Око за око

Легенда о перстне

В давние времена в городе Константинополе жил человек. Слыл он великим мастером ювелирных дел. Не было ему равных в этом не только в Константинополе, но и по всей Византии. Делал мастер перстни, браслеты и ожерелья и тем зарабатывал немалые деньги.

Всего было в достатке у ювелира, не было у него только семьи. Жил он одинокой холостяцкой жизнью, а годы шли, и был он уже не молод.

Но вот однажды встретил мастер девушку, прекрасную, как сама любовь. Воспылал к ней страстью ювелир, и девушка, как это не удивительно, ответила ему взаимностью. Ювелир женился на ней – препятствий к этому никаких не возникло – и стал жить семейной жизнью.

Только после свадьбы понял мастер, что многое не разглядел в характере своей красавицы-жены. Оказалось, что под ангельским личиком скрывается дьявольский нрав. Но мастер все равно продолжал любить свою жену, а потому прощал ей все злобные выходки, принимая ее такой, какая она есть.

Время шло. Ювелир делал свои украшения, предоставив молодой жене полную свободу действий. Та занималась исключительно самой собой, не прилагая ни малейших усилий к тому, чтобы сделать счастливым мужа.

Однажды жена все же подарила мастеру радостную весть, сказав, что она беременна. В положенный срок на белый свет родилась девочка. Семейная жизнь начала потихоньку входить в спокойное русло. Конечно, примером добродетели жена мастера не стала, но и откровенно злобных выходок себе уже не позволяла.

На самом деле причиной этому было не рождение дочери и не изменения, произошедшие в характере жены. Ювелир и не догадывался, что его жена, уезжая на несколько дней, вовсе не гостит у родителей, как она обычно говорила, а принимает участие в служениях, противных Богу, т. е. в черных мессах.

Годы все шли и шли, мастер по-прежнему ни о чем не догадывался. Его только удивляло, что жена никогда не берет дочь с собой погостить у родных. Однако та всегда отговаривалась тем, что отец не может простить ее за то, что она подарила ему внучку, а не внука, и девочку видеть не хочет. Ювелир изумлялся стойкой неприязни свекра, но вслух ничего не говорил. Он-то любил свое единственное дитя до самозабвения.

Дочь подросла и стала писаной красавицей, не уступающей в красоте матери, лишь душа у нее была светлая, как у настоящего ангела, сошедшего с неба для того, чтобы спасти нашу грешную землю.

Но вот, однажды жена внезапно выразила желание взять девушку с собой. Та с радостью согласилась. Вернулась жена через месяц. Обливаясь слезами, поведала она мастеру о том, что их единственная дочь скончалась от болотной лихорадки по приезде к родственникам.

Ювелир был безутешен, но ни на минуту не усомнился в правдивости слов жены, только лишь изъявил желание как можно скорее посетить могилу дочери. Жена не сопротивлялась открыто, но каждый раз находила все новые поводы для того, чтобы отложить поездку.

Наконец ювелир заподозрил неладное и, не сказав жене ни слова, сам поехал к ее родителям. Каково же было его недоумение, когда он обнаружил, что родители жены скончались несколько лет назад. Сначала он не поверил этому, но сам посетил кладбище и нашел их могилы. Могилы же дочери ему найти так и не удалось.

Вернувшись домой, ювелир не сказал жене ни слова о том, где он был и что обнаружил. Та, испугавшаяся сначала, постепенно успокоилась и пришла к выводу, что ее супруг ездил по каким-то своим делам.

Ювелир начал следить за женой. Когда она очередной раз собралась ехать к родителям, он сказался больным и по этой причине отказался ехать с ней, проведать могилу дочери. Жена уехала, а он последовал за ней, стремясь докопаться до разгадки зловещей тайны.

Мастер прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть, как участники черной мессы приносят в жертву сатане молодую девушку. Это была уже не дочь ювелира, но тот проник в суть происходящего.

В следующий раз черная месса была прервана в самом разгаре появлением священников. Жену ювелира, по его просьбе, не предали смерти, как остальных участников преступных деяний, а привезли в монастырь, дабы изгнать из нее демона.

Ритуал был проделан со всей тщательностью, и, наконец, душа ее очистилась от скверны. Сразу же после того, как дьявол был изгнан, жена мастера скончалась.

Отпускать демона бродить по земле было бы весьма неосмотрительно, но погубить его было невозможно. Потому решили заточить демона, чтобы не мог он навредить людям. Для этого ювелир изготовил кольцо – простенький серебряный перстень с черным опалом. В него-то стараниями монахов и был загнан демон.

Когда изготовлялся перстень, монах наложил на него заклятье.

Он понимал, что когда-нибудь, несмотря на все старания монахов, перстень может попасть в чужие руки. Поэтому бывший ювелир постарался как можно более обезопасить проклятое украшение. Естественно, сделать его совсем безобидной побрякушкой ювелир не мог, но подчинить – в некоторой степени – демона, таящегося в кольце, воле его владельца, было монахам под силу.

На перстень наложили заклятье, по которому демон не мог вредить своему хозяину, но помогал ему во всем. Освободиться от власти хозяина демон мог лишь в том случае, если его владелец совершит три проступка, которые разрушат чары. Для того чтобы выпустить демона на свободу, владелец перстня должен был стать причиной смерти женщины, лжесвидетельствовать и лишить ребенка куска хлеба. После этого демон будет волен расправиться с ним, и ничто не станет ему в этом преградой.

Монахи не думали, что перстень еще когда-нибудь окажется в руках кого-нибудь из мирских людей. Мастер, постригшись, остался в монастыре и всегда носил перстень на левой руке как напоминание о своей неосмотрительности и постигшем его горе. Он завещал похоронить зловещее кольцо вместе с ним, тем самым навсегда избавив людей от напасти, но судьба распорядилась иначе.

Однажды мастер отправился с неким поручением в соседний монастырь. По пути на него напали разбойники. Ювелира убили, сняли с шеи золотой крест, а с пальца – дешевое серебряное кольцо с черным опалом. С тех пор проклятый камень начал странствовать по свету, принося людям горе.

Глава 1

Ослепительное утреннее солнце, после затянувшейся непогоды наконец вновь предстало пред жителями Углича во всем своем великолепии, щедро одаривая долгожданными лучами, словно последней милостью, около двухсот человек, находящихся на главной площади града, половине из которых в этот майский денек предстояло проститься с жизнью.

У Ярослава, протискивавшегося сквозь многочисленную толпу праздных зевак, от яркого блеска и мелькавших пред ним лиц нестерпимо ломило глаза, на которых и без того застыли еле сдерживаемые слезы.

Пробираться к центру площади с каждым шагом становилось все труднее и труднее, и вскоре Ярославу пришлось остановиться, натолкнувшись на непреодолимое препятствие. Прижавшись друг к другу настолько тесно, что затылком ощущалось чужое дыхание, люди плотным кольцом окружили место казни, и прекративший свое движение Ярослав мгновенно стал частью этой непроходимой живой стены.

Волнение, охватившее казавшееся безбрежным людское море, постепенно нарастало, однако Ярослав уже не замечал бурлящей вокруг него многотысячной толпы. До рези в глазах, пытаясь найти знакомые лица, всматривался он в то самое место на площади, где с минуты на минуту должна была произойти расправа доселе невиданного для мирного града размаха.

Гражданам Углича предстояло поплатиться за преданность юному царевичу Дмитрию, который, по тайному приказу Бориса Годунова, был зарезан Михаилом Битяговским. Угличане, гордившиеся выпавшей их городу честью воспитывать будущего самодержца, в праведном гневе растерзали убийцу и его сообщников.

Земля Российская тут же стала полниться слухами о причастности Годунова к смерти царевича, и тот, желая снять с себя все подозрения, решил уничтожить не только участвовавших в расправе над Битяговским, но и всех свидетелей кровавого дела. Под горячую руку Бориса попали как участвовавшие в убийстве Битяговского, так и ни в чем не повинные люди…

Там, куда, щурясь, так старательно вглядывался Ярослав, наконец показалось какое-то движение, и шумевшая все утро толпа, как по приказу, притихла. В полнейшей тишине слова читавшего указ звучали отрывисто, словно удары большого молота, и под каждым взмахом этого орудия погибала чья-то жизнь.

– …Егоркин Евдоким, Евсеев Иван, Евсеев Никита, Евсеев Николай, Зиновьев Павел… – оглашал список приговоренных к смертной казни читавший, и с трижды прозвучавшей фамилией пропала последняя надежда Ярослава на то, что его семья останется в живых.

Волна неописуемой горечи, обиды на весь белый свет накатила на Ярослава, пока стрельцы закидывали петли на шеи его отца и братьев, и сквозь навернувшиеся на глаза слезы, которые уже не было никаких сил сдерживать, он почти не видел, как встрепенулись и вместе с последними вздохами навеки замерли тела его родных.

Ярослав, единственный из оставшихся в живых в семье Евсеевых, не стал дожидаться, когда снимут тела. В отчаянии расталкивая окружавших, осыпаемый с разных сторон всевозможной бранью, он изо всех сил начал выбираться из толпы.

Когда наконец для обессиленного Ярослава место казни осталось далеко позади, он привычной дорогой, которая из-за бывшей в самом разгаре казни теперь пустовала, направился к своему другу Дмитрию. Однако задолго до того, когда стала видна усадьба Ефимовых, Ярослав нос к носу столкнулся с Димкой, который стремительно вынырнул из-за поворота.

– Ярыш! И где тебя черти носят! – выплеснул на Евсеева свое возмущение Димка, однако, заметив еще не высохшие на его лице слезы, смягчился. Беря друга под руку, он уже более мягко продолжал:

– Я же тебя просил не ходить туда… И вообще, как ты только узнал?

– Так, – Ярослав прижал руку к сердцу и, опустив глаза, тихо добавил. – Их больше нет…

Дмитрий даже не нашелся, что на это ответить, и между друзьями повисло тягостное молчание.

– Ты что-то хотел мне сказать? – первым нарушил тишину Ярослав.

– Да, знаешь, а ведь пока ты был… – Димка замялся, – ну пока ты был там, тобой интересовались, так что благодари Бога, что никто не додумался искать тебя здесь.

– Кто обо мне спрашивал? – брови Ярослава удивленно поднялись.

– Люди Салтыкова.

– Глеба?

– Угу, – кивнул Димка. – Ты его знаешь?

– Я-то – нет, но зато его прекрасно знал мой отец, – усмехнулся Евсеев.

– Я зря переживал? – не понял тона Ярослава Дмитрий.

– Нет, не зря. Кажется, теперь переживать придется мне. Сколько я себя помню, у Глеба с моим отцом тяжба.

– Твой отец ее выиграл?

– Нет, – возразил Ярослав, – они, наверное, уже лет десять воду в ступе толкли. Все уже давно привыкли, что земли за Ровным так до сих пор остаются без хозяина.

– Хочешь сказать, что в землях этих особой надобности никому не было? Десять лет – немалый срок, уже давно кто-то должен был прибрать их к рукам.

– Напротив, потому и Глеб, и мой отец так до сих пор и не могли их поделить. Зато теперь-то уж точно у ровенцев появится хозяин, потому и искали меня люди Глеба.

Размышляя вслух, как будто говорил сам с собой, а не рассказывал другу, Ярослав продолжал, все более и более хмурясь с каждым словом:

– Если я останусь в живых, то рано или поздно вновь смогу затеять тяжбу. Со смертью же всех претендующих на земли с одной стороны, весь удел беспрепятственно отходит другой…

Лицо Евсеева перекосилось от внезапной догадки, и, с силой пнув подвернувшийся под ноги камень, Ярослав прошипел, словно ядовитый змей:

– Сволочь…

– Хочешь сказать, он воспользуется тем, что ты остался один?

– Ну и тупой же ты стал, Димка! – не выдержал Евсеев. – Это ж надо придумать – воспользуется! Да я голову могу на отсечение дать, что сегодняшняя казнь отца и братьев – Глебовых рук дело!

– Нет, все-таки как же он хитро придумал! – не унимался Ярослав. – Никому ведь никогда и в голову не придет обвинить Салтыкова в их смерти – приказ Годунова, и баста! Вот только одного Глеб не рассчитал: что меня в доме не будет. То-то он рвет и мечет нынче, – впервые за сегодняшний день улыбнулся Ярослав.

– Чему же ты радуешься? – глядя на улыбку друга, спросил Дмитрий. – Он ведь тебя теперь в покое не оставит.

«Нет, это я его в покое не оставлю», – подумал Евсеев, и все самое страшное, что только может скрываться в самых дальних уголках человеческой души, всколыхнулось в душе Ярослава. Однако, сумев пережить самое худшее, что только могло случиться, Евсееву не составило труда подавить злобу.

– Скрыться тебе нужно, вот что я скажу, – посоветовал другу Ефимов. – Пошли ко мне. Кажется, никто не знает, что мы с тобой знакомы.

– Пока не знает, – уточнил Ярослав.

– Если ты хоть иногда будешь со мной соглашаться и прислушиваться к моему мнению, то никто и не узнает, – слегка обиженно возразил ему Дмитрий.

– А как же твое многочисленное семейство? Не думаю, что оно будет в восторге от такого гостя.

– А ты думаешь, я тебя со своими сестрами знакомить иду? – рассмеялся Димка. – Вот уж не дождешься, я ведь тебя как облупленного знаю.

– Хочешь сказать, мне с лошадками придется обниматься? – и на этот раз рассмеялся Ярослав, который от привычного шутливого тона их бесед наконец пришел в себя.

– А ты хочешь сказать, – возразил Димка, – что у тебя есть выбор? – И, когда поравнялись с усадьбой, не удержавшись, добавил, – если будешь вести себя тихо, так и быть, к лошадкам и прочим тварям тебя не отправлю.

Однако, вопреки ожиданию Ярослава, Ефимов как будто и знать не знал, чья это усадьба, с равнодушным видом провел друга мимо. Завернувши за угол, Димка медленно шел вдоль высокого забора, примерно в середине остановился и, взявши из него ничем не отличавшуюся от других доску, вынул ее, затем взялся за другую, и через пару мгновений в заборе образовалась дыра, в которую с успехом могли пробраться люди и не отличавшиеся такой стройностью, как Ярослав и Дмитрий.

Нырнув в эту самую дыру, Ярослав оказался позади какой-то дворовой постройки, и из-за исходившего оттуда запаха Евсеев грешным делом и правда подумал, что Димка оставит ночевать его в конюшне. Однако Евсееву повезло: задами каких-то построек, незаметно, с другого входа, они пробрались в ту часть усадьбы, где обитала прислуга.

Не успев прикрыть дверь, Ефимов прямо-таки впихнул Ярослава в ближайшую каморку, где, как догадался Евсеев, обитала только одна служанка. Усадив Ярослава на лавку, Дмитрий с напряженным лицом замер у двери.

А сделал он это вовсе не напрасно: не успели оба друга отдышаться, как послышались чьи-то шаги, и на пороге появилась довольно милая девица. Не ожидая здесь кого-то встретить, она в испуге попыталась издать один из тех душераздирающих криков, на который наверняка бы сбежалась вся усадьба, во всяком случае, та половина, где проживала прислуга, точно.

По всей видимости, Димка хорошо знал норов всех служанок, оттого с проворностью, которой мог бы позавидовать любой дворовый мальчишка, крепко зажал девке рот.

– Тихо, Ульяна, не шуми, не черти щекочут, – привыкнув всегда подшучивать, попытался угомонить ее Дмитрий и отпустил, только когда девка пришла в себя.

– Ну и напугал же ты меня! – со все еще бьющимся сердцем, пытаясь не переходить на крик, воскликнула Ульяна и только тогда заметила, что в каморке они не одни.

– Слушай, Уленька, – поняв удивление девки, обратился к ней Ефимов, – помощь мне твоя нужна. Моему другу, Ярославу, – указывая на Евсеева, объяснял Димка, – нужно немного пожить где-то…

– И местом его приюта ты выбрал мою скромную каморку! – перебила его Ульяна, которая, похоже, была не в духе.

– Я всегда считал тебя девкой сметливой, да догадливой, – умасливая ее, сказал Димка.

– Уста-то у тебя медовые, да только нрав тяжелый! – вздохнула Ульяна. – Вот и теперь, поди, сперва приятеля ко мне поселишь, а потом в моей скромности, да добродетели сомневаться станешь.

– Если бы я в ней сомневался, то уж явно не стал бы селить Димку в столь близком от тебя соседстве, – оправдался Ефимов и со всей строгостью, на которую только был способен, добавил. – Хочешь ты этого или нет, но Ярослав будет здесь жить, и никто не должен об этом знать.

– Хорошо, – согласилась Ульяна. Была она чуть обижена, поскольку, никогда ранее не разговаривал с ней Димка подобным тоном. – Только запомни, боярин ты мой дорогой, если что приключится вдруг, то помни, что ты сам привел сюда Ярослава, а я долго и упорно отказывалась.

– Приюти гостя, Ульяна, – словно не замечая ее последних слов, вновь приказал челядинке Дмитрий, – да не докучай сегодня расспросами. – На его лице застыло трудноописуемое выражение, видимо, созданное Ефимовым для придания своим словам большей значимости.

Затем, обращаясь уже к Евсееву, Дмитрий попросил друга:

– Ярыш, хотя бы на этот раз ты никуда не отправишься без моего ведома? Если вдруг что-то затеешь или нужно будет срочно меня увидеть, скажи Ульяне – она меня найдет. Да и со всем прочим тоже обращайся к Уле – ей можно доверять. А я покуда пойду – есть одно дельце, зайду вечером, расскажу.

И, уходя, уже на пороге, Димка вновь обратился к другу:

– Надеюсь, не придется мне жалеть о том, что привел я тебя к Уленьке?

– Будь уверен, – усмехнулся Ярослав, – я не хочу к лошадкам.

Глава 2

Несмотря на обиду, Ульяна верно выполнила все пожелания Дмитрия, и даже придирчивому гостю не на что было пожаловаться. Уля не то что не докучала Евсееву расспросами, за все то время, которое они пробыли вместе, она так и не заговорила с Ярославом, не считая пары слов о том, где Евсееву предстоит спать и хочет ли он чего-нибудь отведать. Позже, убедившись, что гость не собирается никуда направляться и ему уже ничего не понадобится, Ульяна со спокойной душой покинула каморку, и Ярослав вновь остался один.

В темной комнатушке, в которую не доносились никакие звуки, Ярослав, предаваясь самым безрадостным мыслям, с особенной остротой ощутил свое одиночество; он еще не знал, что с сегодняшнего дня это чувство уже никогда его не покинет.

Последний ребенок в семье Евсеевых, Ярослав и без того был обижен судьбой. Его мать умерла почти сразу после рождения, а бабушка, едва он подрос, отправилась вслед за ней, так что, не имея ни теток, ни сестер, Ярослав был лишен той необходимой для каждого женской ласки, отсутствие которой в детстве человек ощущает на протяжении всей жизни.

Отец Ярослава, думский боярин Иван Евсеев, был известным, влиятельным человеком в Угличе, но потому и слишком занятым – у него никогда не находилось достаточно времени для семьи. И если старшие братья Ярослава воспитывались еще в те времена, когда Иван не пропадал с утра до вечера в Думе и не был вечно озабочен тяжбой с Глебом Салтыковым, то Ярослав как раз остался и без должного внимания со стороны отца.

Несмотря на это, а, может быть, наоборот, именно поэтому, Ярослав горячо любил и отца, и братьев, так что потеря семьи была для него тяжким ударом. Кроме того, с их смертью восемнадцатилетний Ярослав лишился всех близких людей.

В страшных муках напрягал он память, пытаясь вспомнить хоть кого-нибудь из родственников, но напрасно: отец никогда не распространялся о родне, и ни разу в их доме не было людей, которые бы были ему близки по крови.

Вот только бабушка однажды обмолвилась о предках всей семьи Евсеевых: словно сказку, рассказывала она своему любимому внучку одну красивую историю, которая до глубины души поразила маленького Ярыша.

Ярослав уж давно не помнил тех звучных фраз и красивых описаний, которыми изобиловал рассказ бабули, но смысл сказанного помнил и сейчас: давным-давно, вместе с Рюриком, из варяжских земель прибыл на Русь предок их славного рода, явившего этому свету не одно поколение храбрых воинов…

И кто бы мог подумать, что придет время, когда, вспоминая этот рассказ, Ярославу придется пожалеть о том, что он его услышал! Какое же горькое сожаление испытывал сейчас единственный из всех Евсеевых, оставшийся в живых, за то, что не догадался попросить бабулю продолжить рассказ, за то, что так ни разу и не поинтересовался, в каких городах, по каким землям разбросаны люди, в чьих жилах тоже течет варяжская кровь. Со смертью бабушки и отца разве что Господь сможет подсказать, где Ярославу искать родственников…

Убедившись в том, что поиски родни никогда не увенчаются успехом, Ярослав решил никогда не заниматься этим бесполезным делом, и его мысли сами собой плавно перетекли совсем в другое русло.

Пора было задуматься о том, что же делать дальше. Ярослав не только остался без родных: все имущество Евсеевых, исключая разве что те самые треклятые Ровенские земли, было изъято в пользу государства, потому-то Ярослав возвращался с казни отнюдь не в родовое гнездо. А теперь, вдобавок ко всем несчастьям, ему еще приходилось скрываться от людей Салтыкова.

В том, что смерть его близких – дело рук Глеба, Евсеев перестал сомневаться в тот самый миг, как только узнал, что его ищут. «Хорошенькое же у меня положение, – думалось Ярославу, – ни родных, ни имущества, да еще и Салтыков ночами не спит, не зная, где меня искать и как получше извести!»

Евсеев до сих пор удивлялся, что, всегда находя общий язык с родителем, в день смерти царевича Дмитрия его угораздило повздорить с отцом и налакаться у Димки. Ведь стоило тогда Ярославу проявить чуть меньше упрямства и не уйти из дому, как вместо трех Евсеевых повесили бы четверых.

Чудом оставшись в живых, Ярослав теперь менее всего хотел расставаться с жизнью, тем более, когда еще оставалась надежда – ведь где-то совсем рядом ждала его голубоглазая Елена, с родителями которой уже оговорен был день свадьбы…

Однако переживания этого ставшего для Ярослава роковым дня вскоре дали о себе знать, и в мыслях о милой сердцу Елене Ярослав наконец попался в цепкие объятья сна.

Димка, заботясь о друге, хотя и пообещал прийти, не стал беспокоить Ярослава, смекнув, что Евсееву необходимо отдохнуть, и решил появиться на следующее утро. Но случай распорядился иначе, и Ефимов увидел друга лишь к вечеру.

Ярослав, увидевший Дмитрия, с перекошенным лицом появившегося на пороге каморки, от всей души рассмеялся:

– Димка, ты что, жабу проглотил?

Но Димка ничего не ответил – застав Ярослава в хорошем настроении, он никак не мог решиться сообщить другу весть, которая вызвала на его лице столь выразительную гримасу, и Ярослав, не услышав от Ефимова ответной колкости, забеспокоился.

– Ну, что на этот раз? Говори напрямик, не томи, хуже все равно не будет… – с этими словами Ярослав, вплотную подойдя к Димке, наградил его одним из тех своих взглядов, под которым Ефимов всегда робел.

Дмитрий, зная, что Ярослав все еще смотрит на него, опустил глаза, чувствуя, что теперь ему не удастся отвертеться, собирался с силами.

Прекрасно зная, что Ярослав не спускает с него глаз, Димка наконец выдавил:

– Ну… э-э-э, знаешь, Елена Авдеева замуж выходит.

– Не может быть… Разве я не говорил, что в августе у нас свадьба? – смутился Ярослав, подумав, что перешел дорогу другу. – Вот уж не думал, что ты на нее тоже глаз положил.

От этих слов Ефимов покраснел еще больше, но решил довести дело до конца:

– Да нет, не я на нее глаз положил, а Сергей Салтыков.

От ставших теперь понятными Димкиных слов Ярослав изменился в лице.

– Елена? Авдеева? Ты ничего не путаешь?

– Нет, Ярыш, к сожалению, это так.

– Не может быть, у нас ведь и помолвка была, и с родителями ее все оговорено… – все еще не веря в сказанное, пытался отделаться от неприятной мысли Евсеев.

– Прости, что мне приходится тебя огорчать. Я сам сперва не поверил, а потом убедился в этом на собственной шкуре.

Васька Прохоров сказал мне, что к отцу Елены приходило несколько человек – просили руки Елены, и он, кажется, пока еще никому не ответил согласием, в надежде, что дочерью заинтересуется кто-нибудь получше.

– Ярыш, – виновато взглянув на друга, продолжал Димка, – ты уж меня прости, но вчера, решив проверить его слова, я ходил в дом Авдеевых просить руки Елены. Ты знаешь, что мне сказал Семен? Мол, приходи завтра, тогда и скажу свое решение…

Слушавший друга Ярослав постепенно покрывался мертвенной бледностью.

– Я, не поленившись, пришел с утра, но Семен ответил мне отказом. Дескать, поскольку все женихи для него равны, он оставил последнее слово за Еленой, и та выбрала Салтыкова Сергея…

Ярослав медленно, словно ему не подчинялось собственное тело, сел на лавку, охватил руками опущенную голову и больше ее уже не поднимал.

Уже не горечь утраты, как во время казни отца и братьев, не обида наполняли его сердце: доселе невиданное юному Ярославу чувство возникало в его потрясенной пережитыми несчастьями душе.