Запах желтой Луны

Запах желтой луны.

Пролог.

Все, что время оставляет нам – воспоминания. Но, это не все воспоминания! Беда в том, что очень трудно понять, что нужно запомнить, а что – просто необходимо забыть. Из-за этого очень нелегко достать что-нибудь стоящее с захламленного чердака памяти. Я занимаюсь этим – пытаюсь вспомнить и вспоминаю.

Вы помните то время, когда впервые осознали себя? Не со слов любящих родственников, рассказывающих о ваших милых детских шалостях и первых словах: «Ты так смешно ползал, возил котенка в машинке, и вместо «Дай!», говорил: «На!». Подходил, протягивал руку к конфетке и требовал: «На!». Это было забавно».

Но разве можно верить кому-то на слово? Особенно родителям, воспитывающим нескольких детей: «Нет, так говорил твой брат, а ты говорил…». Многие не помнят и себя, где уж им запомнить других…

А кто помнит начало своего Я? То время и место, про которое можно сказать: «Я ползал, мне было трудно, но ходить-то я не умел, потому и ползал. Уж, конечно, не для того, чтобы всех смешить. Я говорил: «На!», когда хотел что-нибудь, потому что, если я что-то получал, хотел я того или нет, это всегда сопровождалось коротким словом: На.».

Да, память штука удивительная. Начните вспоминать что-нибудь конкретное, и не думайте даже сворачивать в сторону, даже и не представляйте себе ничего другого, как вдруг, вот увидите, зацепится какая-то малюсенькая вещица, или слово, или запах, и – яркая вспышка, вы уже в другом месте и в другое время. Так и пойдет – одно за другим. Попробуйте!

Сразу, может и не выйти – склеивать то, что давно разлетелось на осколки, раскатилось по темным углам и обросло пылью, трудно. Но что же такое жизнь, если в ней нет места памяти? Что это? Шаг из ниоткуда в никуда? Слово, сказанное бездумно, невпопад? Только не для меня!

На закате своих дней я вспоминаю и заново, а иногда и совсем по-новому, переживаю, то, что видел и слышал много лет назад, то, что так опрометчиво забыл. Но мне тогда было всего шесть лет, и мое будущее меня не особенно заботило. В те годы я очень шатко стоял на ногах. Я и подумать не мог, что когда-нибудь сам стану дедушкой.

Глава 1. Дедушка.

С четырех лет я начал болеть. Болела голова. Боль то усиливалась, то отпускала на короткое время, и я со страхом и слезами у горла ждал новой порции судорог. Не каждый взрослый это выдержит, мне же ничего другого не оставалось. Я и не помнил, и не знал, что бывает по-другому. И пока докторам не давались даже причины моих недугов, я привыкал жить со слезами на глазах.      Мне немного помогали большие горькие таблетки, которые я изредка; мама говорила, что они очень вредные; принимал, чтобы уснуть. И еще у меня был Шкаф. В моей комнате стоял огромный старый шкаф блестящего черного цвета, и когда мамы с бабушкой не было дома, я залезал внутрь, забивался в левый угол, между тяжелой каракулевой шубой и прохладной гладкой стенкой, закидывал ноги вязаными кофтами и сидел так долго-долго, ловя в полумраке зеркала на двери свои очертания, и слушая приглушенное тиканье часов в комнате. Я словно бы переставал быть собой, становился частью одежды, пахнущей лавандой и нафталином, и боль отступала.

Приходила мама или бабушка, двери шкафа с грохотом разлетались в разные стороны и меня ревущего выволакивали на свет, под открытую форточку. Мои родные считали, что сидение в шкафу и есть корень всех моих бед, а как же иначе: «Замкнутое пространство, нет свежего воздуха». Они не спрашивали себя, почему я это делаю? Они же знали, что я странный ребенок. А я, как не силился, не мог все им объяснить – в пять лет я ни слова не умел сказать. Я не был отсталым, просто чтобы что-то сказать, нужно, прежде всего, это обдумать, а я не мог.

Попробуйте хотя бы минуту не думать ни о чем, ни-о-чем. Не выйдет! Все равно будете думать, о том, чтобы ни о чем не думать. Так как же мне было что-то обдумывать, если боль засела в моей голове, и со скрипом врывалась в виски: «Вот-она-я, вот-она-я, вот-я, вот-я…»?

Часы в моей комнате тикали устойчиво и ровно, и время мое шло к шести. Мама с бабушкой начали вести между собой длинные и тяжелые разговоры о моем будущем обучении. Бабушка склоняла маму к тому, что для таких, как я, есть специальные школы, в которых дети и учатся, и лечатся, и живут; и там работают люди, привычные к постоянному детскому плачу. На что мама довольно резко отвечала ей, что для таких, как бабушка тоже есть специальные дома, где нет никакого детского плача, и даже можно найти себе пару, чтобы станцевать вальс и чарльстон, так, «как сегодня уже никто не танцует». После этого бабушка хлопала дверью и надолго уходила в свою комнату, а мама садилась рядом со мной, гладила меня по голове и плакала.

В конце концов, они договорились. Однажды бабушка куда-то исчезла, а с нами стал жить какой-то странный дедушка. Мама сказала, что это наш дедушка, раньше они жили все вместе – мама, бабушка и дедушка. Потом бабушка и дедушка крупно поругались, и дедушка уехал жить в другой город, а сейчас они с бабушкой поменялись домами. Дедушка с порога поднял меня на руки, прижал к своим усам, от которых пахло бензином и табаком; это я потом узнал, что это бензин и табак, а тогда меня просто обдало волной нового резкого запаха; и сказал: «Вот он, этот мальчик, а ну пойдем, потолкуем. Как тебя зовут?». Я прижал ладони к вискам, закрыл глаза и покачал головой, что значило: «Не могу, больно».

– Пап, отпусти его, а то он опять заплачет, – укоризненно сказала мама, – С ним не поговоришь, он же не умеет.

– Поговоришь, поговоришь, еще как поговоришь, – дедушка подмигнул мне и улыбнулся желтыми от табака зубами. И я подумал, что скоро все наладится.

Я ни разу не был в бабушкиной комнате: когда она куда-нибудь уходила или просто выходила на кухню или в ванную, она всегда прежде поворачивалась к своей двери и дважды прокручивала ключ в замке. Будь вам шесть лет, вам, наверное, было бы очень интересно, что скрывается за закрытой дверью? А вот мне не было. Во-первых, мои головные боли не оставляли места любопытству: в одиночестве я всякий раз спешил обратно в свой шкаф. Во-вторых, одного взгляда бабушки было достаточно, чтобы не хотеть быть там, где она что-то прячет.

Дедушка распахнул дверь в запретную комнату настежь, и никогда не закрывал ее, даже когда спал и громко храпел. Тогда мама вставала и, вздыхая, шла по коридору, чтобы сделать это за него и заслонить нас от его шумного сна. «Комната, как комната, – подумал я, когда мама однажды попросила меня прикрыть дедушкину дверь, а я не удержался и вошел внутрь, – И зачем было ее прятать?».

Он храпел так, что его седые усы взлетали и касались его большого круглого носа. Дедушка очень часто спал днем, а по ночам уходил из дому. Иногда его не было дома несколько дней и ночей, и когда он возвращался, то спал и днем, и ночью – очень крепко спал. Сегодня был как раз такой день, поэтому я бесстрашно прошел мимо кровати и продолжил исследовать полутемное пространство: «Должно же здесь быть что-то такое – тайное!». Я добрался до угла и увидел там большой коричневый чемодан, очень старый и очень пыльный. Мои ладони, опущенные вниз, как раз были на уровне крышки, я царапнул ее, и, твердая кожа отозвалась тихим скрипом. Замки чемодана были открыты, и я решился приподнять крышку. Она оказалась тяжеловатой для меня, но все же, прежде чем густой кашель деда за спиной заставил меня вздрогнуть и уронить крышку, я успел увидеть какую-то странную выпуклую картину и край плоского желтого лица, нарисованного на ней.

Я повернулся к кровати, дед зевнул, открыл один глаз и хитро посмотрел на меня:

– Митька, а Митька, не шали! Сбегай-ка, попроси мать сделать чайку. Дед проснется и все тебе покажет. У деда скоро отпуск, вот и разберемся мы с тобой в этих делах…

Мама стала уходить из дома нарядная, приходила поздно, и от нее сильно пахло чем-то резким, но приятным – теперь-то я могу с уверенностью сказать, что это был запах мужского одеколона – запах скорых перемен в нашей жизни.       Никогда прежде я не видел маму такой веселой, но все ее веселье тут же исчезало, стоило ей остаться наедине со мной и моими слезами. Она тяжело вздыхала, гладила меня по голове, и грустно смотрела куда-то вдаль, так, словно у нашей комнаты не было стен.

Однажды она не пришла ночевать. Дедушка спал, а я сидел в своем шкафу, с открытыми дверями, чтобы видеть часы на стене. «Еще пятнадцать, тридцать, сорок минут, и она придет. Оказывается, старая шуба состоит из ворсинок и дырок, и их можно перебирать пальцами под счет секундных стрелок». Девять, десять, одиннадцать часов – пока не проснулся дедушка и не прервал мой молчаливый разговор с часами и шубой.

«Митька, иди-ка сюда! – донесся с кухни бодрый и громкий голос, – Поможешь мне с ужином».

Дедушка нарезал помидоры тонкими кружочками и бросил их в шипящее масло, потом добавил туда же маленькие кусочки чеснока. Когда от них пошел ароматный дымок, дедушка достал из холодильника несколько куриных яиц и, ловко разбив их о высокий край сковороды, вылил на жареные помидоры. Я зачаровано следил за всеми его движениями и, кажется; сейчас уже точно не вспомнить; забыл и про маму, и про головную боль. Правда, ненадолго: «Конечно, – решил я, – когда мама придет, я заплачу, чтобы она знала, как я ее ждал, и от радости, что она вернулась, тоже».

– Мое коронное блюдо! – с гордостью сказал дед, поставив на стол две тарелки с горячей едой. – Сейчас возьмем хлеб, и будем макать глазунью. Давай, помогай, нарежь хлеба, – он пододвинул ко мне разделочную доску с лежащим на ней батоном и большим ножом.

Я неуклюже взял нож и проковырял в хлебе несколько дырок. Дедушка засмеялся, встал у меня за спиной и крепко, но не больно, зажал мою руку в своей огромной шершавой ладони: «Вот так, нажимай и режь, нажимай и режь!».

До наступления полночи я успел покромсать весь хлеб, колбасу и сыр в доме. «Мама обрадуется, – думал я, – Вместо того, чтобы сидеть в шкафу или плакать, я научился полезному делу». Но мамы я так и не дождался: скоро дедушка забрал у меня нож, дал мне большую горькую таблетку, и отнес в кровать. Я уснул.

Глава 2. Комната с большим чемоданом.

Его звали Геннадий Петрович, он назывался художником, носил рубашку в серо-зеленую клетку, и при этом был очень похож на гнома с картинки: на голову ниже мамы, с длинными волосами вокруг лысины, только без колпака и полосатых чулок.

Сначала он просто приходил к нам в гости по выходным, и говорил маме, что я: «Очень интересный мальчик», и ему «просто необходимо» написать мой портрет. В ответ на это мама улыбалась, я плакал; потому что думал, что это очередная лечебная процедура; а дедушка хмурился. Когда художник уходил, мама говорила дедушке, что «Гена ее очень любит, и готов принять все, как есть». Дедушка всякий раз отвечал ей, что спешка хороша только при ловле блох. Мама вздыхала, и говорила, что она «очень устала от всего этого, и ей тоже хочется счастья». А дедушка замечал маме, что, ей ли не знать: «за такое счастье всегда надо платить». После этого мама плакала, и подолгу ни с кем не разговаривала, а на меня даже и не смотрела. Она уходила в нашу комнату, и захлопывала за собой дверь. Я понимал, что это значит, и оставался за дверью, стоял и слушал, как мама тяжело вздыхает там, в комнате, и мне казалось, что эти долгие грустные вздохи происходят у меня внутри.

Мама всегда была упрямой: очень скоро моя кроватка переехала в комнату с большим чемоданом, а клетчатый гном занял мое место рядом с мамой и большим шкафом. Мне трудно вспоминать те дни: перемены – в худшую для меня сторону, стали происходить так быстро, что я не успевал к ним привыкнуть, и большую часть времени чувствовал себя неуютно. Художник и его вещи; вместе с запахами красок, растворителя и одеколона; распространились повсюду, нельзя было и шагу ступить, чтобы чем-нибудь ему не помешать. Мама начала исподволь заговаривать с дедушкой о какой-то, для меня тогда загадочной, «пенсии».

Мы с дедом стали часто гулять, в любую погоду. Если шел дождь, то мы отправлялись на соседнюю улицу, в кафе-мороженное «Сказка», но по дороге успевали промокнуть и замерзнуть – дом мы чаще всего покидали в спешке, и дедушка забывал взять зонт; и холодное мороженное, не казалось нам Сказкой. «Да, Митька, – протяжно говорил мне дед, – Третьи лишние мы с тобой». Я пожимал плечами, а он продолжал: «Ничего, еще немножечко подкопить и можно на пенсию, уедем отсюда, купим домик, заведем бычка, кроликов». Вслед за мороженным шел горячий сладкий чай с лимоном, и я, уже сделав несколько глотков из высокого толстого стакана, успев согреться и поверить в счастливое будущее, радостно кивал в ответ. А дедушка вдруг начинал хмуриться: «Как же ты пойдешь учиться? Будешь кивать и мычать на все вопросы? Ребятишки враз бычком окрестят! Так не пойдет!».

С этими переменами, я совсем забыл про большой чемодан, который из пыльного темного угла, где теперь стояла моя кушетка, переехал под дедушкину кровать. А дедушка помнил, и однажды, когда мама с художником ушли на какую-то выставку, дед по старой привычке широко раскрыл дверь, чтобы впустить побольше света в нашу полутемную комнату с маленьким окошком, и вытянул таинственный груз из-под кровати.

Мы сидели на паласе и разбирали содержимое чемодана. «Это Богородица, икона моей бабушки»: – сказал дедушка и бережно вынул картину с изображением золотисто-желтого плоского лица, заключенного в большой серебряный круг, похожий на яркую полную луну в ночном небе. Дед сдул пыль с выпуклой темной рамки, украшенной разноцветными бусинами – он называл ее окладом, и положил картину к себе на колени.

«Какая еще бабушка? – изумился я, – Разве у самих дедушек бывают бабушки? Если и бывают, то, наверное, очень старые и страшные, как баба Яга с картинки».

«Она старинная! – прервал мои догадки дед. – Потрогай, какая тяжесть. Чудотворная!». Я осторожно подставил руку под блестящий уголок рамы и ощутил на ладони прохладное весомое прикосновение.

– Эта икона с давних пор в нашей семье, даже бабушка не помнила, от кого она перешла, а когда ты вырастешь, она останется тебе, дорогущая вещь, береги только, смотри, не показывай нехорошим людям, и не продавай ни в коем случае! Понял, Митька?

Я уверенно кивнул, наполненный важностью и таинственностью будущего хранителя волшебной иконы. «Может, однажды, художник уйдет куда-нибудь надолго, и я смогу спрятаться вместе с ней в своем шкафу? Вот здорово будет, от нее так приятно пахнет, удивительный сладко-горький легкий запах, от которого сразу проходит головная боль. А плоское круглое лицо, похожее на полную луну, смотрит на меня такими хорошими добрыми глазами. Я смогу долго трогать рамку и холодные разноцветные бусины под моими пальцами станут теплыми».

– Нет, так не пойдет! – покачал головой дед. – Кивками тут не обойдешься. Моя бабушка много сотен километров босая с грудным ребенком на руках шла из деревни в город, гнала перед собой корову, а на спине тащила тяжеленный мешок с иконой. Ты должен пообещать мне, сказать это. Обещаешь хранить и беречь икону?

Я усиленно затряс головой.

– Смотри на меня и повторяй за мной: О-Б-Е-Щ-А-Ю.

Я смотрел, но не на дедушку, а на желтое круглое лицо: – О-а-у-у.

– Молодец, пойдет! – обрадовался дед, и, отложив икону, зарылся вглубь чемодана, и вытащил оттуда стопку серо-желтых картинок с обтрепанными краями. – Вот моя бабушка Елена Федоровна – он протянул мне одну из картинок, на которой женщина, чем-то похожая на маму, одетая в платок и длинное платье с фартуком, стояла рядом с тремя маленькими мальчиками.

– Это Алексей Иваныч – мой отец, – дедушка ткнул пальцем в мальчика посередине, – А это – Михаил и Андрей, – он поочередно показал на левого и правого мальчика, – Братья отца, мои дядья, значится. Понял?

Я кивнул, хотя и был окончательно сбит с толку: «Как отцом дедушки может быть маленький мальчик, а бабушкой – женщина не старше моей мамы?».

– А это Покровское – наша родная деревня, – продолжал дедушка, протягивая мне карточку с веселыми людьми в сапогах и длинных фартуках на фоне черного поля и белого неба с тяжелыми серыми облаками, – Далеко-далеко отсюда, тихое местечко, озеро, лес, красотища, когда-нибудь мы с тобой туда поедем, купим домик…

«Послезавтра мы уезжаем в Крым, на три недели, – сказала мама дедушке, – Генадию Петровичу необходим пленэр на побережье, а мне нужно поправить здоровье у моря. Тебе придется присмотреть за Митей».

Я уже знал, что дедушка работает водителем. Он и его друг ездят на большой машине по всей стране и возят разные вещи из одного места в другое. Я знал, что скоро он снова уедет, и его не будет дома несколько дней. «Значит, я останусь совсем один. Тогда я достану из чемодана «Желтую луну» (так я назвал дедушкину икону), закроюсь с ней в своем шкафу и просижу там до тех пор, пока дедушка не вернется. Надеюсь, полуслепые страшные существа; а я, подобно всем детям, знал о том, что они ночью бродят по квартирам, в которых дети остаются одни; не догадаются заглянуть в шкаф, а если и догадаются, то не отыщут меня под грудой старой одежды, а если отыщут, то, тогда…

Слезы сами полились из глаз, я кинулся к маме, и вцепился в ее колени:

– Нет, нет, мама! Не хочу один!

Впервые мы поменялись местами: я говорил, а она стояла, не произнося ни слова, и оторопело смотрела на меня.

Вечером, лежа в кровати, я услышал разговор за дверью:

– Я не могу отменить рейс, меня некому заменить, – громко и сердито сопел дедушка, старающийся говорить шепотом. Ты же мать, в конце – то концов! Сын, наконец-то, начал поправляться, заговорил, нужно, чтобы ты была рядом! Возьми его с собой, на море, пусть купается и ест фрукты.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.