Ильязд в портретах и зарисовках

© Iliazd-Club, 1998, 2015

© Книгоиздательство «Гилея», перевод, 2015

Предисловие

Поэт, драматург, писатель-романист, художественный критик, теоретик поэзии, лектор, историк, византолог, издатель необычных книг, а также организатор балов, дизайнер модной одежды, блистательный рассказчик, временами светский лев, временами мизантроп, Илья Зданевич – редкое явление в русской культуре, человек многогранный и гениальный во всём, к чему он прикасался, непринуждённый и серьёзный одновременно, строгий и восторженный. Кажется, что за 81 год он прожил не одну, а множество жизней – в нескольких крупных городах, в каждом из которых он оставил неповторимый след, озарив их своим талантом. В Петербурге, в Тифлисе или в Париже – и даже в Константинополе, где он провёл год, прежде чем окончательно обосноваться во Франции и завоевать популярность под именем Ильязда – он сумел почувствовать дух эпохи и найти уникальные решения для тех задач, которые ставил перед собой на поприще литературы, философии, истории и искусства. Отказ от отживших, косных форм в искусстве, нежелание потакать вкусу толпы и всегдашнее стремление к новизне, способность к постоянному удивлению и умение этим удивлением заразить зрителя соединялись в творчестве Ильязда с высоким накалом интеллектуальных размышлений и с глубокими познаниями в разных областях мировой культуры. Подобный «всёческий» подход – название ему дала разработанная художником Михаилом Ле-Дантю теория всёчества – производил на всех знакомых Ильязда очень сильное впечатление, а иногда вызывал и некоторое недоумение: как можно сочетать авангардистский, по сути своей иконоборческий дух с этим леонардовским антропоцентризмом? Ильязд удивлял и восхищал всех вокруг. Он всегда тянулся к мятежным душам, к независимым, самобытным личностям, причём среди них могли быть и малоизвестные современники, и такие громкие имена, как Ларионов, Шанель, Миро, Пикассо…

В окружавшем его мире художники играли огромную роль. По-видимому, общаться с ними Ильязду было гораздо проще, чем с писателями. Рядом со знаменитостями оказывались десятки менее признанных или вовсе безымянных творцов, в том числе и скромные тени, которым неведомы вернисажные почести, художники, рисующие туристов на улицах города. Эта неоднородность чувствуется и в самих изображениях Ильязда. Представленные здесь портреты стилистически резко отличаются друг от друга, так же, как отличались и «облики» Ильязда в разные периоды его жизни. Не только в личности, но и во внешности поэта, несомненно, была какая-то притягательность, иначе трудно объяснить такое пристальное внимание к нему разных художников. Мало кого из современников изображали так часто и такое продолжительное время.

Коллекция позволяет проследить основные вехи пути Зданевича-Ильязда: с ранней молодости и до самых последних месяцев жизни. Подобно собранию фотографий, серия портретов свидетельствует о том, как развивается характер, накладывая отпечаток на выражение лица, как меняются черты лица, и при этом остаётся узнаваемым нечто, формирующее единство и уникальность человека. Серия портретов, написанных маслом или нарисованных карандашом, в каком-то смысле оказывается выразительнее собрания фотопортретов человека за тот же период, поскольку каждый живописный или графический портрет, помимо «узнаваемости», включает в себя и «взгляд со стороны», некую оценку изображённого, которую невольно, а иногда и сознательно даёт художник. Наталии Гончаровой Илья Зданевич представляется ангелом, для Абрама Минчина и других художников из среды русской эмиграции в Париже Ильязд – это красноречивый оратор, знаменитый полемист, для юнцов, окружавших его в пятидесятые годы, он – персонаж из кофеен Сен-Жермен-де-Пре, квартала, где господствовал экзистенциализм и бесконечная погоня за удовольствиями и где Ильязд выступал в амплуа почтенного первопроходца, вызывавшего всеобщую симпатию. А в гравюре Пикассо Ильязд предстаёт перед нами в виде эдакого грузинского «джигита», мужественного и дерзкого, отдавшего сердце красавице, которую он ведёт под венец с высоты своих 75 лет.

Каждое произведение рассказывает свою историю, но именно комментатору надлежит классифицировать все работы, раскрывая обстоятельства, обусловившие их появление. В результате вырисовываются три основных периода: 1) годы русского авангарда, 2) эпоха от дада до Второй мировой войны, 3) послевоенные годы, прошедшие для Ильязда под знаком масштабных издательских проектов.

Родившись в Тифлисе в 1894 году, Илья Зданевич принадлежал к тому поколению художников и поэтов, которое направило все свои силы на радикальное преобразование эстетических условностей, провозглашая тем самым новое мировоззрение, требовавшее в свою очередь столь же радикальной переоценки ценностей. Футуристы, экспрессионисты, сюрреалисты, а позже – обэриуты, абсурдисты, ситуационисты – все они стремились расширить горизонты творческих возможностей. Ильязд внёс свою лепту в это освободительное движение в рамках собственных пристрастий – поэтического языка – в разных сферах деятельности и различными способами. Уникальная концепция заумного языка в пьесах, которые он писал с 1916 по 1923 год, сначала в Тифлисе, а затем в Париже, привносит элементы психоанализа в поэзию. Заумь становится для него инструментом, позволяющим исследовать богатую наносную почву безотчётного, случайного, спонтанного мышления и засеять её новыми образами, прокладывая путь между индивидуальным бессознательным и разнообразными мифологическими и религиозными представлениями, выросшими из коллективного бессознательного. Возрождая мистагогию греческой драмы, заумные пьесы Ильязда истолковывают человеческие судьбы через дополнительные коннотации и обнажают перед нами глубинную силу языка. Разве существует более яркая иллюстрация фрейдистской идеи об анальной фазе психосексуального развития человека и его выхода на социальный уровень – то есть иллюстрация войны – чем пьеса «Янко крУль албАнскай», фарс о марионеточном короле, приклеенном к трону прочным клеем? «асЁл напракАт» повествует о роли зверя, живущего в человеке, и воспевает потрясающую сексуальную доступность женщины – аппетиты которых удовлетворить способен только осёл. «Остраф пАсхи» представляет собой фрейдистский анализ пасхальной традиции как кровопролитного проявления женской истерии. «згА Якабы» – это нарциссистический комментарий к «Метаморфозам» Овидия и к «Алисе в Зазеркалье» Кэрролла, описывающий подростковый гермафродитизм и асексуальную старость. «лидантЮ фАрам» открывает генитальную стадию человеческого развития и завершает абстрактный период искусства эсхатологическим звучанием орфического стихотворения. Более поздняя проза в романах – «Парижачьи», «Восхищение», «Философия», «Посмертные труды»… – обнаруживает новые перспективы. То, что Ивлита, героиня романа «Восхищение», называет «умом ума» – это нечто скрытое позади привычных вещей, обратная сторона бессознательного, бессознательное предметов, пейзажей, городов, волшебная связь между окружающей обстановкой и глубинной сутью людей, связь, проходящая сквозь сотни отголосков вместе с поэтическими произведениями прошлого. Ещё со времён Рембо известно, что поэт – это ясновидящий. Он разрушает, а затем воссоединяет и мир, и людей. Он разрушает для того, чтобы восстановить в новом, лучшем виде, и это Ильязд понимал даже тогда, когда модернистское тяготение к разрыву зачастую ослепляло его современников. Его романы – это «комментарий к определению поэзии как извечно бесплодной попытки», как пишет сам Ильязд по поводу «Восхищения»[1].

Попытка эта бесплодна, потому что она граничит с бесконечностью. Но поэзия остаётся верным средством, придающим силы, всёчество позволяет освободиться от оков времени – понятия столь же далёкого от искусства, как и академический диктат иллюзорности. О чём говорит всёчество? «…мы вправе утверждать, что всё созданное художниками до нас или далеко от нас нам современно и совместно, так как наше восприятие этого требует». А также: «Всёчество, утверждающее объективную ценность художественного произведения, располагает единственным средством для этого утверждения»[2].

Однако избавившись от необходимости слепого подчинения модернистским установкам, всёк оказывается в ещё более затруднительном положении, ибо он вынужден выбирать для своего замысла идеально подходящую форму и уже в рамках этой формы искать необычное решение. Именно таким образом абстрактный язык зауми по всем канонам вписывается в меандры индивидуального бессознательного и мифов, представляющих собой отпечаток коллективного бессознательного; перипетии парижской любви может описать только роман, построенный как математическая головоломка; а страсть поэта к поэзии как нельзя лучше отражена в любовной истории дезертира, ставшего разбойником, и его прекрасной горной пленницы – в истории, которая легла в основу романа, перенасыщенного литературными отсылками и вместе с тем проникнутого иллюзорностью… На следующем этапе литературного творчества, приблизительно между 1935 годом и началом послевоенного периода, Ильязд уйдёт в пятистопный ямб, как уходят в религию. И это самая лирическая пора в его жизни. Началом её служит очень тяжёлая полоса, принёсшая ему множество личных сложностей: безработицу, развод, выселение из квартиры. Затем наступают мгновения любовного восторга: влюблённость в Джоан Спенсер, женитьба на нигерийской принцессе Ибиронке Акинсемоин – на женщине, которая родит ему сына Шалву. Эти светлые мгновения чередуются с новыми бедами, разочарованиями и трагедиями: любовь к Джоан оказывается невозможной, жизнь Ибиронке уносит туберкулёз. Личные несчастья Ильязда будто перекликаются с мировыми потрясениями. Распространение фашистской идеологии, подавление революции в Испании, затем война в Европе, коллаборационизм и оккупация Франции – всё это в совокупности можно также рассматривать как заговор против поэзии. В Париже судьба его друга Поля Элюара, которого разыскивала сотрудничавшая с Гестапо французская полиция, стала символом травли поэтов, организованной по всему Старому свету. Можно ли сосчитать поэтов, расставшихся с жизнью? Здесь – Макс Жакоб и Робер Деснос, там – Гарсия Лорка. А какие новости доходят до него из СССР? В той стране, в которой он, хоть и недолго, но всё же надеялся увидеть истинную свободу, поэтов-мучеников было так много, что и не счесть… Кто из поэтов в советской России умирает собственной смертью? За единственным исключением Алексея Кручёных, всех поэтов, с которыми Ильязд был близко знаком в России, ждёт трагическая гибель.

Такая меланхолия может в зависимости от обстоятельств привести поэта к самоубийству, к молчанию или же к мрачному, исступлённому творчеству вдали от мира. Разумеется, Ильязд выбирает третий путь. Замкнутая система поэтического цикла, написанного пятистопным ямбом в соответствии с классическими правилами просодии – идеальная форма для излияния чувств, запертых в умственной темнице поэта-одиночки. Строгая форма исключает наличие каких бы то ни было внешних раздражителей, и внимание сосредоточивается непосредственно на переживаниях. «Афет» (1940) – это сборник из 76 сонетов, в котором переплетаются безумная любовь и несо-стоявшиеся свидания, отголоски преданной и подавленной революции, ярость Пикассо, пишущего «Гернику». Два зеркальных сонета в “Rahel” (1941) разворачивают метафору, сравнивая войну с роковой женщиной, в «Бригадном» Ильязд создаёт новую форму, в которой слышатся далёкие отзвуки солдатских стенаний – очень древнего народного жанра, давно исчезнувшего из поэтических антологий. «Письмо» (1948) – это последнее слово влюблённого поэта перед казнью, а «Приговор безмолвный» (1961) завершает цикл венком сонетов. В их композиции отражаются навязчивые идеи заточения, одолевавшие поэта на протяжении всех этих трагических лет.

В 1930-1940-х годах Ильязд непрерывно строчит пятистопные ямбы в записных книжках, в то же время направляя свои силы на новую деятельность, ещё менее тривиальную и действительно неожиданную для человека, именовавшего себя в начале творческого пути футуристом. Он увлечённо исследует историю (некогда грузинского, но затем отошедшего к Турции) района Тао-Кларджетия, становится знатоком паломнических сказаний об этих землях, по которым он сам путешествовал в 1917 году. Кроме того, он изучает архитектуру византийских церквей, превращённых в мечети или склады, а нередко и вовсе разрушенных и уничтоженных. Он рисует схемы этих строений на основе данных, привезённых из экспедиции 1917 года и собранных им в Константинополе в 1920–1921 годах, восстанавливая историю возникновения крестообразных планов церквей вследствие постепенного видоизменения первоначального круглого плана примитивных храмов с одним куполом. В течение долгих лет в краях, расположенных по северному берегу Средиземного моря, он разыскивает остатки и следы этих круглых храмов – вначале в Испании, а потом (уже после войны) в Италии и на Балканах – для того, чтобы определить пути архитекторов-паломников, которые, как он думал, приехали на Запад из провинций старой Грузии. В тридцатых годах всего за какие-нибудь несколько лет Ильязд составит более 150 подробнейших схем церквей. Он посвятит этому занятию почти всё свободное время, постепенно становясь экспертом в области византийской архитектуры. Как не заметить, кстати, что именно очертания церквей вдохновят его на создание рисунков для тканей по заказу Шанель? Впоследствии византологи примут его в своё сообщество, и по окончании войны он будет участвовать в международных конгрессах по византологии.

Подобное двойное увлечение прошлым – старинными письменными источниками и архитектурой – воплотится на последнем жизненном этапе Ильязда в работе над уникальной в истории библиофилии серией livre d'artiste, «книг художника». Начавшись в годы немецкой оккупации с создания «Афета» и “Rahel”, эта деятельность наберёт обороты и за последние тридцать лет жизни Ильязда перерастёт в основное его занятие. В период с 1948 года и до смерти он издаст 19 произведений в сотрудничестве с величайшими художниками своего времени: главным образом с Пикассо, а также с Миро, Джакометти, Браком, Эрнстом, Матиссом и многими другими. Эта сторона творчества Ильязда подробно изучена и известна гораздо больше, чем остальные, и именно она принесла ему мировую славу. Опираясь в искусстве создания книг на свои познания в области архитектурных пропорций, Ильязд, ещё в Тифлисе получивший типографское образование, создал особый вид «книги художника». В процессе работы художник, каким бы признанным или гениальным он ни был, подчиняет свой талант воле издателя, верстальщика, который, в свою очередь, как некий просвещённый деспот, знающий особенности стиля приглашённого иллюстратора, подстраивает под него свои требования. Издания Ильязда – это по большей части необычные произведения, зачастую принадлежащие малоизвестным авторам XVI или XVII веков (таким, например, как Адриан де Монлюк), которые не значатся ни в антологиях, ни в хрестоматиях и для которых прежде всего характерна некая дерзость или же – как в случае с «Повестью о Севере и о холодных землях» Р. Бордье – исключительная лексическая изобретательность, приближающая их к заумным экспериментам. Всёческая теория позволяет, как и в остальных работах, использовать аналогии, а сопоставление старинного текста с иллюстрациями Миро, Пикассо или других художников в печатном исполнении Ильязда подчёркивает преемственность искусства в пику повсеместно господствующему представлению об исторической оторванности культуры нового времени.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Цитата из рекламного текста для подписки на книгу «Афет» (Париж, 1938), в котором Ильязд делает краткое резюме своей литературной деятельности.

2

См.: Ле-Дантю М.В. [Вступление к докладу о всёчестве.] Машинопись. Архив Ильязда, Франция. С. 1, 2. В составленном А.Д. Сарабьяновым альбоме «Неизвестный русский авангард в музеях и частных собраниях» (М.: Сов. художник, 1992) этот текст, хранящийся также в РГАЛИ (Москва), опубликован в качестве начального фрагмента работы Ле-Дантю «Живопись всёков».