Окраина. Альманах

Евгения Долгинова: «У Вернера Херцога есть фильм «Фицкарральдо» – о каучуковом короле, задумавшем построить оперный театр в перуанской сельве в начале XX века. Мечта мегаломана Фицкарральдо – привезти в сельву Карузо. Мечта режиссёра Фоминой – ставить хорошие спектакли в любительском театре малого города на Северном Урале, где ей довелось оказаться. Не пасти народы, не привозить Питера Штайна, не просвещать и облагораживать, не чувства добрые… – но просто: ставить хорошие спектакли, то есть делать то, что она любит и умеет, и получать от этого своё режиссёрское удовольствие.

Профессионализм и есть – миссия; тогда и рождаются разные смыслы, влияния, культурные ветры и радиации, медленно и часто парадоксально – а иногда жестоко – преображающие окраину. И тогда получается уже вторая история: о том, как недушеприятно работает культура, о цене повышающего опыта, о плате за очарованность искусством – иногда непоправимо, убийственно высокой.

Рассказ Натальи Бакировой, журналиста и преподавателя из атомограда Заречный Свердловской области, – один из самых впечатляющих в альманахе. Она избегает броских красок, резких ходов, прямоговорения, – всё вроде бы лёгкие касания, неочевидности, импрессионистские штучки, бормотание-всплеск-бормотание, – а остаётся ощущение «Фицкарральдо» – эпического большого текста, яркого, сильного и многопланового высказывания о времени и культуре».

Всего лишь театр

1.

– Ну что, дети… С премьерой! – произнесла Фомина, и все поднялись, и чокнулись (Королевич – соком), и выпили всё до дна. Уселись, стали передавать друг другу тарелки, вилки, закуски – запорхали над столом белые салфетки, женские руки, поплыли салатницы.

Фоминой немедленно захотелось ещё рюмку, но было неприлично. Тогда она вышла в туалет, достала из сумки фляжку и глотнула оттуда.

Страшный день – премьера. Дети радуются, дурачки… Думают, это праздник, итог чего-то… А на самом-то деле не итог – конец. Труд закончен, всё, ничего нет! Ещё цветов натащили, тьфу, как будто на похороны.

Цветов, и точно, было много. Ещё букет, пока не подаренный, был в руках у Сонечки, соседки Фоминой по лестничной клетке. Прячась за ним, Сонечка вытирала глаза. Вручить цветы сразу она постеснялась: зрители хлопали, что-то кричали, лезли на сцену, с разных сторон сверкали фотовспышками… «Лучше будет, – подумала Соня, – переждать шум, да и самой успокоиться кстати, а потом пройти в репетиционную и там тихонько поздравить Римму Васильевну один на один».

То, что в репетиционной бушует застолье, ей в голову не пришло.

…

Говорили, конечно, о спектакле.

– Ты, Каримова, ложишься на мужика, как очень уставшие люди ложатся поспать…

– Да ну вас! Вы меня ещё на репетициях замучили!

Cцена секса, и правда, вызывала отдельный интерес.

– Неправильно ты, Ирина, на Сеню залазишь, – говорил Сергей Палыч. – Сейчас я тебе покажу, как надо…

– Нет! – пугался Сазонов. – Не надо ничего показывать!

Секс не должен был выглядеть как в жизни, в этом всё дело. Ну что хорошего, если двое возьмут и улягутся в кровать? В коробке сцены покажутся они со своей кроватью мелкой деталью. Поглотит их сценическое пространство. А надо – чтоб они им владели, его оживляли, чтобы их энергия наполняла всё вокруг. Поэтому Фомина придумала такую картинку: молодые люди гоняются друг за другом. Дурачатся. Потом Ирина толкает Сазонова на скамью – и почти сразу обрушивается занавес, скрывая пару, а на авансцене начинает туда-сюда дёргаться самосвал. Детская игрушка, забытая, по сценарию, сыном главного героя… Самосвалом управлял из-за кулис Вовка Маслов, чётко соблюдая хорошо ему известный ритм.

– А давайте, – предложил сейчас Вовка, – следующий спектакль по Камасутре поставим!

– Одноактный! – поддержал Сергей Палыч, и получилось, что Соня впервые вступила в этот храм искусства на взрыве хохота.

Её поразило, что они смеялись. Даже Сазонов смеялся. И это после всего!

…

Репутация Сенечки в Бельске, вообще говоря, напоминала репутацию в мирном поселении берсерка. И был стишок, частично её отражавший:

– Как-то наш Сазон воробьёв кормил.

Кинул им батон – восемь штук убил.1

Сазонов ржал.

– Щас я вам расскажу про воробьёв, погодите… Первого своего воробья я убил в восемь лет.

– Из рогатки?

– Садист малолетний!

– Мы с отцом принесли его домой, ощипали, поджарили и съели.

– Там разве было что есть?

Соня, которую упихали за стол, не спросив как зовут, сидела розовая, с блестящими глазами: её почти физически подпирал источаемый Сазоновым жар.

– Так, держите все рюмки! – распорядился Маслов. – У нас тут новый человек пришёл, пусть скажет тост!

Соне хотелось сказать, что спектакль был прекрасен, что Фомина – просто подарок для Бельска, подарок незаслуженный – ведь явно же велика она этому городу – и оттого тем более ценный… Какая злая судьба занесла её сюда? – режиссёру такого класса надо работать с лучшими артистами, по всей России ездить, сотрясать гастролями театральную среду… Но от общего внимания Сонечка стушевалась, пробормотала неловко:

– Я бы хотела… за Римму Васильевну.

…

Было время, когда Фомина вела жизнь, соразмерную своему таланту. Жили они тогда в областном центре, она служила там в театре: всегда аншлаги, и билетов не достать, и постоянные гастроли. С гастролей-то и начался разлад в семье.

– Это – жизнь?! – кричал Дима. – Это – семья?! А Мишка? Какая ты мать! Ты же его почти не видишь! Я про себя молчу! Ты хоть раз в жизни ужин приготовила? Чтоб я пришёл с работы – и ужин на столе? Как любой мужик!

Когда ему предложили переехать, занять должность начальника цеха на электростанции, недавно запущенной в уральском посёлке, Дима в это предложение просто вцепился.

– Я понимаю, у тебя здесь работа и всё такое… – сказал он ей.

– Но это всего лишь театр, – добавил.

– А мы, – напомнил, – семья. Для женщины это главное. Должно быть, по крайней мере.

Каждое слово попадало в неё как пуля.

А Мишка сидел на полу и катал по рельсам игрушечный паровозик.

…

Директор местного Дворца культуры, куда Римма пришла с трудовой своей книжкой, обрадовался страшно:

– Да золотая вы моя! Мы с вами тут таких дел натворим! Мне нужен – позарез нужен, понимаете? – режиссёр массовых праздников! Вы – просто счастье мое! Всё-всё-всё, я вас оформляю! И – знаете что? Мы для вас откроем театр! Любительский, а? Вот я дурак! – хлопнул себя по лбу. – Растерялся прямо от такой встречи…

Он встал, сделавшись официальным, подошёл к ней, поклонился, чуть нагнув прямой свой полный стан. Представился:

– Кобрин, Семён Петрович. Так, что мы с вами запишем, Римма Васильевна? В приказе? Режиссёр любительского театра при Дворце культуры «Соратник»? – Кобрин поморщился. – Любят же, – пожаловался, – давать у нас дурацкие имена… Вслушайтесь: «Дворец – Соратник!» Дворец – и вдруг соратник, бред же! А люди, Римма, какие тут люди попадаются! Это же – вообще! Вчера одна заходит и заявляет мне со всей прямотой: «Здравствуйте, я – с училища…» «Чем же, – говорю, – в таком случае я могу вам помочь?»

Римма засмеялась. «Ну и пусть, – подумала, – пусть театр будет любительский. Пусть в маленьком городе. Всё-таки – театр. Сцена».

…

А потом Дима ушёл к другой.

Да потому что не было! Не было никакого Димы! Был обычный средний мужик, который после двадцати лет брака берёт и уходит к молодой. Тебе пятьдесят, а ей тридцать – и в чём его обвинять? Это естественный путь событий. А ты иди к своим слесарям, электрикам, юристам – ставь с ними, с деревяшками, Бунина. Подпирай их светом, музыкой, придумывай мизансцены, придумывай каждый жест, потому что сами они ни черта не могут… Паши девять месяцев – это ж родить можно! – чтобы спектакль шёл час. Посмотрят его человек, может, двести, больше тут не наберётся, – считай это успехом. И подыхай потом, подыхай, пока новый замысел не придёт и ты не начнёшь опять пахать, прячась от факта, что никому это здесь не надо, что давно в твоём существовании нет никакого смысла…

Просрала ты свою жизнь, Римма Васильевна.

Фомина выбралась из-за стола.

Её ухода никто не заметил: у детей начались уже танцы.

…

Огромный Вовка Маслов прижимал к себе Любу, которая в спектакле играла привидение, и неплохо играла кстати, несмотря на свою вызывающую материальность.

– Ты меня задавишь! – капризничала Люба.

– Ну, я ещё никого не задавил… – успокоил Вовка. – Ребро как-то сломал – это было.

– ?!

– Танцевал тоже с одной… Обнял покрепче – смотрю, она побелела, ни слова сказать не может. Думаю: что такое? Ребро, оказалось, сломано. Потом в больницу к ней ездил…

– И всё?! Как честный человек, ты должен был на ней жениться!

– Дак она уж была замужем.

Между танцующими ходил и улыбался Королевич, носил на стол ещё какие-то закуски, чистые стаканы.

Сын вечно занятой мамы, Королевич отдан был в своё время в круглосуточный детский сад, и бронебойная система тамошнего ухода и воспитания навсегда закрепила некоторые особенности его развития: был он молчалив, запуган, учёба у него не шла, работать он устроился сторожем. В театре Королевич ничего, конечно, не играл, но всегда был под рукой для разных мелких поручений. Фомина любила его и как-то берегла: ни разу в жизни – ни разу! – не повысила на него голос. Больше-то этим никто из детей, включая безукоризненного Сергея Палыча, не мог похвастаться.

– А ты, значит, английский преподаёшь?

Сазонов и Соня стояли на крыльце. Он вышел покурить, она – составить компанию.

– Я его так и не выучил… Скажи что-нибудь!

– You are absolutely irresistible… – пробормотала Соня, и последний звук слова Сазонов снял с её губ поцелуем.

– Я ведь правильно понял? – улыбнулся он и поцеловал Соню ещё раз.

Губы были мягкие, не настойчивые, ничего-то Сенечка не добивался, а ему просто нравилось целоваться. Недокуренную сигарету он за Сониной спиной послал в урну точным щелчком.

2.

Телефон зазвонил в два часа ночи.

– Вы, конечно, теперь столичный житель, Семён Петрович… – укорила Фомина звонившего. – Можно и не помнить, сколько у нас тут времени! Я сплю давно…

– Я хорошо помню, что у тебя сегодня премьера, – просто сказал Кобрин. Не притворяйся, мол.

– Римма, поскольку ЮНЕСКО объявило следующий год годом театра, есть решение учредить масштабный фестиваль для любительских коллективов. Крайне масштабный, крайне престижный – я даже не буду тебе говорить, каких людей мы приглашаем в жюри. Стартуем месяцев через восемь. Тема уже объявлена, и это, Римма, творчество твоего любимого драматурга. Поэтому прошу: сделай мне подарок. Поставь, наконец, ту пьесу. После твоей победы, в которой я не сомневаюсь ни секунды, тебя будут ждать лучшие театры. Слышишь? Лучшие площадки страны!

Фомина села в кровати.

Из темноты, из давно обжитой им вечности, выступил автор пьесы. Он улыбнулся Римме Васильевне. И протянул ей руку.

…

– Прошу внимания! Перестань чесаться, Сеня, мне нужна тишина. Я вам решила доверить самое дорогое, дети, – свою мечту.

Дети притихли.

– Эту пьесу я хотела поставить давным-давно, но не видела в театре подходящего состава. Теперь вижу. «Самосвал» очень вас продвинул… Всех. Особенно тебя, Ирина.

Каримова нервно улыбнулась.

– Теперь могу тебе дать по-настоящему большую роль. Ты готова, моя девочка. Я вижу, что ты теперь справишься. Я делаю на тебя ставку, ты у меня поднимешь этот спектакль!

Тишина неуловимо изменила оттенок.

– Римма Васильевна…

– Да, детка?

– Я решила уйти из театра.

Дети прижали уши и втянули головы в плечи. На Каримову никто не смотрел, кроме Сони, которая мало что понимала. Впрочем, ничего особенного не произошло.

– Что ж, – сказала Фомина. – Не держу.

И отвернулась.

…

Остаться в театре Ирина никак не могла.

– Никому не интересно смотреть, как ты путаешься в собственных ногах! – кричала Фомина на репетициях.

– Ты живая вообще? – интересовалась. – Ира, я стесняюсь спросить, у тебя в жизни секс – был?

– Так, послушайте все! – объявляла. – Вот у нас Ира Каримова пропустила прогон… Потому что у неё умерла бабушка. Сообщаю. Для тех, кто не знает! Театр – это искусство коллективное. И вы знаете, сколько тут, во Дворце, коллективов, кроме нас! Знаете, как редко нам дают сцену. Меня не волнует – вы слышите, не волнует! – что у вас происходит в вашей личной жизни! Дали сцену – извольте быть. Здесь! На этом самом месте!

Ирка потом рыдала, забившись в гигантский платяной шкаф, вздрагивала и тряслась среди фраков, пышных юбок, а Сергей Палыч тихонько гладил её по голове и говорил:

– Ируша, ты на неё не обижайся… Это просто темперамент такой…

Иру убивал этот темперамент. Выходя с репетиций, она кое-как добиралась до дома, забиралась в ванну, и лежала там отмокая. Она лежала в ванне, а баба Маня лежала в земле, и надо было играть спектакль, потому что театр – искусство коллективное.

В гробу она видела это искусство.

…

Фомина раздала детям отпечатанные листки пьесы. Одну из пачек сунула Соне. Соня испуганно подняла глаза – сидевший рядом Сергей Палыч сжал ей руку, сделал, как мог, страшное лицо: молчи!

История начиналась с того, что в свой деревенский дом приезжает брюзгливый профессор. Никто даже не спросил, кто его сыграет. Конечно, Сергей Павлович! У профессора – молодая красивая жена.

– Это будет Люба, – определила Фомина.

– То есть Сергей Палыч мой муж?

– Муж тебе низачем не нужен, а вот есть у тебя кавалер, который ради тебя постоянно в округе отирается… Это Сеня.

– Целоваться будем? – ухмыльнулся Сазонов.

– С тобой, Сенечка, всегда! Даже если в пьесе этого нет! – Люба обворожительно улыбнулась.

– Соня! Тебе даже к сценическому имени привыкать не придётся, сыграешь тёзку…

– Боже мой, кого она мне сыграет, она же в зеркало на себя и то стесняется смотреть…

Дети шелестели страницами.

«Я некрасива… Некрасива!» Соня читала и перечитывала эти слова – первые попавшиеся слова её героини – и от ужаса ничего не понимала.

Сергей Палыч достал из футляра очки, надел их, уставился в текст, шевеля губами.

– …И что, мы – вот это будем ставить? – сказал вдруг Сазонов.

– Другого-то ничего нет? – поддержал его Вовка. – Тут фигня какая-то, я не понимаю ничего…

– У тебя прекрасные широкие плечи, Вова, – прищурилась Фомина. – И очень красивые руки.

– В смысле? – не понял Вовка.

– Римма Васильевна хочет сказать, извини, Вова, что чувство прекрасного не твоя сильная сторона, – разъяснил Сергей Палыч.

– Так. Дай сюда, – Фомина забрала у Вовки листки с текстом, повернулась к Королевичу:

– Вадик, вылезай из угла. Ты у меня будешь звезда, вот, держи, отсюда начнёшь читать…

Королевич взял роль дрожащей рукой.

…

Соня теперь приходила к Фоминой каждый день – работать над ролью.

– Смотри, какое слово тут самое важное? Вот это? Или всё-таки это? Во-оот. Его надо выделить.

– Прочитать громче?

– Ни в коем случае. Просто заложи перед ним паузу. Но паузу – не пустую! Внутри неё должна быть сила, энергия. Мысль!

Это была работа с мыслью. Работа с чувством.

Само производство речи тоже требовало труда. Что толку в мыслях и чувствах, если голос твой тускл, невнятен и слаб? Чтобы сделать голос сильней, надо было дать звуку опору. Включить резонаторы. Поднять купол верхнего нёба. Ты знала, Соня, что надо дышать диафрагмой? Слышала, как в позвоночнике отдаётся звук?

Это была работа с телом.

А ещё была работа – с языком. Оказалось, например, что слово «дождь» надо произносить как «дожжь», а вовсе не «дошть», как все тут говорят, как она, Соня, говорила. Требовалось избавиться от провинциального говорка, уральского оканья. Замедлить слишком быстрый темп речи, сохранив её ритм.

Чем ближе к премьере, тем Фомина становилась нетерпеливее.

– О господи, Соня! Ты же в этом спектакле – ключевая фигура! У тебя – финальный монолог! Ты вдумайся в то, что говоришь: «Мы увидим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах…» А ведь ничего этого не будет, Соня! Вот что страшно! И у тебя с любимым человеком – ничего не будет! Твоя жизнь пропала, ты это понимаешь? У тебя слёзы должны в глазах стоять! А ты болтаешься как сопля!

Или ещё прилетало, например:

– Вот что ты стоишь с таким счастливым лицом! Я понимаю, это приятно – Сеня обнимает, – но ты же Соня! Тьфу… Ты – другая Соня! Та Соня! Когда он кладёт ей руку на плечо – это же не-мы-сли-мо!

Да. Среди трудностей, поджидавших Сонечку в театре, было и это: её героиня оказалась влюблена в Сазонова. То есть не совсем в него, конечно, а в его персонажа… И оказалось, это трудно сыграть. Потому что чувства людей девятнадцатого века, может, и были такими же, как сегодня, но выражались иначе.

Вот их эпизод. Темно, освещена только коробка буфета. Соня говорит Сене о том, какой у него чудесный голос, как он не похож на остальных людей – это правда! – говорит, что он прекрасен… И тут Фомина:

– Ты слишком легко это произносишь. Слишком просто: «а, люблю!». Так не бывает. Эти слова у тебя в горле должны застрять!

И Соня в который раз приступала к чужой речи, подлаживалась, приспосабливала её к своей душе.

– Вот если бы у меня была подруга… или младшая сестра… И она бы вам сказала… что… ну…

– Без «ну»! Нет в тексте никакого «ну»!

– …сказала бы вам… что… любит вас… – Соня смотрела на Сазонова с таким страхом и надеждой – явно своей личной надеждой! – что тот помимо воли расплывался в самодовольной ухмылке. Сценический образ рушился, Фомина злилась…

Соня, при всех огрехах, была в конце концов убедительна. А вот Сеня – нет.

Зато он был чертовски хорош в сцене с Любой.

– Вы хищница, – говорил, нежно глядя на неё. – Красивый пушистый хорёк… Нате, ешьте! – и склонял голову. Следовал поцелуй. Сеня хватал Любу, припадал к шее. Целоваться на сцене по-настоящему было непринято.

…Как ни странно, никому с первой читки не понравившийся спектакль постепенно наполнился душераздирающей искренностью.

Даже Королевич, от которого вообще никто ничего не ждал, был на удивление в спектакле уместен.

– Жена моя, – рассказывал он, выходя на авансцену, – сбежала от меня на второй день после свадьбы по причине моей непривлекательной наружности…

Тут Королевич смущался, ведь он, получалось, всех обманывал: не было у него никогда никакой жены… И слова его от этого звучали ещё более трогательно и достоверно.

Единственное, чем была недовольна Фомина – финальным монологом Сони. Ну, не умеет девочка заплакать на сцене. Хоть ты что с ней делай! Но в целом спектакль было не стыдно показывать.

3.

На фестивале Королевич объелся мороженым и потерял голос.

– Сколько же он его съел? Тонну? – простонал Сазонов. – Я в детстве десятками мороженки жрал, и ничего…

– Да тебя из пушки не убьёшь, Сазон, нашёл, с кем себя сравнивать!

– Ну всё, – сказала Фомина. – Придётся снимать спектакль с показа.

– Как – снимать?!

– Подождите…

– У него же там две фразы всего! Давайте вырежем!

– Давай тебе палец отрежем, Вова. У тебя ведь десять, зачем тебе все?

– Римма Васильевна говорит, – по привычке объяснил Сергей Палыч, – что спектакль – это единый организм и даже если какая-то из его частей маленькая, это не значит, что она не нужна…

– Римма Васильевна! – крикнула Соня. – А давайте кого-нибудь попросим заменить Вадика!

– Кого попросим? Спектакль через три часа!

– Ну, слов-то там немного, можно выучить… – буркнул Сазонов.

– Слов-то немного! А куда идти? Что делать? На сцене надо жить! Для этого надо знать всю историю!

– Так вот Маслов знает, пусть он… Всё равно простаивает!

– А что? – я могу…

Сазонов не удержался:

– Выходит такой Вова и говорит: «Жена моя сбежала от меня на второй день после свадьбы, по причине того что во время брачной ночи я сломал ей три ребра!»

Соне показалось, что Фомина сейчас Сенечку убьёт.