История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов

Легенда, рассказанная в кофейне

Невозможно дать исчерпывающего представления об удовольствиях, которые дарит Константинополь в дни Рамазана, и о колдовском очаровании его ночей, не упомянув о чудесных сказках и легендах, которые рассказывают профессиональные сказители в больших кофейнях Стамбула. Мало того, пересказать одну из этих легенд – значит более полно представить весьма интересную литературу, которая, причудливо соединяя историю религии и фольклор, включает в себя библейские предания, рассматривая их с точки зрения ислама.

Среди персов, взявших меня под свое покровительство, я слыл «талебом»[1], потому они водили меня в кофейни, расположенные за мечетью Баязида, где когда-то собирались курильщики опиума. Ныне курение опиума запрещено, но приезжие купцы по привычке посещают эти места, далекие от шума и сутолоки центральных кварталов.

Вы садитесь за столик, вам приносят наргиле или чубук, и вы слушаете увлекательный рассказ, который, подобно нашим «романам с продолжением», длится очень и очень долго – это в интересах как хозяина кофейни, гак и самого рассказчика.

Хотя я и начал изучать восточные языки еще в молодости, но знаю лишь самые необходимые слова; однако повествование велось так живо, что всегда захватывало меня и с помощью моих друзей из караван-сарая я понимаю по крайней мере сюжет.

Поэтому я могу хотя бы приблизительно передать впечатление от одной из таких ярких легенд, в которой отразился дух традиционных восточных сказаний. Следует упомянуть, что кофейня, где мы сиживали, расположена в ремесленном квартале Стамбула, что прилегает к рынку. На соседних улицах находятся мастерские литейщиков, чеканщиков, граверов, изготовляющие и подновляющие великолепное, пышно украшенное оружие, производящие всевозможную утварь из железа и меди, и многие другие мастерские, откуда выходят самые разнообразные товары, которые можно найти в рядах огромного рынка.

Поэтому собравшееся общество показалось нам, людям светским, несколько вульгарным. Однако там и сям на скамьях и дощатых возвышениях можно было видеть и более изысканно одетых людей.

Насколько я понял, сказочник, которого нам предстояло услышать, пользовался известностью. Рассказ хотели послушать не только посетители кофейни; у дверей толпилась и публика попроще. Хозяин призвал к молчанию, и бледный молодой человек с тонкими чертами лица и сверкающими глазами, с длинными волосами, выбивающимися из-под высокой шапки, не похожей на традиционные фески, уселся на табурет на свободном пространстве четыре на пять футов в центре кофейни. Ему принесли кофе, и слушатели благоговейно затаили дыхание. Согласно обычаю, каждая часть рассказа должна была продолжаться полчаса. Эти профессиональные сказочники не поэты, а, если можно так выразиться, рапсоды, сказители; они по-своему излагают и развивают сюжеты, уже известные в разных версиях, как правило уходящие корнями в древние легенды. Так обновляются в их устах с тысячей дополнений и изменений рассказы о приключениях Антары, Абу-Зейда или Меджнуна. На сей раз рассказчик приготовил для нас повесть, призванную воспеть славу древних ремесленников, родина которых – Восток.

– Хвала Аллаху, – начал он, – и любимцу его Ахмаду, чьи черные глаза излучают столь сладостный свет. Он один – радетель истины.

– Амин![2] – воскликнули все.

Адонирам

Ради осуществления замыслов великого царя Сулаймана ибн Дауда вот уже десять лет слуга его Адонирам не знал ни сна, ни утех, ни радостных пиров. Он был главой над легионами строителей, которые, подобно роям трудолюбивых пчел, день за днем без устали складывали соты из золота и кедра, мрамора и бронзы – храм, что иерусалимский царь хотел воздвигнуть для Адонаи, дабы этим прославить в веках свое имя. Все ночи проводил мастер Адонирам обдумывая планы постройки, а днем был занят лепкой гигантских статуй, которые должны были украсить здание. Неподалеку от не завершенного еще храма он приказал выстроить кузницы, где день и ночь звучали удары молота, и подземные литейные мастерские, где текла по сотням прорытых в песке желобов жидкая бронза. Она принимала формы львов и тигров, крылатых драконов и херувимов, а порой и странных, невиданных существ… созданий, пришедших из глубины времен, затерянных в тайниках памяти людей.

Более сотни тысяч ремесленников находились в подчинении Адонирама, осуществляя его неслыханные по размаху замыслы: одних литейщиков было тридцать тысяч, армия каменщиков и камнетесов составляла восемьдесят тысяч человек; семьдесят тысяч подсобных рабочих носили строительные материалы. Рассыпанные по горам артели лесорубов валили вековые сосны, доходя до пустынь Скифии, рубили драгоценные кедры на плоскогорьях Ливана. С помощью трех тысяч трехсот управляющих поддерживал Адонирам дисциплину и порядок среди этого трудового люда, и работы гили бесперебойно.

Однако такова уж была беспокойная душа Адонирама, что взирал он немного свысока на это великое свершение. Воздвигнуть одно из семи чудес света казалось ему делом пустым и ничтожным. И чем дальше продвигалось строительство, тем яснее осознавал он слабость рода человеческого, тем горше сетовал на несовершенство и ограниченность средств, предоставленных в его распоряжение современниками. Пылкий и увлеченный, полный замыслов и жаждущий воплотить их в жизнь, Адонирам мечтал о свершениях более великих; мозг его, подобный кипящему котлу, рождал чудовищные в своем величии образы, и, удивляя своим искусством иудейских князей, сам он, единственный, считал свой удел жалким.

Был он человек мрачный и окутанный тайной. Царь Тирский, которому он служил прежде, прислал его Сулайману как дар. Но где родился Адонирам? Этого никто не знал. Откуда он явился? То была загадка. Где получил он столь глубокие и разнообразные знания, где учился своему делу? Неизвестно. Казалось, этот человек все превзошел, все постиг и владел всеми секретами мастерства. Но кто были его предки? К какому племени он принадлежал? Это была тайна, самая непроницаемая из всех тайн: Адонирам не терпел, когда его расспрашивали. Он вообще не любил общества себе подобных и потому был чужим и одиноким среди сынов Адама; блистательный и дерзкий гений вознес его над людьми, которые не могли чувствовать себя его братьями. Он был порождением духа Света и духа Тьмы!

Равнодушный к женщинам, которые посматривали на него украдкой и никогда не заговаривали о нем между собой, презирающий мужчин, которые отводили глаза под огнем его взгляда, он относился с одинаковым пренебрежением как к почтительному страху перед его величественным и грозным видом, высоким ростом и недюжинной силой, так и к любованию его странной и чарующей красотой. Сердце его было немо; только творчество могло вдохнуть жизнь в эти руки, созданные для того, чтобы вылепить мир по своему вкусу, лишь под его бременем сгибались плечи, созданные для того, чтобы этот мир поднять.

У него не было друзей, но были преданные рабы; был у него и верный подмастерье, один-единственный… Это был мальчик, юный художник, потомок финикийцев, которые не так давно явились со своими исполненными чувственности божествами на восточные берега Малой Азии. Бледный лицом, старательный в работе, прилежный ученик природы, Бенони провел детство в учении, юность же его прошла вдали от родной Сирии, на плодородных берегах, между которых струится Евфрат еще скромным ручейком, видя вокруг лишь пастухов, напевающих свои печальные песни в тени лавровых кущ, в темно-зеленой листве которых прячутся розы.

Однажды в час, когда солнце начинает клониться к морю, Бенони, сидя перед глыбой воска, старательно лепил телку, пытаясь передать созданную природой гибкость и упругость мускулов. Мастер Адонирам подошел к нему, посмотрел долгим взглядом на почти законченную фигурку и нахмурился.

– Жалкая работа! – воскликнул он. – Терпение – есть, вкус – есть, ребяческое усердие налицо!.. Но я не вижу здесь ни искры гения, ни проблеска воли. Все вырождается; отчужденность, разобщенность, дух противоречия и неповиновение – то, что испокон веков губило ваших изнеженных и вялых предков и ныне парализует ваше скудное воображение. Где мои строители? Мои литейщики, мои горновые, мои кузнецы?.. Разбежались!.. В этих остывших печах должно сейчас бушевать неустанно поддерживаемое пламя, эти глиняные формы должны заполняться жидким металлом, который, застыв, превратится в статуи, что были вылеплены моими руками. Тысячи человек должны трудиться у печей… а мы здесь одни!

– Мастер, – кротко отвечал Бенони, – этих невежественных людей не воодушевляет пламя гения, которое бушует в твоей груди; им нужен отдых; искусство, что пленяет нас, оставляет их сердца равнодушными. Они сегодня свободны целый день. По приказу мудрого Сулаймана они отдыхают, ибо в Иерусалиме праздник.

– Праздник? Что мне до него? Отдых? Я никогда не знал отдыха. Праздность удручает меня! Да и что мы здесь строим? Дворец, сверкающий золотом и серебром, храм гордыни и тщеславия, безделушку, которую случайная искра может превратить в пепел. И это они называют «творить для вечности»… Настанет день, когда, влекомые жаждой легкой поживы, орды завоевателей, обрушившись на этот изнеженный народ, в несколько часов сровняют с землей наше хрупкое сооружение, и от него останется лишь воспоминание. Наши статуи расплавятся в огне факелов, как снега Ливана, когда наступает лето, и потомки, проходя по этим пустынным холмам, будут говорить: «Жалкий и слабый народ были эти иудеи!..»

– Что вы, мастер! Такой великолепный дворец… храм… самый пышный на свете, самый большой, самый прочный!..

– Суета! Суета, как говорит из той же суетности повелитель Сулайман. Знаешь ли ты, что воздвигли некогда дети Еноха? Творение, которому нет имени… которое напугало самого Создателя: Он сотряс земную твердь и разрушил его, а из раскатившихся по земле обломков был построен Вавилон… прекрасный город, по гребню стены которого могут промчаться одновременно десять колесниц. Знаешь ли ты вообще, что такое настоящий монумент? Известны тебе пирамиды? Они будут стоять до того дня, когда рухнут в бездну горы Каф, опоясывающие мир. Но не сыны Адама строили их!

– А ведь говорят…

– Те, что говорят, лгут. На их вершинах остались отметки после потопа. Послушай: в двух милях отсюда, выше по течению Кедрона есть каменная глыба – квадратный кусок скалы в шестьсот локтей. Дайте мне сто тысяч каменотесов с кирками и молотками, и я высеку из этой огромной глыбы гигантскую голову сфинкса… который будет улыбаться, устремив в небеса непреклонный взгляд. С высоты своих туч увидит его Иегова и побледнеет, ошеломленный. Вот что такое монумент! Сотни тысяч лет протекут, а люди и их дети, и дети их детей будут говорить: «Великий народ жил здесь и оставил свой след».

«О Творец! – подумал, вздрогнув, Бенони. – Какое же племя породило его неукротимый дух?»

– Эти холмики, которые они называют горами, – жалкое зрелище. Вот если бы водрузить их друг на друга, а по углам высечь колоссальных размеров каменные фигуры… это было бы кое-что. А внизу мы вырыли бы пещеру, достаточно просторную, чтобы вместить легион священников; пусть поставят туда свой ковчег с золотыми херувимами и две каменных плиты, которые они называют скрижалями, вот и будет у Иерусалима храм. Но мы строим для Бога жилище, какое выбрал бы для себя богатый «сераф»[3] из Мемфиса…

– Твоя мысль всегда стремится к недостижимому.

– Мы родились слишком поздно; этот мирок стар, а старость немощна; ты прав. Какой упадок! Ты копируешь природу, а душа твоя холодна, ты трудишься, как служанка, ткущая полотно; твой косный ум становится поочередно рабом телки, льва, коня, тигра; своей работой ты хочешь потягаться с коровой, львицей, тигрицей, кобылицей… ведь эти животные делают то же, что и ты, и даже куда больше – они воспроизводят не только форму, ной жизнь. Дитя, искусство не в этом – оно б том, чтобы созидать. Когда ты рисуешь один из тех орнаментов, что вьются вдоль фризов, разве ты просто копируешь цветы и листья, что стелются по земле? Нет, ты придумываешь узор, твоя стека подвластна прихотям твоего воображения, в твоих набросках сплетаются самые причудливые фантазии. Так почему же не ищешь ты рядом с человеком и известными тебе животными неведомые создания, существа, коим нет еще имени, такие воплощения, перед которыми отступает человеческий разум, чудовищные сочетания, образы, внушающие трепет и вселяющие в сердце восторг, повергающие в изумление и ужас? Вспомни египтян, вспомни наивных и смелых художников Ассирии. Не их ли фантазия исторгла из чрева гранита тех сфинксов, тех павианов, тех базальтовых божков, что так возмущали Иегову, Бога старого Дауда? Из века в век, видя эти грозные символы, будут потомки повторять, что были некогда истинно дерзкие гении. Разве эти люди думали о форме? Они смеялись над ней и, сильные своим воображением, могли крикнуть Тому, Кто все создал: «Тебе неведомы эти существа из гранита, и Ты не осмелишься вдохнуть в них жизнь!» Но многоликий Бог природы согнул вас, надел на вас ярмо: вам не шагнуть за грань окружающего вас мира, ваш выродившийся гений погряз в пошлости формы, искусство погибло.

«Откуда он взялся, – думал Бенони, – этот Адонирам, чей разум не постичь роду человеческому?!»

– Вернемся же к игрушкам, что доступны недалекому воображению великого Сулаймана, – продолжал скульптор, проведя ладонью по своему широкому лбу и отбросив назад копну черных вьющихся волос. – Вот сорок восемь бронзовых быков – неплохая стать, вот столько же львов, птицы, пальмы, херувимы… Все это чуть выразительнее, чем природа. По моему замыслу, они будут поддерживать море из меди, отлитое в огромной форме; ширина его будет десять локтей, глубина – пять локтей, оно будет окружено кромкой длиной в тридцать локтей и украшено фигурным литьем. Но мне надо еще кое-что доделать. Форма для моря уже готова. Боюсь, как бы она не растрескалась от жары; нам бы поторопиться, а мои ремесленники ушли на праздник, покинули меня… Но что за праздник? По какому случаю?

Рассказчик умолк: полчаса прошло. Воспользовавшись перерывом, каждый мог попросить кофе, шербет или табак. Завязались разговоры о достоинствах отдельных деталей рассказа и о том, что сулит начало. Сидевший рядом со мной перс заметил, что, как ему кажется, история почерпнута из «Сулайман-наме».

Во время «паузы» – так называют эту передышку, а каждая законченная часть повествования именуется «сеансом» – пришедший с рассказчиком мальчик обходил слушателей с деревянной чашкой и вскоре поставил ее, полную монет, к ногам своего хозяина, после чего тот продолжил рассказ. Вот что ответил Бенони Адонираму.

Балкида

Несколькими веками раньше египетского плена евреев Сава, прославленный потомок Авраама и Кеттуры, обосновался в благодатном краю, который мы зовем Йеменом, и заложил там город, носивший поначалу его имя, а ныне известный нам под названием Мареб. У Савы был брат Иарав, давший свое имя Каменистой Аравии. Его племя так и кочует то здесь то там со своими шатрами, а потомки Савы по-прежнему владеют Йеменом, богатым царством, которым правит сейчас царица Балкида, прямая наследница Савы, Иоктана, патриарха Евера… прапрадедом ее отца был Сим, общий прародитель евреев и арабов.

– Твое вступление пространно, как в египетской книге, – в нетерпении перебил ученика Адонирам, – ты рассказываешь монотонно, как Муса ибн Амран, многоречивый освободитель племени Иакова. Болтуны пришли на смену людям дела.

– Как расточители пустых речей вытеснили поэтов, горевших священным огнем. Одним словом, мастер, царица Южная, правительница Йемена божественная Балкида направляется в гости к премудрому царю Сулайману и сегодня прибыла в Салим. Наши строители устремились ей навстречу следом за государем; столько народу за городскими стенами, что земли не видно, а все мастерские опустели. Я побежал туда в числе первых, посмотрел на процессию и вернулся к тебе.

– Укажите им господина, и они помчатся, чтобы пасть к его ногам… Бездельники… рабские души…

– Просто любопытные, мастер, и вы поймете это, если… Меньше звезд на небе, чем воинов в свите царицы. За ней следуют шестьдесят слонов; на их спинах возвышаются башенки, где сверкает золото и переливаются шелка. Впереди тысяча савеян с золотистой кожей ведут верблюдов, чьи ноги подгибаются под тяжестью клади – все это подарки, которые везет царица нашему государю. За ними идут легковооруженные абиссинцы, чьи лица подобны красной меди. Тучи черных как толь эфиопов снуют там и сям, подгоняя лошадей и подталкивая повозки, везде поспевая по малейшему знаку. Еще… но зачем я все это рассказываю? Вы даже не слушаете меня.

– Царица савеян! – задумчиво пробормотал Адонирам. – Вырождающееся племя, но кровь чистая и без примесей… И зачем же она явилась к нашему государю?

– Разве я не сказал этого, Адонирам? Она хочет увидеть великого царя, испытать его столь прославленную мудрость… а может быть, и превзойти его в этом… Говорят, она подумывает о том, чтобы стать женой Сулаймана ибн Дауда, ибо хочет произвести на свет наследников, достойных ее рода.

– Безумие! – пылко воскликнул художник. – Безумие!.. Кровь раба, кровь самых низких и ничтожных созданий – ею полны жилы Сулаймана! Неужели львица может стать женой беспородного домашнего пса? Сколько уже веков этот народ приносит жертвы языческим богам, а его мужчины ищут утех у чужеземных женщин; эти поколения вырожденцев давно утратили мощь и энергию предков. Кто он такой, наш миролюбивый Сулайман? Сын солдатской девки и старого пастуха Дауда, а сам Дауд – правнук беспутной Руфи, которая явилась некогда из земли Моав и легла к ногам ефрафатского хлебороба. Ты восхищаешься этим великим народом, мой мальчик, но от него осталась лишь тень, ибо нет больше былого племени воинов. Звезда этого народа еще в зените, наклонится к закату. Мир изнежил их, из тяги к роскоши и наслаждениям они предпочитают золото железу, эти лукавые подданные хитроумного и сластолюбивого царя годны теперь лишь на то, чтобы торговать вразнос да наживаться на ростовщичестве, опутывая мир своими сетями. И Балкида снизойдет до столь безмерной низости, Балкида, наследница патриархов! Но скажи мне, Бенони, это правда, она уже здесь? Сегодня же вечером она вступит в ворота Иерусалима?

– Завтра суббота. Верная своим богам, царица отказалась войти сегодня вечером, после захода солнца, в чужеземный город. Она приказала раскинуть шатры на берегу Кедрона и, несмотря на все настояния царя, который вышел ей навстречу в сопровождении блестящей свиты, намеревается провести ночь за городскими стенами.

– Похвальное благоразумие! Скажи, она еще молода?

– Я бы сказал, что она еще может считать себя молодой. Ее красота ослепляет. Лишь краткий миг я смотрел на нее, как смотрят на восходящее солнце, которое тотчас обжигает и заставляет зажмуриться. Все при виде ее падали ниц, и я не был исключением. Поднявшись, я ушел, унося с собой ее образ. Но уже темнеет, о Адонирам, и я слышу, как строители толпой возвращаются сюда за своим жалованьем – ведь завтра суббота.

Тут явились во множестве ремесленники. Адонирам поставил у входа в мастерские стражников и, открыв огромные сундуки, принялся раздавать деньги. Работники подходили по одному, и каждый шептал ему на ухо тайное слово, потому что было их столько, что иначе он не смог бы удержать в памяти, кому какая положена плата.

Когда работника нанимали в мастерские, ему сообщали этот пароль, который он не должен был открывать никому под страхом смертной казни, давая в этом торжественную клятву. Свой пароль был у мастеров, свой у подмастерьев, свой у учеников.

Итак, каждый подходил к Адонираму и шепотом произносил заветное слово, и Адонирам выдавал каждому жалованье согласно его должности.

Когда церемония закончилась при свете смоляных факелов, Адонирам, решив посвятить эту ночь таинству своей работы, отослал юного Бенони, погасил огонь, спустился в подземные мастерские и скрылся во тьме.

На рассвете следующего дня Балкида, царица Утра, вместе с первым лучом солнца вступила в восточные ворота Иерусалима. Разбуженные топотом ее многочисленной свиты, иудеи выбежали к воротам, а толпа строителей следовала за процессией с приветственными криками. Никогда еще здесь не видели столько лошадей и верблюдов, такой огромной колонны пышно убранных белых сюнов и такого несметного роя черных погонщиков-эфиопов.

Предписанный этикетом бесконечный церемониал задержал великого царя Сулаймана; он только что закончил облачаться в ослепительное платье и вырвался наконец из рук служителей своей гардеробной, когда Балкида, сойдя на землю у ворот дворца, вошла, прежде поклонившись солнцу, которое же сияло над горами Галилейскими.

Камергеры в высоких, подобных башням шапках и с золочеными жезлами в руках встретили царицу на пороге и провели ее в зал, где восседал в окружении своих придворных Сулайман ибн Дауд на высоком троне, с которого он тотчас поспешил сойти и направился, благоразумно не показывая виду, что торопится, навстречу своей царственной гостье.

Двое правителей приветствовали друг друга с глубочайшим почтением, которое всегда выказывают друг другу государи, подчеркивая этим величие царской власти, затем они сели бок о бок, и в зал вереницей вошли рабы, нагруженные дарами царицы Савской. Здесь было золото, пряности, мирра, много ладана, которыми богат Йемен, а также слоновая кость, мешочки с благовониями, драгоценные камни. Кроме того Балкида преподнесла царю сто двадцать талантов чистейшего золота.

Годы Сулаймана уже клонились на вторую половину жизни, но благодаря миру и счастью лицо его сохранило безмятежность, морщины и пометы глубоких страстей пощадили его чело; его алые губы, большие, немного навыкате глаза и нос между ними, подобный башне из слоновой кости, как сам он некогда сказал устами Суламиты, высокий и гладкий лоб, подобный Сераписову, – все говорило о невозмутимом и незыблемом спокойствии монарха, счастливого своим величием. Сулайман походил на статую из золота с лицом и руками из слоновой кости.

Золотой была его корона, золотым было платье, его пурпурная мантия – дар Хирама, царя Тирского, – была соткана на основе из золотых нитей; золотом блестел его пояс, золотом сверкала рукоять меча; обутые в золото ноги ступали по расшитому золотом ковру, а трон был сделан из золоченого кедра.

Сидевшая рядом с ним дочь Утра, закутанная в облако тончайшего белого льна и прозрачного газа, была подобна лилии, случайно попавшей в букет желтых нарциссов. С обдуманным кокетством царица подчеркнула контраст, извинившись за простоту своего утреннего наряда.

– Простота в одежде, – сказала она, – подобает богатству и не умаляет величия.

– Божественная красота, – отвечал Сулайман, – может полагаться лишь на собственную силу, а обычному человеку, знающему о своей слабости, не подобает ничем пренебрегать.

– Очаровательная скромность, которая может лишь добавить блеска к славе непобедимого Сулаймана… Мудрого Екклезиаста, судьи царей, бессмертного автора притч «Шир-Гаширим», нежнейшей песни любви… и многих других жемчужин поэзии.

– О, что вы, прекрасная царица! – вскричал Сулайман, краснея от удовольствия. – Что вы! Неужели вы соблаговолили бросить взгляд на эти… эти жалкие попытки?

– Вы великий поэт! – воскликнула царица Савская.

Сулайман гордо расправил свои золотые плечи, поднял свою золотую руку и с довольным видом провел ладонью по черной как смоль бороде, разделенной на множество косичек, переплетенных золотыми нитями.

– Великий поэт! – повторила Балкида. – Только поэтому вам можно с улыбкой простить заблуждения моралиста.

Этот вывод, столь неожиданный, заставил вытянуться черты царственного лика Сулаймана и вызвал тревожный шепоток в рядах приближенных царя. Тут были Завуф, любимец Сулаймана, усыпанный драгоценными каменьями, великий священник Садок с сыном Азарией, управителем дворца, надменным и беспощадным к своим подчиненным, Ахия и его брат, архиканцлер Елихореф, хранитель архивов, тугой на ухо Иосафат. Стоял одетый в темное платье Ахия из Силома, прославившийся своей неподкупностью, холодный и немногословный насмешник, которого сторонились придворные, побаиваясь его пророческого дара. У самых ног государя сидел, опираясь на три подушки, дряхлый старец Ванея, главнокомандующий праздной армии миролюбивого Сулаймана. Увешанный золотыми цепями, сверкающий каменьями, сгибающийся под тяжестью наград, сидел Ванея, полубог войны. Некогда царь приказал ему убить Иоава и первосвященника Авиафара, и Ванея заколол их собственными руками. С этого дня он пользовался безграничным доверием Сулаймана, который поручил ему также убрать своего младшего брата, царевича Адонию, сына царя Дауда… и Ванея перерезал горло брату мудрого Сулаймана.

Теперь почивший на лаврах, согбенный под бременем лет, впавший в старческое слабоумие, Ванея повсюду следовал за царем, ничего больше не слыша, ничего не понимая, и сердце его на закате жизни согревали лишь улыбки, которыми дарил его государь. Его выцветшие глаза неустанно ловили взгляд царя; хищник стал на склоне дней жалким псом.