Мечтатели не предают

And I’m a million different people

From one day to the next

…во время путешествия,

которое можно называть усиленною жизнью…

0. Настройки

LoNdOn182005.

Город. Возраст. Год.

И пароль.

Единственный, который я никогда не забывал.

В мире, где на каждом экране подтверждаешь, что ты – это действительно ты и никто другой, тебе не выжить без незабываемого шифра. Это не столько ты его помнишь, а скорее он хранит что-то сокровенное о тебе.

Такой есть и у тебя. Ты берег его на изнанке сердца, чтобы однажды войти в заброшенный аккаунт, почту или старый ноут.

LoNdOn182005.

Эпоха вечных каникул. Мир без оков бумажных правил. Манифест обнаженной мечты.

Я вспоминаю те дни и слышу Профессора:

– …следы в памяти приведут к запечатлению. Помни: чувствительный возраст длится лишь день.

Я прикидываю. Быть может, если позабыть о календаре, повременить с делами и вглядеться в росшивь прошлого, то в нем сверкнет все тот же узор. Первое прикосновение, что однажды превратило случайный миг в запечатление – силу, которая и гнала тебя вперед, минуя заводи желаний. Тех, что из ветхого суеверия ты не обращаешь в звук. Иначе не сбудется же, сечешь.

Но об этом ли мы мечтали, бездельник?

LoNdOn182005.

Я жду, когда ноут прогрузится и пароль откроет путь к архиву на рабочем столе – «МечтателиНеПредают». В нем тайники из папок, а в них – грозди файлов. Типа: скаченная переписка, которая провела меня через Ла-Манш и Атлантику. Сканы рукописных рецептов. На них сажа жареных каштанов и перчено-красные отпечатки кимчхи. Ссылка на статью: «Богемия: афера на миллионы». Под заголовком – мой портрет: индийский бог со слоновьей башкой перебрасывает белые кроссы через ограду и бежит прочь от фотообъектива.

И моя история.

Ее исток – восемнадцатое лето. В те дни я уверовал, что свалил навсегда. Верой той же прочности, что и все искренние заблуждения.

На картографии этого путешествия я – новичок, the beginner, le débutant, novato, а не то, что ты слышал в новостях.

И я же – отзвук истории. Голосовой помощник, что без опаски суеверий проведет тебя по карте воспоминаний, окликнет сиюминутность событий и заклянет орфанное мгновение: в каждой капле океан, великая соль одиссеи, что не утеряет силы, если мы сбережем не память, а чон.

– Ну что за гонорея, недоносок!

Потерпи, бездельник. Это набегают волны памяти и выносят на берег слова́ – вроде присланных кодов в сообщении, чтобы подтвердить доступ к истории.

Я все объясню, не переживай.

Итак, логин.

CfffGjujlby.

Мое имя. В одно слово без пробелов на английской раскладке.

Сашаа Погодин.

Пароль.

LoNdOn182005.

Подключаюсь.

1. Здецэтосейчас

В час, когда мы сожгли электричество. В минуты, когда сумерки липли на пальцах, как сосновая смола. В секунды, что обнулили надежды в скотобойне дебютных очарований.

Мне выбило двести шестнадцать месяцев. Май проиграл июню. Прощай, первый курс.

Великан дремал на веранде. Громаду мускулов впихнули в тиски старого кресла. Большие пальцы отбивали ритм на барабане грудной клетки. Колени утеплил плед. На рисунке по веткам прыгали мультяшные медвежата. Великан раздавал стиль – картавый, как французский рэп.

– Др-р-рузья?

– Остались вроде как.

– Тоска, бездельник. Она же копия, вылитая, как ее…

Великан шарил во рту языком, точно в закромах щек упрятан ответ. Я помог ему и назвал фамилию.

– Точно! Один в один. Теннисистка. Я где-то читал, что ее крик пробил 100 децибелов. Так и что ты решил – вернешься или свалил?

Я отвел взгляд и, помолчав, очертил им воображаемый круг: Ковш Большой Медведицы черпал суглинок ночи, на обивке кушетки завяли протертые пионы, а у порога желтели вязанки рекламных газет.

– Опять то же самое. – Великан указательным пальцем постучал по уху. – Если молчишь, то как ей узнать? А теперь в Лондон – и по нолям. Беда.

Ворвался один из бездельников. Он влил в пластиковую бутылку три четверти коньяка и долил колой. Ввинтил красный колпачок до упора и швырнул бутылку об пол. Поднял, раскрутил, выпустил газ, закупорил и бросил еще раз.

– Мазут, бездельники.

– После него голова решето, а завтра вылет.

– Как скажешь.

Он прыгнул со ступенек веранды в объятья ночи. Электродеревья, скованные гирляндой, мерцали белоснежно-красными всполохами.

Великан пересчитал по хрусту позвонки, опустил голову на опору кулаков и выпятил подбородок, приглашая к разговору.

– Все в силе?

– Я подсчитал – курс один к пятидесяти одному. За месяц отобью.

– Процент?

– Пять с половиной сверху. К сентябрю.

В залог я оставил закладную рукопожатия. Великан ушел в дом. Я наблюдал черный простор поля и прислушивался к шагам на втором этаже: не зашел ли кто-то в спальню, которую я покинул обманом?

– На, пересчитай.

Великан бросил на стол конверт. Я достал деньги, послюнявил палец и облизал губы. Я помню, что так делала Ба, чтобы не обсчитаться.

– Здесь больше, чем я просил.

– Это от меня. Вернешь без процентов. Не знаю, что ты затеял, но деньги лишними не бывают.

Мы проболтали до предрассветной мглы, перебирая бедлам первого курса. Такси, что кометами несли прочь из чернильной вселенной города; имена и лица, которые и помнишь не дольше вспышки стробоскопа, но вдруг инъекция полуслова, и они живые, и теплые, и бесконечно близкие. И как бы далеко мы ни сбегали по ту сторону ночи – финишировали всегда здесь, в доме Великана, приюте беспечных дней.

Музыка угасла.

По окну пробежал агатовый отблеск.

Я обернулся. Из глубины гостиной шла красная волна. Она лизала жаром лакированные стены коридора, отрезав путь к лестнице. Пожар.

Великан впечатал кулак в плечо.

– За мной.

Я засунул деньги в конверт и рванул следом за ним на задний двор. Его ладони сложили батут. Я наступил на них, и пружинистая сила вытолкнула меня к каркасу из арматуры, которую обвивали виноградные лозы.

Я ухватился за ребра железных прутьев и, раскачиваясь, пробирался вперед – к крыше гаража, примыкавшей ко второму этажу.

В окне горел свет. Электрический свет.

На кадыке в набат било сердце. В два прыжка я преодолел путь к окну. Закрыто. Я снял футболку, обмотал костяшки и разбил нижний прямоугольник окна. На ржавчину подоконника прыснула кровь. Я сунул руку в пасть стеклянных клыков, выдернул шпингалет и поднял раму. Перевалился внутрь.

Тела бездельников лежали у погасшего камина. Головы прильнули к экрану ноутбука. На нем лагала онлайн-трансляция почасового греха. В его цифровой витрине спала хранительница – сном V-образно расставленных ног.

Я отвесил бездельникам пощечины. Тела восстали из спячки, захлопнули ноут и полезли в спасительную прорубь окна.

Меня ждала комната у лестницы. Покидая ее до полуночи, я оставил дверь приоткрытой.

Бледные веки омертвили лицо. Ее лицо. Теперь незнакомое и чужое.

Я просунул левую руку под сгиб коленей, а правую – под фарфоровую шею.

– Сексанебудет.

Кода ангажемента отзвучала и, попав в раковину сердца, завершила симфонию разочарования.

Я взял ее на руки и выскочил в коридор.

Горячий воздух наполнил легкие.

Она же как бы спит. Ее хранит желание быть спасенной. Я передаю ее бездельникам через окно, оглядываюсь и выхватываю стоп-кадр на голубой глазури камина: пламя проникает в спальню, чтобы уничтожить улики несбывшийся близости.

По водосточной трубе я скатился вниз. Веки разъело дымом. Сквозь них я едва различал двухмерные фигуры, как в первобытной игре на приставке.

– Вывез. – Молот Великана прилетает между лопаток. Я падаю на мокрую траву. Кровь горит в венах.

Дом стоял на отшибе. На юг – поле. На север – заброшенный скотомогильник. За ним – кривая линия домов. Живых окон наперечет. Помощи не ждали.

Перекрытия рухнули. В глотку пожара соскользнули пластины шифера. Искры взлетели к облакам и расплавили паутину лунного света.

По инерции мы таскали ведра из колодца и врубили садовые шланги. В ответ дух огня распускал все новые и новые пряди, которые опадали на раскаленные кирпичные стены.

И дом исчез быстрее, чем намек на любовь сегодня ночью.

– Хорош. Сгорело, – остановил нас Великан.

Рассвет. Она, сложив на ладонях орнамент слез, покидала меня. Просвет голубых глаз отразил прямоту лукавого сердца.

– Скажи хоть слово. Слышишь?

Нас разделял один шаг, а через 48 часов – на три миллиона девятьсот семьдесят три тысячи больше.

КД – только так. Я не выдам истории ее имени. Она протянула на прощание ладонь. Я приставил пальцы к запястью, отмерил шесть секунд и умножил удары пульса на десять. Я искал ответ – волнуешься ли, участилось ли, переживаешь… Шестьдесят ровных и последовательных ударов. Под их бой черешневые губы коснулись моих – близостью безвредной, как пожар июльского полдня.

Мякоть поцелуя отпряла от лица, и я нащупал во рту горечь. Она обволокла нёбо исцелительным, как плацебо, заветом – воротиться до того, как исчезнет наше восемнадцатое лето.

Я еще чего-то жду под обгоревшими ветвями яблони. Огонь лишил ее плодов грядущего августа. В свете фар цветут бусины крови на шелке ее коленок.

– Я вернусь в августе. У нас останется целый месяц, – говорю и не верю.

На прощание КД обмотала мне руку шейным платком. Роскошный кубический узор приник к ране. Она напитала его темной влагой. Ткань потеряла цвет, и узор было не различить, когда автомобиль такси, качаясь в проселочной колее, дополз до поворота на большую дорогу, которая вела в город и дальше к разлуке.

На земле коченела тень дома. Лучи зари проткнули темень, нависшую над полем. А дальше, на огрызке горизонта, чернели купол и погост.

– Засунули в Москву на стажировку. Торговая контора. Повезет – останусь до августа.

– Буду зубрить матан, чтобы перевестись в нормальный универ. Здесь будущего нет.

– С тобой все ясно, бездельник. В Лондон.

– Ты же туда не собирался. Чё изменилось-то? Решил свалить?

Планы в силе, отвечаю. Я же прошел отбор в программу стажировки к рабам из большой четверки. Считай, на руках премиальный абонемент в фитнес-центр, чтобы накачать извилины перед марафоном к наградному сколиозу, преждевременной алопеции, усталостным трещинам в металлических доспехах сердца. Скука, бездельник.

Наши голоса иссякли. Угли юности истлели. Два-точка-ноль-точка-ноль-точка-пять. Гимн здесь и сейчас. Первое и свободное лето. Осталась формальность – проститься и разъехаться на девяносто два дня.

Великан качнулся вперед, вдавил жирные ладони в подлокотники и вытолкнул тело вверх. Он махнул в сторону машины и прищелкнул над дугой рыжих бровей. Повинуясь его жесту, над нами погасла последняя гирлянда заутренних звезд.

– Погнали. Здесь ловить больше нечего.

Ключ покромсал замок зажигания. Мотор прокашлялся, зарычал. Я стыкуюсь. На память от ремня безопасности – осколок пряжки.

Наш караван гремит по рокаде. Ее оттеняют ряды столетних сосен. Бездельники распахнули окна и выкрутили стерео до предела.

– …в машине дым. Ды-ды-дым?!

Мы бросили машину у спуска к реке и пошли к утесу. От обвала его удерживал каркас сосновых корней. Местами их оголил ветер, и они выступали на песчаном покрове как забальзамированные конечности рептилий.

Вода ушла. На мокрых залысинах дна блестела битая слюда бутылок. Утес остался за спиной. Он заслонил и бетонную будку береговой охраны, и барьер волнолома.

– Тормози. Давай тут.

Я завалился на песок. Вслушался, как гудит конвейер реки. Монотонные звуки шли из-под земли и вибрировали на лопатках, как мантра на губах монаха.

Я приподнялся на локтях и посмотрел через пробитый щит – предупреждение, что нельзя заплывать за буйки. В его рамке были мои бездельники. Они смывали порох пожара. Черные струи падали в реку. Она вбирала их оттенок, а потом волны, шедшие от берега, возвращали воде прежний цвет.

Сейчас как памятная открытка.

Я пошел к ним. Холодный песок отзеркалил рисунок волн. Пятки скользили на подводных гребнях. По левую руку, если присмотреться к горизонту, проступал изгиб реки. Я всмотрелся в бело-синюю даль. За ней мне виделись и паром, и пристань, и…

…и дом на том берегу. Глаза полоснули зазубрины кошмара: ее тело на лакированных досках. Ручеек крови разделил квадрат лунного света. Халат нараспашку – страх смерти и наготы. Наутро мы уехали из дома, в который я с того дня не возвращался.

Плюх. Стопа юркнула в яму. Тело, повинуясь незримой силе, кануло вниз. Вода потекла в ноздри. Легкие сжало, точно апноэ продлилось дольше обычного и пробудило сначала первородный испуг и лишь затем – сознание.

Сейчас – уже прошло.

Это все, о чем я успел подумать.

Река – или боязнь ее – вытолкнула меня на поверхность.

Великан орет. Встречный ветер возвращает выкрик обратно отправителю, приглушив буквы.

– …Пи…

– Что?

Он вопит в мегафон ладоней, но порыв ветра вновь прерывает крик.

– …здец…

Я киваю. Да, бездельник, так и было сейчас.

Я развязываю платок КД. Волны подхватывают его и несут за собой. Кровавый след тянется за впитавшей его тканью, но вскоре он исчезает в бликах солнца на поверхности воды.

Мы развели костер и проводили вечер на берегу. Оранжевое пламя пульсировало в темноте, выхватывая наши лица.

– Этим летом облом. В Штаты пускают только после второго курса. Первокурам нельзя, – говорю.

– Пиши письма, бездельник.

– Помните Тумана? На год или два старше. Он еще выкрасил башку цветными перьями, как попугай.

– Да, терся у деканата все время.

– Тип горбатился восемнадцать часов на стройке где-то в Вирджинии.

– Северной Каролине так-то.

– Какая разница. Заработал на тачку. Точно тебе говорю – маза. Следующим летом выдвинемся в Америку толпой и поднимем бабки.

Воздух впитал разнолесье голосов и, слив их в единый поток, бросил на волну, что шла по течению реки к другому берегу – темному и неподвижному. Вода была прозрачная и чистая, и свет звезд проходил сквозь нее до самого дна.

Время пришло. Я обнял бездельников, родных и навсегда молодых, как и мое восемнадцатое лето.

– Слушай, не про деньги, я… – Великан задрал руку, чиркнул ей по затылку и убрал в карман. – Потом договорим. Когда вернешься.

По спине пробежал холод, как и всегда бывает, когда отходишь от костра и ночь забирает его тепло.

– Снег! – крикнул в спину Великан. – Говорят, улицы уже завалило.

Я вернулся домой на такси. Кварталы сбросили на асфальт трафаретные тени. Битые пиксели окон погасли. Сновидения тяжелой промышленности окутали город.

Скоро я забуду об этом. Может, и навсегда.

Я остановился у двери домофона и посмотрел во двор. Черную землю застелил июньский снег – тополиный пух. Белесый вихрь кружил от фонаря к скамейке и дальше к тропинке, что вела к гаражу. Теплый и пушистый вьюнок упал в раскрытую ладонь. Я скатал и убрал его в карман.

2. Наука прощания

Мясистые набалдашники локтей трут скатерть. Крошки впиваются в белоянварскую кожу. Она краснеет. За стеной орет футбольный комментатор:

– Три минуты добавил арбитр к основному времени. Я прибавляю в горле громкость, чтобы перекрыть вопли комментатора, и повторяю слово за словом.

– Паспорт.

Локоть вперед.

– Карточка.

Локоть назад.

– Наличные.

Мама молчит. Качели локтей пошатывают стол, поднимая волну в чашке чая. Она бежит к золотой кайме, оставляя за собой след перезаваренного ассама.

На ручке чашки болтается портрет индийской принцессы. Мама обматывает ее шею нитью от чайного пакетика.

– Вот приглашение от университета.

Она подкладывает под микроскоп глаза подпись декана, круглую печать и перечень курсов: маркетинг, международный бизнес, рынки капитала… Все, что я выдумал для солидности, сечешь.

Поначалу я боялся, что она раскусит затею, но технологии дарят нам радость создания любых грез в высоком разрешении. Неправда – то же, что и правда, но в подарочной упаковке.

– Зрители потихоньку покидают трибуны. Кажется, надежды отыграться больше нет.

Мама накрывает приглашение ладонью. Локти фиксируют стол в равновесии.

– В чем проблема, скажи? Всего-то три месяца. Стипендия покроет проживание и обучение. Еще возьму подработку – мне хватит и сотни в неделю.

Она роняет лицо в ладони и сквозь их преграду произносит:

– Я уже это слышала. Как же… Как же…

Электричество исчезло. Пуховый сумрак наполнил комнату. Холодильник умолк. Мама разрывает портрет индийской принцессы на две симметричные части.

– Да сколько можно…

Она вскакивает. Пышная тень падает на матовые дверцы кухонных шкафчиков. Мама вытряхивает ящики. В воздух взлетают специи, ножницы, спички, булавки, заколки, моток ниток, градусник, упаковка ацетилсалициловой кислоты и зажигалка.

– Ну куда же я дела их?..

Я ловлю зажигалку, добываю огонь и навожу пламя на шкаф у холодильника.

– Свечи – на верхней полке, ма-а-ам. Послушай, давай договорим. Это только на лето.

Ее лицо белеет, точно на него наложили черно-белый фильтр и выкрутили до предела яркость.

– Откуда? Эта интонация, взгляд… Как же. Ты же не был, не слышал… Это ее слова.

– Я слышал все.

– Все?

– Все, ма-а-ам. И запретные слова тоже. Она не сбежала, а уехала, да?

Меня прерывает крик комментатора: «Какой момент! Мяч прошел в сантиметрах от штанги!».

Я ждал этот раунд. Счет в мою пользу. Меня остановит лишь пропущенный удар. Корпус на тридцать градусов влево. Мимо свистит апперкот маминой печали. Я выбрасываю ответный и короткий удар.

– И я-то вернусь.

Мой взгляд зашторили. Лязгает разбитая губа. Стыд сверкает на подбитых скулах.

– Она говорила так же.

Мама зажгла свечу. Ее взгляд секвенирует геном моей лжи. Я так и не приноровился ей врать и не оставлять улик на месте преступления.

Семь.

 Восемь.

 Девять.

Мой внутренний рефери чеканит хронометраж до объявления нокаута.

 Десять.

Проиграл.

Мама оглядывает меня. Привстает на носочки и семенит ко мне. Кухня в семь с половиной квадратных метров стала для нее неприступным и трепетным морем. В невидимых водах ее ноги потянуло назад глубоким течением. Того и гляди утонет.

Я подхватываю ее за локти и подтягиваю к себе.

– Саша-а, Сашаа… – Долгий выдох прощания прикрепляет к имени необязательную и протяжную «а» – примету местного выговора, которую не замечаешь до той поры, пока не покинешь дом.

Вернулся свет. Пропищала микроволновка. Загудел холодильник.

Мама достает из сердца тот самый первый поцелуй и быстрым движением губ впечатывает его на вечное хранение в щербинку от ветрянки меж моих бровей.

В комнату влетел охрипший голос комментатора:

– Финальный свисток. Поражение. Берегите себя.

Я добил время в комнате Ба. Свет мерк в шторах. Его яркости хватало, чтобы обнажить два параллельных столпа пыли. Они поднимались от паркета к пожелтевшим абажурам, точно линии на кнопке паузы. На зеркале так и висела простыня.

Спины полок гнули собрания сочинений, словари и морские раковины – хранители волн. Их покой сторожили рядовые солдаты семейных воспоминаний – отпечатки каких-то дней на фотобумаге. Как и у тебя, бездельник. Летняя река. Первый класс. Какая-нибудь новогодняя открытка.

Я взял одну из них. Июль. Белый полдень. На кончиках пальцев – парики малины. Беззубые кисельные десны. Под ногами – приставка и джойстики. Рядом с моим ухом – излом. Грубый, как рубец.

Я отогнул его. Как в детской книжке-раскладушке, появилась спрятанная картинка. Аквамариновый джемпер с Микки-Маусом. Мама заплела мелкий бес кучерявых волос в рыжую косу.

Она.

Я оторвал ее по линии залома. На оборванном фото остались трое: папа, мама и я. Пленница обнуленной любви переместилась во внутренний карман.

Я подошел к секретеру. Кружевная ткань укрывала любимую игрушку детства – радиолу. Я включал ее, и на панели управления теплым светом горели названия городов. Берлин, Париж, Белград, Прага, Тирана, Хильверсум, Вена, Брюссель и Лондон. Я выбирал диапазон радиоволн, выставлял громкость, крутил ручки настроек, достигал нового города, закрывал глаза и мечтал, будто я стою в аэропорту у табло с расписанием полетов и могу купить билет на любой рейс. Я положил ладони на лакированную деку. Тепло проникло сквозь пальцы и, попав в кровоток, обогрело тело. Я услышал табачный голос Ба:

– Сашаа, повтори за мной.

В кресле дымит папироса. Ухмылка разминает парчовые складки на щеках. Язык Ба совершает финт и заскакивает из прикуси зубов обратно в рот:

– The-the-the.

Мой же язык встревает меж зубов:

– З-з-з-з-з-э-э-э.

Я убрал ладони от радиолы, и мираж исчез. Я открыл верхний ящик комода и достал главную драгоценность Ба – старую книгу о путешествиях. Она читала ее в протяжные летние дни, когда гроза и ливень запирали нас на веранде и мы не мечтали выбраться на свободу. Я пролистал хрупкие истонченные страницы. На развороте – дата и место. Санкт-Петербург. 1 ноября 1838 года.

Я положил книгу в рюкзак, врубил комп и убил финальные полчаса. Бездельники отсыпались в офлайне. В Сети гуляли мегабайты одиночества. Я просмотрел почту. Рассылки, спам, расписание летних стажировок. Добрался до письма от нее, которое и перевернуло планы на лето.

From:

To: sashaapogodin@mail.ru

Date: 7 April 2005 23:37

Subject: RE: встреча летом

Салют, мечтатель! Не знаю, захочешь ли ты ответить. Все же столько лет прошло, как мы не общаемся. Пять? Или семь? Конечно, это моя вина. Но может, пора оставить прошлое и попробовать заново? Что скажешь? Ты подумай, а я пока расскажу о своих делах.

Пока я Нью-Йорке. Опять вернулась. Квартира – одно название. Осели в заброшенном зале театра ананасового Гарольда. Нет, я не придумываю. Погугли, это в Бруклине. Сцену поделили картонными декорациями из какого-то детского спектакля – вот тебе и квартиры. Смешно, но мы попали в декоративную комнату принцессы. Блевотно-розовая. Хоть сыпь золотой попкорн и зови единорога. Зато дешево. Сейчас это главное. Всегда главное.

А _____ рядом. Чаще, чем обычно. Бизнес с битыми тачками накрылся. Собственно, поэтому мы вернулись. А _____ говорит, что это лето все изменит. Сделаем документы. Станем как все. Настоящими.

Страшно, если честно. Я еще помню, как душит ужас, когда монеты падают в щель телефонного автомата и ты не знаешь, что ждет тебя: предложение о найме или отказ. Ты говоришь: «Спасибо, я перезвоню», – а потом берешь ручку, зачеркиваешь объявление, и в твоем листе надежд на одну строчку меньше.

И я боюсь, что опять проиграю.

Может, и не стоит. Я здесь почти как своя. Точнее, все перестало быть совсем чужим. Да, давай остановимся на этом. Перестало быть чужим.

Еще я каждый день думаю о тебе. Я так соскучилась. Помню, мы пришли забирать тебя из детского сада, и в раздевалке наперебой ребята говорили, что ты отыскал прошлогодний снег, а ты их поправлял: снег – позапрошлогодний. Сколько тебе было? Семь? Шесть? Две тысячи лет назад.

Не говори им, пожалуйста, обо мне. Представь, что я умерла и пишу тебе с того света. Твой личный призрак по переписке. Так всем будет лучше, а тебе не придется врать. Хотя у нас в семье это никогда не считали большой проблемой.

Я тебя очень люблю. Пиши.

Я взглядом обвел первые буквы каждого абзаца и прошептал их.

С

П

А

С

И

М

Е

Н

Я

Я взял вещи и вышел из комнаты. Родители пялились в телик в гостиной. На экране бездельник в скафандре махал рукой в телекамеры, стоя на лестнице, которая вела к ракете.

…ОН СТАНЕТ ПЕРВЫМ КОСМИЧЕСКИМ ТУРИСТОМ.

ЗА ВОЯЖ НА ОРБИТУ ОНЗАПЛАТИТ…

В прихожей папа прошкурил наждаком ладони мой затылок, закрепил на плечах куртку и подтолкнул к выходу.

Уже в аэропорту я нашел в верхнем кармане спичечный коробок. Я выдвинул ящичек и обнаружил сложенные до размера почтовой марки сто фунтов. На дне коробка папа написал: «На самый черный день».