Любовь по-санкюлотски

GUY BRETON

HISTOIRES D’AMOUR DE L’HISTOIRE DE FRANCE

В оформлении использован фрагмент работы Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах» (1830–1831)

Потрясение, которое смогло за несколько месяцев свергнуть монархию, правившую страной в течение тринадцати веков, и изменить облик Франции, это потрясение имеет в основе своей серию любовных интриг, связанных друг с другом самым удивительным образом.

Госпожа де Монтессон, любовница герцога Орлеанского, подкладывает свою племянницу, госпожу де Жанлис, приятельницу энциклопедистов, в постель к будущему Филиппу Эгалите1. В перерывах между сеансами любви тот вдруг обнаруживает в себе антимонархические настроения. В это же самое время госпожа де Монтессон добивается передачи ему Пале-Рояля. Этот дворец становится центром средоточия девиц легкого поведения.

Этих девицу подосланных Филиппом, можно было увидеть в Версале в октябрьские дни 1779 года. Затем они появляются в Учредительном собрании под предводительством Теруань де Мерикур. Они же окружают эшафоту громко приветствуя смерть короля.

Наступит день, и они наградят «дурной болезнью» солдат II года и поставят на грань катастрофы Республику у в учреждении которой они приняли столь активное участие.

В те времена судьба избрала своим орудием и других женщин: Симона Эврар побуждает Марата писать кровожадные статьи, которые провоцируют массовые убийства. В сентябре госпожа Ролан организует низложение короля. Для того чтобы спасти Марию Антуанетту, Ферсен будоражит всю Европу, которая берется за оружие. Фаворитка графа Прованского, «королева эмиграции» госпожа де Бальби, добивается помощи России в борьбе против республиканской Франции. Покинутая любовница господина де Шаретта выдает республиканцам время отступления мятежников-шуанов. И наконец, именно для того, чтобы спасти Терезию Кабаррю, Тальен организует контрреволюционный переворот 9 термидора, положивший конец Террору…

Революция закончилась. И несколько дам, имеющих очаровательные мордашки и не страдающих никакими комплексами стыдливости, берутся привести на вершину славы некоего юного офицера-корсиканца. Благодаря их протекции он становится командующим артиллерией, освободителем Тулона, потом генералом…

Он станет монархом, поскольку дамы сумеют правильно использовать свое влияние… Таким образом, мы получаем еще новые доказательства того, что любовь, роль которой в Истории современные ученые упрямо стараются не замечать, была движущей силой и причиной всех человеческих поступков, подобно тому, как в предыдущие века она подвигала всех принцев на их деяния. Можно с уверенностью сказать, что большая часть важнейших политических актов этих., как принято было почему-то считать, «бессердечных патриотов» была продиктована страстью. Все они любили женщин. И это – совершенно нормальное явление. Но у нас появляется вполне законное удивление, когда мы узнаем о том, что все эти великие низвергатели трона были одержимы одной лишь мыслью: как бы поскорее заняться любовью…

Глава 1

Госпожа де Монтессон и госпожа де Жанлис подстрекают герцога Орлеанского и его сына к бунту

Огонь, пылавший в потаенных местах этих двух женщин, зажег факел Революции.

В десять часов утра 2 мая 1766 года к домику привратника Пале-Рояля подошла, покачивая задом, как это было принято делать в свете, молодая танцовщица театра «Гранд-опера» Розали Дютэ. Ей было пятнадцать лет от роду, у нее были лукавые глаза, белокурые волосы, очаровательная улыбка и энергично устремленная в будущее грудь.

– Господин герцог Орлеанский ждет меня, – сказала она.

Ее провели во дворец, и она была немедленно принята герцогом. Усадив посетительницу, он в течение нескольких минут с нескрываемым удовольствием разглядывал ее.

– Так вот, мадемуазель, – промолвил он наконец, – разрешите объяснить вам, почему я взял на себя смелость пригласить вас сюда. Друзья очень расхваливали мне ваши чары и определенные способности, которые, как мне кажется, позволяют вам быть идеальной партнершей в некоторого рода играх.

Розали была явно польщена.

– Монсеньор, я была бы очень счастлива, если бы вы смогли получить какое-нибудь удовольствие от моей ничтожной персоны…

Герцог улыбнулся:

– Речь в данном случае не обо мне, – сказал он, – а о моем сыне, герцоге Шартрском, который сильно меня беспокоит. В свои восемнадцать лет он все еще невинен и, кажется, ничуть от этого не страдает. Он апатичен, ко всему безразличен и так мало интересуется женщинами, что мы все со страхом думаем, уж не получает ли он удовольствия от запрещенных развлечений…

Такая возможность действительно очень беспокоила герцога. Он боялся, что сын его пойдет по той кривой дорожке, по которой в свое время пошел его прапрадед, брат Людовика XIV. Поскольку этот предок до сих пор был позором всего семейства.

Розали Дютэ начала понимать, что от нее требовалось. Она стала слушать более внимательно.

Герцог между тем продолжал:

– Зная о вашем исключительном таланте, я подумал, что вы сможете оказать нам большую услугу и навсегда приобщить моего сына к прелестям вашего пола…

Молодая танцовщица, как, впрочем, и все артистки нашего великого лирического театра, была весьма искушенной по части любовных игр2. Она согласилась взяться за это дело и пообещала сделать все, что от нее зависит.

– И когда же мне надо будет начать?

– Сейчас же.

И герцог Орлеанский велел позвать сына.

– Я оставлю его с вами наедине. Он ничего не знает о моих намерениях, поэтому его поведение будет вполне естественным. Заставьте же дрожать каждую клеточку его тела, и я докажу вам, что никогда не был неблагодарным человеком.

В тот же момент в комнату вошел герцог Шартрский.

Это был высокий застенчивый молодой человек с очень свежим цветом лица. Он вежливо поприветствовал Розали и сел, стыдливо сжав колени. Отец его не стал понапрасну терять время.

– Мадемуазель Розали Дютэ, одна из самых очаровательных танцовщиц «Гранд-опера», – сказал он. – Она хочет что-то сказать вам с глазу на глаз… Надеюсь, вы сможете поддержать разговор и найти достойные ответы… А пока я вас покидаю…

Он поднялся и вышел, оставив молодых людей наедине.

Розали, у которой до этого уже было несколько подобных учеников, знала, что в преподавании науки любви малейшее стеснение, возникающее в отношениях между преподавателем и учеником, грозит стать помехой и нарушить весь нормальный ход обучения. Поэтому, не говоря ни слова, она подошла к герцогу Шартрскому, уселась к нему на колени и поцеловала в губы, «активно работая при этом опытным языком» для того, чтобы наилучшим и самым доходчивым способом доказать ему, что лучший в мире язык можно найти только в Париже…

Это будущему Филиппу Эгалите показалось несколько бесцеремонным, и он в испуге отстранился. Чтобы его успокоить, Розали прошептала ему на ухо:

– Простите меня, монсеньор, но вы мне очень нравитесь. Вы так прекрасны!

Эта грубая лесть немного успокоила герцога Шартрского, и он перестал отстраняться.

Розали, сразу же пустив в ход хорошо зарекомендовавшие себя приемы, решила подготовить его к усвоению ее первого урока.

К несчастью, бедный юноша, охваченный глубокой апатией, казалось, не проявлял к занятиям никакого интереса. «Его естество, которое ни одному таланту не удалось еще приучить к подобным проказам, – писал некий автор, – упорно оставалось глухим к ее призывам». Тонко чувствуя ситуацию, юная танцовщица поняла: для того чтобы герцог пошел за ней, надо сделать так, чтобы он, как говорят, «насторожился»…

Немного настойчивости и глубокие педагогические навыки позволили грациозной учительнице хорошо подготовить ученика к усвоению материала и привести его в состояние, позволявшее начать с азов…

Когда же он пришел в такое состояние, что стал проявлять интерес к дальнейшему обучению, Розали увлекла его на софу.

И там Филипп, которого способная Розали вывела наконец из скованного состояния, продемонстрировал такие способности, что герцог Орлеанский, наблюдавший за уроком через замочную скважину, пришел к выводу, что сын его «был достоин своего положения и мог с честью приумножить славу их рода…»

Он собрался уже было войти в комнату и поздравить сына с этим успехом, но вовремя увидел, что герцог Шартрский, которому первое практическое занятие показалось наглядным, но слишком простым, попросил Розали повторить его с чуть большей фантазией…

Счастливый и гордый, отец снова приник к замочной скважине и стал очевидцем второго, полного неистовой страсти урока. Филипп был, несомненно, способным учеником. Отдав дань всем прелестям Розали, он трижды доказал, что в основном освоил эту приятную науку…

Когда занятия закончились, герцог Орлеанский вошел в салон. Филипп лежал на софе и тяжело дышал. Увидев отца, он почтительно поднялся. «Однако, – отмечает господин де Буйе, – в его поведении было теперь что-то мужское, что отец отметил с большим удовлетворением. Легким движением руки Розали превратила своего скромного ученика в мужчину, познания которого по части женщин уже сделали его высокомерным и уверенным в себе»3.

– Итак, какого вы мнения о вашем ученике? – спросил герцог Орлеанский у танцовщицы.

«Вместо ответа, – добавляет господин де Буйе, – Розали Дютэ бросилась на шею своего юного любовника и покрыла его лицо поцелуями. Тогда герцог со слезами на глазах привлек к себе обоих молодых людей и расцеловал их».

Согласитесь, это была трогательная семейная сцена…

Чрезвычайно довольный своей находчивостью, герцог пригласил затем грациозную Розали в свой кабинет и вручил ей пакет с крупной суммой денег.

– Ваш метод обучения просто восхитителен, мадемуазель, – сказал он ей. – Я с удовольствием порекомендую вас тем из моих друзей, у кого есть сыновья, не лишенные еще невинности.

Растроганная этими словами, мадемуазель Дютэ поблагодарила его и сказала, что будет счастлива иметь учеников из добропорядочных семей.

По свидетельству некоторых историков, взволнованный герцог вроде бы спросил у нее, не дает ли она также уроков повышения квалификации. Получив утвердительный ответ, он якобы попросил ее немедленно начать занятия…

В знак благодарности за это он, судя по всему, выполнил свое обещание и подыскал для нее множество клиентов.

То, что Розали Дютэ лишила невинности герцога Шартрского, очень прославило ее. Все любители женского пола возжелали вкусить ее прелестей и усовершенствовать свои навыки и познания в любви под руководством столь известной учительницы. Ее засыпали приглашениями и просьбами, и в самом скором времени она, если можно так выразиться, стала нарасхват.

А пока она таким образом делала себе имя и создавала положение в полусвете, Филипп, войдя во вкус, ударился в самый настоящий разгул. Он стал посещать салон сводниц и быстро приобрел в тех кругах удивительно высокую репутацию.

Вот что писал в своем рапорте полицейский Марэ, которому было поручено следить за герцогом Шартрским:

«Герцог Шартрский наконец впервые появился у госпожи Бриссод. Когда он пришел к ней, она угостила его самым изысканным кусочком, который у нее был. Чести увести к себе Его Светлость удостоилась мадемуазель Лавинь по прозвищу Дюранси. Расстались они только после третьего сеанса. Принц был явно восхищен партнершей и дал оной пятнадцать луидоров. Потом велел передать госпоже Бриссод, что с удовольствием повторил бы этот визит, но девица Дюранси этого не захотела, поскольку нашла, что принц очень груб в своих ласках, лишен всякой нежности, да к тому же ругается словно извозчик. Некоторые девицы тоже придерживаются такого же мнения, и все говорит о том, что он проявляет склонность к самому низкому распутству.

Для того чтобы исправить подобный недостаток, было бы желательно, чтобы он по-настоящему влюбился в честную порядочную женщину, которая смогла бы оказать на него достаточное влияние, с тем чтобы он стал более обходительным и не произносил слов, от которых краснеют самые презренные создания. Никогда принц не сравнится с Его Светлостью отцом своим. Тот тоже очень рано пристрастился к подобным развлечениям, но относился к ним совсем иначе… и все красивые женщины мечтали, чтобы он их завоевал…»4

Этому пристрастию к распутству суждено было предопределить судьбу будущего Филиппа Эгалите, а вместе с ней и судьбу французского королевства…

Грубость юного герцога стала вскоре столь невыносимой, что большинство проституток, шокированных его манерами, наотрез отказывались иметь с ним дело как с клиентом.

Отвергнутому проститутками несчастному повесе оставался лишь один выход: обратить свой пыл на артисток и светских дам.

Он стал устраивать на улице Сен-Лазар ужины совместно со своими друзьями – шевалье де Куаньи, герцогом де Фронсек, графом де Безенваль и графом д’Осмон, – где можно было позволить себе любые экстравагантные поступки.

Как-то вечером во время одного из таких «ужинов с сюрпризами» Филипп распорядился подать к столу огромнейших размеров слоеный пирог с начинкой.

– Повар запек в этом пироге некий деликатес, который приведет в восторг самых требовательных гурманов, – объявил он. – Вы любите перепелок? Так вот, повар заверил меня в том, что мы обнаружим в этом чуде кулинарного искусства самую аппетитную перепелочку, которую когда-либо запекали в пироге5.

Он хлопнул в ладоши. Верхняя часть слоеного пирога внезапно отлетела в сторону, и из него, словно чертик из табакерки, выскочила восхитительная блондинка лет пятнадцати от роду, совершенно голая. «Она, – как написал Пьер Ноден, – сидела в маленьком домике из запеченного теста»6.

Спрыгнув на ковер, она пробежала по комнате, «вихляя задом и тряся грудью». Увидев, что все гости смотрели на нее с вожделением, герцог объявил, что каждый из присутствующих имеет право вкусить ее прелестей, но «для того, чтобы быть уверенным в том, что гостям подается хорошее блюдо, он намерен снять пробу».

По залу прокатился недовольный ропот.

– Не стоит возмущаться, – сказал герцог с улыбкой. – Я отношусь к вам так же, как в Версале относятся к королю.

Филипп намекал на «испытание» – меру предосторожности, существовавшую на протяжении многих столетий при дворе французских королей. Монархи так опасались того, что их могут отравить, что требовали, чтобы кушанья подавались к королевскому столу таким образом, «чтобы исключить всякую возможность подмешивания в них яда». Кроме того, перед тем, как кушанья подавались к столу монарха, их пробовал дежуривший на кухне офицер. Если по прошествии некоторого времени он оставался в живых, «продукт» подавался королю. Если же, напротив, офицер умирал, и, как правило, в страшных мучениях, блюдо выбрасывали. Эта простая мера предосторожности позволяла подавать на стол монарху только проверенную пищу…

«Испытание», которое предлагал провести на себе Филипп, было несколько иного рода. И поэтому граф де Безенваль позволил себе заявить со свойственной ему прямотой:

– Нижайше осмелюсь заметить, что офицер, снимающий пробу на королевской кухне, никогда не «добавляет специи» в те блюда, которые должен отведать.

Это всех очень рассмешило, поскольку до всех дошел слух о том, что не так давно герцог Шартрский, шляясь по самым сомнительным притонам, подхватил «дурную болезнь». Он был поэтому, как тогда было принято говорить, «начинен специями»…

Филипп нисколько не обиделся. Скорее наоборот. Он ответил на это набором самых крайних непристойностей, что говорило о его хорошем настроении.

Потом, усадив девицу к себе на колени, он попросил ее оказать ему небольшие услуги…

Гости, в предвкушении зрелища, беспокойно заерзали на стульях.

– Не надо быть столь нетерпеливыми, стадо свиней, – шутя сказал им герцог. – Начинки этого слоеного пирога хватит на всех.

Он хлопнул в ладоши. Двери распахнулись, и в комнату впорхнуло полдюжины совершенно голых девиц из труппы театра «Опера» в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Они хотя и не были столь же свежи на вид, как девица из пирога, но были порочны ничуть не менее своей юной подруги…

И пошла потеха…

Некоторое время спустя склонный к причудам Филипп организовал для своего друга Фитц-Джейм-са, собравшегося жениться, любопытный «вдовий ужин», на который были приглашены все любовницы будущего семейного человека. Ужин проходил в обтянутой черным крепом комнате, где все девицы прикрывали свою наготу лишь черными кружевами…

На подобных ужинах любви каждый гость должен был исполнить песню. Приведем несколько куплетов, распевавшихся на этих «скромных ужинах» и наглядно иллюстрирующих атмосферу той приятной эпохи французской истории:

Сам же Филипп имел в своем репертуаре песни без этих двусмысленностей, поскольку терпеть не мог всех этих тонкостей и намеков. Он любил похабные куплеты и с нескрываемым удовольствием распевал их при всяком, как ему казалось, удобном случае, чем приводил даже своих видавших виды приятелей в крайнее смущение…

Эта разгульная жизнь сына стала в конце концов сильно беспокоить герцога Орлеанского. И тот в конце 1767 года решил женить сына для того, чтобы герцог Шартрский хотя бы немного остепенился.

После долгих раздумий герцог Орлеанский остановил свой выбор на очаровательной белокурой принцессе Луизе-Марии-Аделаиде, дочери графа де Бурбон-Пантьевр, ведущего свой род от графа Тулузского, сына Людовика XIV и госпожи де Монтеспан. Эта пятнадцатилетняя принцесса была, как и ее брат, принц де Ламбаль7, наследницей огромного состояния8. Женившись на ней, Филипп мог сделать Орлеанский дом самым богатым семейством Франции. Даже более богатым, чем правящая ветвь Бурбонов…

Свадьба состоялась 5 апреля 1769 года.

После шикарного ужина молодожены стали готовиться к церемонии «первой брачной ночи», которую Орлеанское семейство превратило в необычное публичное представление. В тщательно закрытом будуаре очень взволнованная предстоящим Мария-Аделаида одевала на себя ночную сорочку, в другой комнате, двери которой закрыты были не столь тщательно, Филипп в присутствии короля снимал с себя шляпу и шпагу. Первую часть ритуала можно было начинать…

Когда молодожены были готовы, они одновременно вошли в спальню, где стояло их супружеское ложе. Тут же распахнулись двери спальни и в комнату ввалилась толпа гостей, которые выстроились в ногах кровати, стараясь не пропустить ни малейшей детали волнующего зрелища. Пришел Великий Приор и осенил крестом ложе, на котором дрожавшая от волнения новобрачная должна была стать женщиной. Совершив таинство, он удалился, делая вид, что вовсе не замечает игривых взглядов присутствующих.

Под жадными взглядами тридцати человек Мария-Аделаида с помощью двух своих компаньонок юркнула под простыню.

А тем временем Филипп отправился разоблачаться в соседнюю комнату. Вскоре он вернулся в носках и ночной рубашке, надетой на голое тело.

Публика, знавшая, что должно было произойти, все свое внимание перенесла на него. Герцог сбросил одежду, и каждый из присутствовавших мог убедиться в том, что, согласно обычаю, зародившемуся во времена Генриха III, он был полностью лишен волосяного покрова…

Андре Кастело, поведавший обо всем этом, отмечает к тому же, что «принцы полагали, что, сбривая в день свадьбы все волосы с тела, они тем самым отдавали дань уважения своим супругам…»

Получив ночную сорочку из рук Людовика XVI, Филипп надел ее и лег в кровать, держа в руке ночной колпак. Тут же граф Парижский и маркиза де Полиньяк задернули занавески с обеих сторон кровати. Со стороны ног кровать оставалась некоторое время открытой, и это позволило всем желающим зайти в спальню и поглазеть на молодых, натянувших на себя простыню до самого носа. Когда поток любопытных иссяк, штору задернули и с третьей стороны кровати.

И молодожены, оставшись наконец вдвоем, смогли отдаться чистой и светлой радости обладания друг другом…

Спустя четыре дня после свадьбы Филипп поехал с Марией-Аделаидой в театр «Опера». Когда они разместились в зарезервированной им ложе, молодая герцогиня в восторге захлопала в ладоши, словно малое дитя. Потом вдруг прошептала:

– Почему здесь столько дам в черных одеяниях? Разве прилично ходить на спектакль во время траура?

Бедняжка не могла знать, что все эти красотки, надевшие вдовьи одежды и бросавшие жалостливые взгляды на ложу герцогской четы, были прежними любовницами ее муженька…

Эта сомнительного свойства манифестация была совершенно излишней, и парижские дамы легкого поведения вскоре смогли в этом убедиться. Поскольку Филипп в скором времени вернулся к своим распутным занятиям и снова стал организовывать – на сей раз на улице Бланш – те ужины без одежд, на которых основное блюдо далеко не всегда готовилось на кухне…9

Теряя голову при виде любой юбки, герцог Шартрский набрасывался на всех молодых женщин, которые встречались ему на пути, и сразу же старался запустить руку за корсаж… Большинство из них расценивали это как простой знак внимания к их особам и бывали этим явно польщены. Встречались, правда, некоторые, кому это не очень нравилось. Так, например, Филиппу пришлось однажды потерпеть сокрушительное поражение от Розы Бертен, юной швеи, которой суждено было стать впоследствии знаменитой модисткой Марии Антуанетты.

Двадцатидвухлетней Розе было поручено заняться гардеробом Марии-Аделаиды, которая наивно приняла портниху под свое покровительство. Филиппа, разумеется, мадемуазель сразу же заинтересовала…

Про этот мало кому известный случай, который едва не закончился похищением, рассказал нам Эмиль Ланглад.

«Случилось так, – пишет он, – что герцог Шартрский обратил на нее свое внимание в тот же день, когда она впервые явилась в Пале-Рояль, чтобы показать герцогине свои модели. И вот, приметив портниху, он с ней заговорил и стал ее домогаться, обещая подарить драгоценности, лошадей, кареты и даже дом, обставленный по последнему крику моды, если она согласится стать его любовницей. Но герцог Шартрский совершенно напрасно тратил свое красноречие и сыпал перед ней мадригалы: он ничего не добился. Но чем решительнее ему отказывали, тем упорнее он хотел получить желаемое. Он уже не только желал красивую модистку, но и был уязвлен ее сопротивлением. Честь его была задета до такой степени, что он даже разработал план ее похищения. А для успешного его выполнения держал наготове домик в Нейли, куда обычно увозил свои новые приобретения. Роза, поставленная в известность об этом плане слугой герцога, таиться от которого Филипп посчитал совершенно излишним, тряслась от страха всякий раз, когда ей приходилось относить свои поделки в Пале-Рояль. Она больше не осмеливалась выходить из дома с наступлением темноты и жила в постоянном страхе, опасаясь попасть в какую-нибудь западню.

Она слишком хорошо познала нравы крупных вельмож своего времени, бравших пример с короля Людовика XV, чтобы не понимать того, что ей следовало быть ежесекундно начеку, не терять бдительности ни днем, ни ночью, что в Париже случались уже похищения куда более знатных женщин, нежели простой модистки, вынужденной к тому же постоянно бегать по городу10.

И вот однажды Роза Бертен понесла важный заказ на дом к графине д’Юссон. В тот самый момент, когда она демонстрировала своей клиентке образцы тканей, слуга объявил о прибытии герцога Шартрского. Оставив Розу, графиня устремилась навстречу высокому гостю и усадила его в кресло.

Модистка, о существовании которой хозяйка, конечно, забыла, приблизилась и с совершенно естественным видом уселась в кресло, стоявшее рядом с креслом герцога. Госпожа д’Юссон, пораженная подобным нахальством, промолвила надменно: