у пожилого «Дорифора».

– Я цел. Дерево тоже почти нормальное. А горшок пропал. Вдребезги. Смотри, кусочков сколько. Если их собрать, склеивать надо будет до утра, – то ли несостоявшаяся жертва, то ли нежданный спасатель кивал головой и вертел ею от одного плеча до другого, указывая взглядом на разлетевшиеся осколки дешёвой декоративной керамики подле его ног и значительно поодаль.

– Да, пропал. И я пропала. Вот-вот явится папа, а ещё ничего не нарисовано. Когда ж теперь успеть. И грейпфрут надо бы домой воротить. Жалко ведь. Так долго рос, рос, всю жизнь, и на тебе. Горе-то какое.

– А запасного нет горшка? Или ведра пластикового, в нём на дне можно дырочку просверлить. Или у тебя незанятая кастрюля есть, да покрупнее? На время. Без дырочки. Пока новый горшок не раздобудешь.

– Ага, кастрюля. Большая. Огромная. Я её мыть не хотела. Оказывается, и не надо. Посадим туда дерево, а немытость – вроде удобрения, – девочка повеселела и даже подпрыгнула.

– Помочь? – спросил недавний полуминутный гость.

– Помочь, – сказала она и почему-то глубоко вздохнула. Без приостановки.

– Земелькой бы заодно разжиться, – бывший посетитель ему неведомой квартиры глянул под ноги позади себя, – корни-то пооголились.

Неподалёку чудом уживался меж громадинами зданий маленький скверик с четырьмя-пятью деревьями. Под каждое из них подсыпано свежей земли.

– Ага.

– Давай так: я потащу дерево, а ты подбери земельку во что-нибудь… м, да, – только теперь человек, похожий на Дорифора, оглядел девочку не найдя на ней ничего, кроме купального костюма с ромашками, – да, обычно у девочек бывают платья, у которых обязательно есть подол, куда уместилось бы земельки чуток. – И, следуя параллельным курсом произнесению слов, он думал, как бы изловчиться да перехватить кособокую крону грейпфрута, чтоб развернуться туда лицом.

– Ага, – сказала девочка и огляделась по сторонам, выискивая подходящую ёмкость, кем-нибудь здесь позабытую или выброшенную.

А по сторонам, то есть вокруг – собралось немало разных любознательных личностей, не нашедших на этот час применения трудоспособности. Пара-тройка мужчин средних лет. Один бородатый, другой в усах, третий попросту небритый. Женщин разновозрастных – пяток, большинством крутобоких и полногрудых, меньшинством узкобёдрых и без прочих излишеств. А также неодолимые счётом детишки мал мала меньше возникали из ниоткуда и без передыха шныряли туда-сюда между тётками и дядьками. Каждый из присутствующих, кто мысленно, кто вслух, кто охотно, кто не очень, давал оценку нарочно тут возникшему занимательному действию, и все единым порывом принялись настраиваться на созерцание не менее любопытного развития интриги в скором будущем.


Глава 3. Папа


Ещё издалека, сразу из-за поворота подметив явно повышенное внимание граждан к области своей парадной, мужчина, возрастом что и человек, похожий на Дорифора, приостановился, покачивая пустым полиэтиленовым кульком на мизинце. Впрочем, видом он казался значительно моложе двойника античного героя. А если бы не обширная лысина, то вообще мог бы годиться «Дорифору» в племянники. Солнце, поднявшееся на высшую точку давно предрешённой линии эклиптики, начало припекать именно ту часть головы, которая выдавала предположительную принадлежность наших персонажей к одному поколению. Впрочем, глаза мужчины, ослепляемые солнцем и тоской, не столько занялись этим нашим сравнением, сколько вынужденно искали пусть малую тень для спасения черепа от перегрева. Но не нашли. Поэтому замедление хода оказалось кратковременным и сменилось широким шагом. А жестокое полуденное солнце, тем временем, обосновалось прямо в створе улицы, готовя неминучий жаровой удар по всякому оголённому темечку. И даже самые высокие дома не смогли создать сколь-нибудь удобного заслона. Небогатый кладезь теней внутри известного нам скверика, и тот находился дальше подъезда и вовсе не имел смысла реального бытия на данный момент. Ещё здесь росла недавно посаженная берёзка, но она трудно приживалась, и потому крона у неё была почти прозрачной. Мужчина ускорил широкий шаг и достиг упавшего из окна дерева. Оно по-прежнему обнимало спину своего негаданного спасителя, да к тому же создавало у него над головой выразительный венец из листьев, напоминающих лавры. Подошедший обогнул фигуру нашего героя и решительно ухватился за верхушку ствола. Даже чуть-чуть приподнял дерево и освободил таким образом человека, похожего на Дорифора, от неудобного положения. И задрал голову вверх. Тень, отчаянно искомая новоявленным мужчиной, конечно же, падала от этого нашего, по сути, не дерева, а деревца, поддаваясь материальным законам мироздания, однако практического употребления она мало кому сумела предложить. Ею весьма трудно воспользоваться, если стоишь полным ростом, а не лежишь, скрючившись на подоконнике. Между тем, что касается нашего первого и симпатичного героя, то, оказывается, для него-то и произвелась неожиданная выручка сама собой, именно «откуда ни возьмись», на которую он как раз надеялся ещё с началом соприкосновения с колючим, но ласковым растением. Дорифор отпустил дерево, теперь благополучно удерживаемое удачно подоспевшим, но чем-то озабоченным товарищем, и слегка сдвинулся с места. Кстати, ростом оба мужчины оказались вроде одинаковы, но обоюдного знакомства никак не выказывали.