Слоны и песок

Луна

Десятый час. Огромная луна. В светлом небе огромная луна выглядит еще полнее. Особенно сквозь чугунную решетку большого церковного окна. Когда стоишь к нему вплотную, она нормального размера, а если отходишь к противоположной стене, начинает казаться непомерно огромной.

Рань. Луна садится за дома.

Величественная картина: похоже на отношения (наедине) сильно влюбленных друг в друга людей.

Отвык испытывать тоску. На елках появились свежие побеги: зачаточки шишечек. Дождь кончился, слабая рябь на лужах. Человек в резиновых сапогах гуляет с собакой. Среди неподстриженных одуванчиков.

Обнаглевший писатель пишет у всех на глазах – прямо про них.

Мамочка дала годовалому ребенку листик и ручку. Он водит ручкой по листку (навесу). Жаль, что ничего не остается на листке. Устами младенца глаголет истина, рукою – водит Бог.

Со мною что-то случилось: я стал улыбаться всем без разбору.

На окнах церковных решетка. В лавке продается книжка «Из окна темницы». Решетки покрашены графитовой краской. Когда перед Пасхой я мою окна, то лажу по ним.

Вспугивая голубей, дети гурьбой идут мимо церкви. Лужи блестят. На зеленой поляне физкультурницы машут ногами. У девушек что-нибудь розовое. Физкультурницы отчего-то расположились в тени и почти не видны. Только розовое выделяется. Двое физкультурников обнимаются, стоя поодаль от других. Вот отдалились совсем и пошли «в лесок». Теперь их не видно. А остальные приблизились, перепрыгнули через лужи, блестящие по краям, и скрылись.

После ясного дня церковь погружается в полумрак. Я гляжу на ту же лужу, елки, могилы, траву, больницу. Лужи уже не блестят.

На месте отъехавшей машины осталось квадратное сухое пятно.

Воровато достаю листок из внутреннего кармана, даже не спрятавшись за киот. Я пишу кратко, а мысль люблю размазать.

Настолько мелкая морось, что заметна она лишь по дрожанью луж.

В искусстве должен быть и арьергард: при отступлении под натиском не – искусства.

Тень от дыма отражается на стене, а самого дыма в воздухе не видать.

Полная луна над елками.

Бывает, я стою с закрытыми глазами, моргая наизнанку.

Во что же дети превратили застывшую за ночь лужу! Разбив ее на тысячу осколков, как зеркало снежной королевы. Теперь на месте лужи – яма.

В лавке продается книжка «заПИСКи еПИСКопа».

Литература, летучая как дым.

Как сяду, сразу дремлется.

На обратном пути с концерта заныла нога, и овладело привычное угрюмство.

После долгих морозов зябко, пасмурно и промозгло.

Месяц растет, за вечер перерос за половину.

Мужичок раньше ходил каждый день, а потом надолго исчез, и вот он снова здесь, ничуть не изменившийся.

Он ни с кем не говорил, просто стоял подолгу на одном месте до самого закрытия.

Вот так же Миша перестал ходить, и я его почти сразу же забыл.

Простуженная Зина моет полы, отжимает тряпку в ведро. Снег мельтешит. По тому, как женщина одета, видно: она довольна своей фигурой. А Миша все же пришел, седой и краснолицый, молится кого-то за упокой.

Мужчина, чтобы лучше поклониться, перед поклоном отгибается назад. Отклонится, перекрестится, кланяется.

Наверно, я возраст свой ощущаю как сумерки, вот и полюбил сумерки, особенно зимние, белые.

Перед Богоявленьем трактор сгребал с площади снег. Теперь за церковью снежные кряжи.

Присел у стола д/записок, положил ногу на ногу и вращаю носком ботинка против ч/стрелки.

Мужчина с шумом выпустил из себя воздух, немного расставил ноги. У черных ботинок длинные загнутые вверх носки.

Опять я вращаю носком, и снова против часовой, и опять набегает кручина.

Дети перебираются через сугробы. Пишу я в некотором смысле незатейливо.

На небе между ветвей слабый просвет. Облака вдруг сделались не сплошной массой, а здесь посветлей, там потемней, а где и со слабым оттенком голубизны.

Облака слабо плывут с юга на север. И снова все приобрело привычно-пасмурный вид.

Бутерброд падает быстро. Поймать его на лету трудно. На быстрое – посмотреть как на медленное, и наоборот: медленное ощутить, как мгновенное. Это и есть временение.

После уборки в церкви влажный пол, сырой воздух и тусклый свет.

В воздухе, если долго всматриваться, заметно движение: это снежная пыль.

Экскурсия в необычном месте, у ДОТа. Воспитательница рассказывает детям про войну, а сейчас, выглянул в окно из алтаря – все как надо: бомжи загружают каталку, украденную из магазина.

Выносил свечные огарки: из гаража пахнуло крысиным духом, и тут же дети у ДОТа слушают про войну.

Юноша рухнул на твердый сугроб, а две девицы уселись на него, как на бревно. Одна рыжая, другая другая. Выглянул: они все еще там, кривляются друг перед другом.

Пока я гляжу в окно, юный бомж за спиной хрустит оберткой какой-то еды.

Девушки обнимаются и пританцовывают.

Парень то посмотрит на них, то встанет как столб, то прилег за сугроб.

Я оглянулся на бомжа и встретился с его жестким взглядом. Через некоторое время женщина присела перед ним на корточки, расспрашивая, чем бы ему помочь.

Впервые скомкал и выбросил детский рисунок. Мне показалось, что ребенок туп. А может, это рисовал тот самый маленький даун, что с утра на службе потешно протягивал всем ручку, и я ему пожал, и все, кто пожимал, улыбались. Может быть, я скомкал рисунок – этого больного ребенка.

Вот и пасмурно сегодня уже не по-зимнему.

От пасмурности в церкви сделалась полумгла.

Вчерашние ручьи обмелели.

В такой погоде есть нечто тягучее: будто глазами тянешь… смотришь на снег и тянешь, как тесто…

Вот уже и дети на велосипедах покатились по сырой земле.

Как полная луна – сегодня полное солнце.

Яковлевна посадила у крыльца деревца. Ее уволили, и вскоре умер муж. Шиповник прошлогодний с сухими плодами, и луковицы на клумбе дали ростки. Приятно смотреть на землю и ростки из нее, и на сухой шиповник, зная, что скоро все зазеленеет.

Пахнуло молодой крапивой.

Евгеньевна сказала, что в этом году жизненный цикл растений прошел очень быстро: за три дня вместо двух недель.

Любуюсь бледностью голых ног.

Записываешь, чтобы приохотить руку к письму и глаз к наблюдению.

Записывание требует ритма. Ритм задается движением: от подоконника к подоконнику.

На улице приятный ветерок. Жених подхватил невесту, фотограф их щелкнул.

Люблю летнее солнце на закате в церковных дверях. «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – и солнце ровно напротив входа.

Мне стало нравиться, что набегает мгла.

Хожу туда-сюда среди картин (иконы) и статуй (девушки).

Девушки у кустов: кто на складном стульчике, кто на коленках, кто прямо на попе – рисуют нашу церковь.

До чего же красивым бывает облачное небо: ветер его расчешет, солнце подсветит.

Пасмурные дни располагают к сосредоточенности, ясные – к рассеянью.

В юности строчки приходят сами, в старости же тянешь из пальца.

Ветер тревожит, и в то же время утешает.

В эти дни солнце не спешит садиться, а присаживается.

Три разных ветра: один в траве, другой в деревьях, третий в облаках.

Ветер разгулялся, уронил железную урну. Теперь он дует, как в Канзасе, и ни о чем, кроме него, думать уже невозможно.

Брызнул

Самый лучший момент за вчерашний день: Тимофей брызнул в Мику тростью от кларнета. Ее размачивают в маленькой чашечке.

У Вас желудок, говорит, больной, или кишечник: вот он (серебряный крест) на Вас и почернел.

Пошел стекло выбрасывать: кто-то принес в церковь штук двадцать банок. А на помойку кто-то выбросил диван. На нем сидит пара бомжей. Пока выбрасывал банки, прислушался, о чем говорят.

– Вон менты проехали.

Вспомнилась картинка из школьного учебника: фашист пролетел.

Женя сказала, уходя на обед, что задержится. Она занозила пятку, и Наташа будет ей вынимать.

Когда цесаревич ложился спать, к нему приводили солдата рассказывать сказки. Из предосторожности, что в комнату войдет императрица, его сажали под кровать. Цесаревич свешивался головой с кровати, когда в спальню случайно вошла императрица.

Бабка нарвала сирени, в церковь принесла. Слышу, говорит свечнице: дочка умерла… внучка умерла…

Саша-каратист спрашивает про Лешу. Нет, отвечаю, не заходил. Саша медленно приближает лицо к моему уху, шепчет: пропал мужик. Потом еще раз приближает:… и черт с ним!

Он ощупал его и сказал: голос голос Иакова, а руки руки Исавовы.

Ребенок пропел: папа папа мама мама ты не папа ты не мама ты не папа ты не мама.

Андрюша святой водички попил, аж весь просиял.

Я почему-то решил, что она гуляет с собакой, а это ребенок, он наклонился.

Валенковна спросила, почему Таня редко бывает (в церкви). Я начал объяснять про малоподвижность, а Валенковна: она что, располнела?!

Дворник прихорошился перед стеклом машины. И в гараже у него зеркальце.

В церкви случилось ЧП. Во время воскресной службе девушке стало плохо, и она обоср-сь. Когда человек теряет сознанье, ему непременно оказывают помощь, вступая с ним в тесный контакт. Поэтому в пострадавших оказалась не только сама потерпевшая.

Что при этом еще было особенного. Еще перед службой по церкви кружилась большая черная муха. Это в середине то ноября. И когда отмывался от говна стул, эта сонная осенняя муха как будто поневоле оказалась рядом. И так и вилась, собираясь присесть. При других обстоятельствах я бы хлопнул ее, не задумываясь. Но уж настолько она была сонной и неопасливой, а главное, наверняка последней в этом сезоне. И в душе шевельнулось к ней сострадание.

В гараже, кажется, по-прежнему живет крыса. Прежняя дворничиха Наталья ее даже прикармливала.

Хрустнул стул подо мной, без всякого моего участия. Я сидел неподвижно, а он сам по себе хрустнул.

Таня сказала про мужчину: слегка водянистый.

Бабушка удивляется: хора сегодня нету? Оказывается, съехала на час, думала, уже восемь. Стала про службу спрашивать. Я говорю: службы сегодня нету. – А там написано… Оказывается, она еще и днями съехала, думала, еще на два дня раньше. Сама смеется.

Дома появилась рыбка. Надо ее кормить, менять ей воду и добавлять кислород. Плавает она не в аквариуме, а в баночке для цветов.

Таня похоронила рыбку в снежку у восточной абсиды.

Она прилегла на дно, казалось, она устала. Танина грусть по рыбке.

Отец Герман выходит с кажденьем к центральной иконе, и бабка быстро пятится от него.

Вчера говорю: Тань! у тебя ножки кривые.

– Нет, это я так встала, – и показывает, как.

Стряхнул крошки со стула ладошкой.

Катин свекор кролика жарил.

Папа высоко поднял сына, чтобы он приложился к иконе.

На венчании из требника выпорхнула закладка с рисунком.

У Оли умер сосед Саша. Перед смертью выпить просил. Не давала. Потом увидела в холодильнике вино, все же дала. Потом зашла, умер. Переживает.

Девушки заходят в церковь попросить о ниспослании юношей, и ходят они по храму крадучись, как олени.

Пришли шаловливые дети, исчирикали всю бумагу.

Чего бабки не придумают: на соборовании – петь!

Маленький самолетик растаял в небесной хмари.

Мертвая пчелка на подоконнике. Дворник на корточках щиплет травку. Панический бег крошечного паучка, размером с точку.

А девушку, что обоср-сь, жалко. Она, наверное, больше к нам не придет.

Как только писатель садится и начинает писать, он тут же становится неравен самому себе. Чтобы как-то этого избежать, приходится прибегать к разным уловкам. Перед вами книга-уловка. Она почти вся написана стоя. В церкви удобнее всего писать на подоконниках. Они здесь высокие, мне по грудь. И если я кладу на них подбородок, то называю это флюорографией.

Птицы

Вороны под падающим снегом для чего-то погружают в него клювы. Пройдут-пройдут, и сунут в него клюв. Прыг-скок, и сунут.

Льет дождь, гнутся под ветром еловые лапы, и на поле, где клевали лед вороны, теперь орудуют пугливые пронырливые скворцы, а воробьи клюют в самой грязи и лужах.

Трава набрала густоту. Вороны по пояс в траве.

Во вчерашних стихах мужик раздавил галчат:

Женя в белой куртке подкармливает ворон. Вороны в сумерках слетаются к Жене.

Ворона шла по траве и… скрылась в яме, как Курехин со своим роялем.

Трава в ноябре тревожна.

Три чайки, где обычно копали червей родные вороны.

Ворона на еловой лапе. Мальчик с ранцем, впереди трусит рыженькая собачка. Издали кажется, что лиса. Ворона и лисица.

По-весеннему расчирикались воробьи. Изредка каркнет ворона. Девочка кормит у метро голубей. «Так один, наглец, меня узнает! На меня садится! Расцарапал меня всю!»

Высоко на березах вороньи гнезда. Ворона обклевывает снег. В нем рытвины и ямы. Вот она в яме, ее не видно.

Прошлогодние листья под ветром то похожи на воробьев, то один взовьется бабочкой, то покатится на ребре.

Евгеньевна сказала, что в этом году вороны съели скворцов. Накануне вечером мы лежали на Марсовом поле и разговаривали про птиц. «Это грачи, – Нет, это скворцы, грачи чернее и крупней. Скворцы клевали в траве, и среди них ходила ворона, как курица среди цыплят. Так вот, оказывается, она им вовсе не курица».

Стрижи простригают наплывшие с севера облака. Пахнуло внесенными розами. Песик пускается вскачь. Две вороны гонят чайку из своего воздушного пространства.

Звуки птиц со стороны деревьев. Деревья обрели вид, и обретают звук. Птицы не всегда видны, но голосисты.

Трава скрывает скворцов от хищных ворон.

Вчера в парке кормили лепешкой красивую птичку.

В парке много птичьего разноголосья, мешавшегося с визгом с аттракционов.

Трава стремительно отросла.

В Курорте я кормил голубя. Одинокий голубь вел себя как собачка, только что хвостом не вилял. Он крутил головой, и во всем его облике, и в его одиночестве, я ощутил что-то особенное, вот и стал крошить ему хлеб.

Ворона стояла и смотрела на голубя. Прохожу мимо, повернула голову и посмотрела на меня.

Что отличает ворону от голубя. Голубь то и дело клюет (голубь в Курорте тем и поразил меня, что делал необычные движенья). Ворона, прежде чем сделать действие клювом, делает множество разнообразных действий, и за ней стоит понаблюдать.

Ворона на моем лугу. Ветер шевелит вокруг нее короткую траву.

В траве две птицы: важная ворона и неважный скворец, чуть видный из травы.

Вот бабушка любознательная, что спрашивала про апостола Андрея, оглядываясь, направляется к кладбищу, где клюют землю утренние скворцы.

Приятно и оттого, как скворец проворно движется в траве, и как быстро трр, взмахивая крыльями, перелетает.

Утром парень в бежевом пиджаке с маленькой сумкой оглянулся на такого же бежевого голубя.

Среди мокрой скошенной травы деловито прохаживаются две вороны.

За оградой кладбища далекие скворцы. Я назвал деловитой ворону. Так вот, деловит и голубь. Но не скворцы.

По дороге на ужин на клумбе я видел дрозда. Дрозды одиночки, а скворцы, так же как и воробьи, стайные птицы.

Юра красный

На стене дворца, обращенной к церкви, студенты академии Приборостроения нарисовали околометровый х-й. Пока решался вопрос, кому закрашивать: церкви или приборостроителям, х-й продержался. Юра ходил в поисках краски. Петросян обещал студентов.

Юра красит у дворца оградку газона. Саша-каратист попил св. водички и, присев на корточки, вылил остаток себе за загривок.

Над зеленой поляной плавно пролетел кусок полиэтилена и застрял в кроне.

Юра стелит полиэтилен, чтобы не запачкать землю краской, и подкладывает под себя поролон.

Юра нюхал цветочки, а от самого пахнет вонючей краской.

А в другом окошке тоже мужички: на корточках красят оградки, и благоухают цветочки.

Настоятель учит, как действовать в случае вторжения «Пусси Райот»:

– Главное, Димыч, камеру выбивай. Камера выбивается точным ударом в челюсть.

Пророк: Вам художник нужен? Патриарх отвечает: не нужен. Значит, и ничего вам не нужно. И ничего вам не светит!

Настоятель дал задание пересчитать крестики на Феодоровской, и повесить еще три. Когда-то я вешал крестики, икона выскочила из киота, ударилась о подсвечник, и Богородица получила ссадину под глаз. А крестики кинулись врассыпную.

Зина про Пророка: такой слух у него… Про себя говоришь – а он отвечает.

На обеде Володя с дьяконом обсуждали глобальное таянье льдов, а от него перешли к потоплению кораблей: от потепленья к потопленью.

Насчитал на Пророке четыре рубашки. Пуговиц недочет. Поверх рубашек серо-зеленый плащ, заколот английской булавкой.

Настоятель сжег блокнот с моей любимой бумагой. Я писал на ней месяцами, а хватило б на годы.

За трапезой Володя говорит, что в войну женщины с танкистами предпочитали не связываться. Они вечно чумазые, и гибли часто. Вот летчики, другое дело.

Листочки кинули в печку, и никто на них ничего не написал.

– Так не празднуется Новый год, – говорит Пророк.

Зина: И елками не пахнет.

Пророк: Говном пахнет!

Пророк сегодня сравнивал землю с женщиной: как в ней медленно созревает плод, и нельзя все, что в ней медленно созревает – быстро из нее добывать.

Зина проводит целую экскурсию про иконы. Три бабы слушают. В левой руке у Зины стаканчик синий в полиэтилене, куда Настя натолкла ей котлет. После леченья зубов ей три дня можно только мягкое и холодное.