Не отрекаются любя

Сквозь закрытые окна с улицы доносится приглушенный гул. Это мои друзья, несмотря на позднее время, играют во дворе. Некоторых я узнаю по их голосам и выкрикам. Он должен уже лечь спать, приближаются сумерки. Я хочу, чтобы сегодня ничего не случилось. Если я останусь с ним, ничего не произойдет. Что еще я могу спросить у него? Кажется, пока нет нужды привлекать его внимание.

Он занят, Слушает какую-то нудную песню. Как он не устал слушать ее так много раз. Рассматриваю стопку пластинок, вот моя, со снеговиком на обложке, из-под нее торчит угол его пластинки.

Вот опять… снова ее слушает, до чего же унылая и надоедливая мелодия, а обложка ничего, симпатичная… на ней фото красивой женщины, наверное певицы. Самая отвратительная песня из всех песен, просто плачущая. Ноет, как и все девчонки.

Окна нашей квартиры выходят на оживленную дорогу, по которой ходят автобусы из нашего поселка в большой город, а прямо под окном, на остановке, всегда есть кто-то, кто ждет автобус или пытается уехать на попутке. Каждый раз, когда песня начинается заново, отец подходит к окну и выглядывает, как будто высматривая кого-то в толпе людей, стоящих на остановке. Выпускает изо рта сигаретный дым сначала быстрой, тонкой струйкой, потом сизый поток постепенно замедляется и рассеивается, теряет густоту и выходит единым комом из окна. Мне нравится смотреть, как воздушные потоки играют с этим облачком, кидая из стороны в сторону, как бы прикидывая, что с ним делать дальше, а потом вдруг засасывают его куда-то вверх или в сторону, в окно. В желтом свете уличных фонарей, смешанном с холодным лунным сиянием, фигуры из дыма приобретают причудливые очертания – не могу оторвать глаз. Каждое облачко рисует мне новую форму, которую я пытаюсь превратить в какую-то воображаемую фигуру в своей голове.

По-прежнему слышны голоса моих друзей, видимо, играют в прятки. Я лучший в прятки. Вот, кажется, голос одной девушки из соседнего дома. Она любит играть с мальчиками. Однажды она засмеялась, когда проходила мимо и увидела меня в моем укрытии. Я хотел бы пережить это ощущение снова, увидеть ее улыбку еще раз. Такая красивая улыбка, не то что у мальчиков.

Песня смолкла. Сейчас он, вероятно, вернется и снова поставит ее. Иногда он задумывается, но аккорды следующей мелодии выдергивают его из забытья. Я перевожу взгляд с пластинки на него. Интересно, заметит ли он сейчас?… Замечает. Он переносит иглу на начало песни. Игла скользит по винилу и из динамика раздаются скрипящие звуки. Когда уже ты поставишь другую музыку, можно даже не с той пластинки, что нравится мне. Раздражающая песня. Я стараюсь вести себя как глухой. Игнорирую ее. Но именно попытка не слушать заставляет меня внимать словам против моей воли.

С сигаретой во рту, он приближается ко мне, садится напротив на пол, опираясь спиной на диван. Сейчас он выпьет, я знаю. Он берет маленький стакан, отпивает немного, выпускает изо рта очередное облачко едкого дыма, затем словно вакуумом, всасывает его носом. Иногда мне кажется, что я наблюдаю сцену из фильма в замедленном темпе.

Я не буду курить, когда вырасту. Никогда. А если и буду, то уж точно не рядом с ним. Совершенно точно. И пить я тоже не буду. Конечно. Это тоже точно. Лучше я умру, чем выпью. Он такой плохой, когда делает это. Иногда он хорош, даже когда выпивает, но только иногда. Что приятного в том, чтобы пить и напиваться?

Я заглядываю ему в глаза и с удивлением замечаю, что они влажные и блестят. В его глазах застыли слезы. Настоящие слезы. Я никогда не видел его таким. Что случилось с ним?! Он плачет, как девочка. С тех пор, как эта пластинка, этот проигрыватель и эта песня стали одним целым для него. Я хочу, чтобы он был как маленькая девочка.

– Что ты скажешь о своем отце? – спрашивает он, не поворачивая ко мне головы.

Упс. Я оглядываюсь на него. Не отвечай.

– Ты ненавидишь меня?

Не отвечай, песня скоро кончится. Он смотрит на меня в упор. Игла продвинулась к тишине между песнями. Начинает играть следующая. Я демонстративно смотрю на запись. Он не реагирует.

– Нет, папа.

Сейчас, наверняка, он скажет, что делает это в последний раз и больше пить не будет. Я не поверю ему. Он лжец. Я оглядываюсь на него, стараясь не смотреть в глаза.

– Не волнуйся, папа долго не протянет, с той жизнью, которую прожил, и всеми сигаретами, которые выкурил. – Говорит он, медленно растягивая слова.

Ты забыл про водку. Она хуже сигарет.

– Еще два года самое большее. Я чувствую. И я умру, – продолжает он.

Я боюсь не только представить, но даже думать об этом. Он может читать мысли.

Он молча поднимается, его внимание вновь сосредоточено на играющей пластинке. Ее вращение подобно повороту велосипедного колеса, немного кривого. Игла, не останавливаясь ни на минуту, немного приподнимается и опускается снова, и мне кажется, что звучит даже пауза между песнями. Какая нудная песня. Все в ней унылое, но начало особенно. Она вызывает головную боль. Как вообще можно писать песни без барабана. Плаксивая такая.

Я снова чувствую его взгляд на себе. Он ждет, чтобы я что-то ответил ему. Я пытаюсь вспомнить, что он сказал перед этим. Он ничего не спрашивал, так чего же он хочет? Он все еще смотрит на меня.

– Папа, я слышу иголку между песнями.

Черты лица его напрягаются, он делает усилие чтобы сфокусировать взгляд, прислушивается к шуму из динамика и одновременно разглядывает вращающуюся пластинку. Он вообще не хотел, чтобы я что-то говорил, просто хотел посмотреть.

– Ты знаешь, что делает музыку приятной для слуха?

– Звуки, папа. Я знаю – я ходил в школу.

– Нет, не звуки, а именно тихое пространство между ними. Пространство между звуками создает музыку, а не сами звуки. Понимаешь? Тишина создает музыку, а не звуки!

Я пытаюсь осмыслить только что услышанное. Как такое может быть?

– Тишина между звуками – это душа музыки, и именно это делает ее приятной для слуха. Без этой тишины все звучало бы как один протяжный и неясный звук.

Снова вслушиваюсь в слова песни, уже иногда угадываю текст, который будет позже..

– Ты знаешь, что в твои годы, в десять лет, я уже убежал из дома? – вдруг спрашивает он.

Я уже слышал это много раз. Меня не интересует. Я буду продолжать смотреть на него, не двигаясь, может быть, ему надоест, и он, наконец, уснет.

– Возможно, у тебя дерьмовый папа, но у меня и такого не было, – говорит он.

Эта фраза тоже давно знакома. Не правда. Лучше без отца, чем с пьющим отцом.

– Ты знаешь, как зовут твоего отца?

Я киваю.

– Моего тоже звали Иосеф, как и меня. И знаешь почему? – спрашивает он и достает сигарету.

Повисла такая тишина, что, кажется, будто я слышу, как тлеет уголек его сигареты. Он смотрит на меня, не отрываясь. Я использую возможность и выпаливаю первое, что приходит в голову, прежде чем он поймет, что я намеренно стараюсь молчать.

– Почему, папа?

– Меня назвали Иосеф, в честь моего отца. Он умер незадолго до моего рождения. Он очень хотел быть рядом в этот день, но погиб по дороге, в автокатастрофе. Это произошло из-за меня. – Его голос сорвался.

Я бы не стал возражать против его исчезновения из моей жизни. Мне даже все равно, как это произойдет. С тех пор, как он пришел домой… мне плохо… и зачем только он вернулся? Оставался бы там, на Украине. Интересно, есть ли в мире еще такие дети, как я? Когда я уже вырасту? Поскорее бы покинуть этот дом, уехать подальше отсюда.

– Слушай… – Он смотрит на меня и пытается переставить иголку на прежнее место – тот самый ряд на пластинке. Но рука соскальзывает, он не может точно прицелиться. Игла попадает в конец предыдущей песни. Он уже сильно пьян, рука дрожит. Из динамика исходит дребезжащий звук иглы. Когда он пойдет спать? У меня болит спина… – Ты знаешь, что есть песни, которые идут от души человека, а есть песни, которые идут в душу. Вот, послушай…

Как только начинает играть песня, он замолкает. Вот снова часть песни, которую едва слышно. Я с интересом наблюдаю за театральным выражением его лица, его полу наклон уха к динамику, в желании услышать тихое начало: звуки фортепиано. Некоторое время он будет молчать. Какое счастье, что придумали такое вступление.

– Послушай начало. Это самая важная часть. Как рождение человека.

Что за пьяный бред. Он подносит ладонь ко рту и затягивается сигаретой. Не опуская руку, он застывает в задумчивой позе, шлейф дыма от сигареты сливается с потоком дыма изо рта. Я теряюсь, заметив, что его глаза устремлены на меня. Что он хочет от меня. Начало песни? Рождение? Тот, кто это пел, вряд ли имел ввиду что-то подобное. И чего стоят эти убогие звуки? Едва различимые.

– Послушай фортепиано, оно олицетворяет человека и всю его жизнь, от начала до конца.

Да, конечно. Пьяный, говорит тупые вещи. Он даже не понимает, какую ерунду несет. Это же просто песня.

– Слушаешь? – спрашивает он.

– Да, папа, – демонстративно киваю я.

Мама выходит из кухни. Я делаю вид, что занят с отцом. Может быть, мне действительно пора прислушаться к словам? В любом случае, это сложнее, чем игнорировать. Из динамика доносятся тихие звуки фортепиано. Такие знакомые и такие ненавистные аккорды.

– Слушай!

– Я слушаю, папа, – я пытаюсь говорить веселым тоном.

– Это действительно похоже на рождение… ты тоже так развиваешься. Один. Человек всегда один, независимо от того, есть у него отец или нет. – На секунду мне показалось, будто он говорит одновременно и обо мне и о себе самом. – Одинокий, как птица кондор, знаешь?

– Нет, папа.

– Это огромная птица, которую никто не может потрогать.

– Почему никто не может прикоснуться к ней, папа?»

– Потому что он летает так высоко, что никто не может до него добраться.

Неправда, самолет сможет.

– Он летает, не шевеля крыльями. Его едва видно снизу, но кондор видит их всех, даже сквозь облака».

– Кондор меня тоже видит?

– Он не может тебя видеть. Он живет только в Андах. его так и называют, андским кондором.

Отворачиваюсь, смотрю в окно, представляю себя кондором, совершающим побег из клетки, взлетающим сразу ввысь, вверх, в небо над Андами. Интересно, как выглядит такая птица. Вот бы увидеть, хотя бы раз, как он летает, не шевеля крыльями. Как самолет. И как там, наверху, когда все видно, но никто не может тебя потрогать. Интересно, как все выглядит глазами кондора. Какое красивое имя, Кондор Андес. Я хотел бы быть таким, летать высоко, искать грустных детей и заботиться о них.

Снова начинает играть эта песня. Я пытаюсь представить, как кто-то играет это произведение на пианино. Действительно, вступление звучит очень приятно, как я мог не замечать этого раньше. Но этот голос… этот плач…

– Тебе кажется, что так играть – просто. Но чтобы так звучать, нужна большая подготовка.

Голос певицы сливается со звуками на фортепиано. Это просто женщина поет и кто-то играет.

– Послушай пианино. Его звук становится все громче и громче, но потом вступают другие инструменты и занимают его место в мире и мешают ему. Ты понимаешь? – Он поворачивается ко мне. – Это как в реальной жизни!

– Понятно, папа.

– Ты не понимаешь. Ты просто так говоришь. Послушай! Другие, это инструменты, которые вошли в песню. Ты слышишь, как пианино пытается быть услышанным, даже когда другие инструменты ему мешают? – Я молча смотрю на него. Что он хочет от меня услышать? Только не сердись сейчас и не вставай. Я наклоняю голову в сторону и приближаюсь к динамику. – Поначалу фортепиано не трудно с другими справляться, но постепенно становится тяжелее. Ты как начало песни. Ты малыш без забот, у тебя никто не отнимет…»