Седьмая чаша. И вылил ангел в воду чашу свою, и стала кровь

Д.Л.

Время не ранит, но раны лечит,

Время добрее, чем мы считаем.

Жизнь равнодушием искалечив,

Прошлое муторно нас листает.

Книжные дети, дурное семя,

Что под обложкой? Вина и горечь.

«Ну, ничего, – говорит нам время.

Из корешка прорастают корни

Смутной надежды, надежды дикой,

Темной, как небо холодным летом,

Терпкой, как мята и земляника…»

Сколько страниц до конца сюжета?

Буквы, как рыбы, во тьме кромешной,

Плавают молча, одна, вторая…

…Что нам осталось? Страница «нежность»

Грубо надорванная по краю.

Саломея

Все прекрасно, милый, я не спорю.

В угол сяду, пряди теребя…

Разве это горе? Нет, не горе.

Я ведь приготовила тебя.

Сердце, спи. Забейся под матрасы.

Карта бита, сыграна, отбой.

Вкусно, милый? Сердце – это мясо.

Ешь, оно отравлено тобой.

Нож и вилка – крестиком, а нолик

Нам на сдачу. Выжившим – на чай.

Эй, гарсон! Свечу на крайний столик!

Пусть на нервы капает свеча.

Скрипка ноет, тянется, хохочет,

Ноты, как фантазии, мертвы.

Знает Бог – раз женщина не хочет,

Значит, все сбывается, увы.

Как тебя я раньше целовала!

Было – вечность, выжило – вчера.

Ты сорвал седьмое покрывало.

Да, пора. Мне кажется, пора.

Ну, простимся. Знают богомолы —

Кровь – вода. Сочтемся как-нибудь.

Нет, постой! Последний женский голод —

Положи мне голову на грудь.

Каин

Я – Каин.

Хлеба мои – ржавые, мертвые остья.

Я – камень.

Я мертвая, грязная, серая осень.

Века мне

Дробят позвоночник, как вилы – солому.

А память

Гноясь, вытекает по свежим изломам.

Я выжат.

Но ненависть все еще в горле клубится.

Ведь выжжен

На каждом, кто дышит, значок кровопийцы.

Все – звери.

Лишь я этот титул веками таскаю.

Но верю

Что знает Господь, кто единственный Каин.

Однажды

Мы встретимся, Бог. Утираясь от пыли.

Ты скажешь:

«Прости меня, сын». Я убью тебя.

Или…

В.Г.

Я ласкаю пальцами книжные переплеты,

У меня цейтнот, аллергия на апельсины,

Два дурных кота, тридцать три блокнота,

Ты мне пишешь: «Слушай, полно работы,

Я бы рад заехать к тебе, красивая,

Но устал, my love, до восьмого пота».

Поняла. Спасибо.

Надеваю черное кружево, губы крашу

в темно-красный, делаю сэлфи в ванной.

Мой рассудок ясен, глаза туманны,

Перспективы, в целом, необратимы.

Имидж – между шлюхой и побратимом,

Ты мне пишешь: «Слушай, не до интима».

Да, ОК. Не страшно.

А потом я злюсь, и в пике срываюсь,

Не звоню три месяца, аж воротит.

Хочешь – и ебись на своей работе,

Хоть на крышке гроба, хоть в подворотне…

Мне плевать, но главное – чтоб не в душу.

Ты мне пишешь: «Я тут подумал, слушай,

Что давно не видел… Ты как, не против?»

Я немедленно раздеваюсь.

Приезжаешь, весь такой в стильном твиде.

Пьем ламбруско, быстро, давно не чокаясь,

И зачем – программа обычно четкая,

Синяки потом на плечах – отчетливо

Проступают, это не страсть, а видимость.

Уезжая, ты говоришь – увидимся.

А любовь – при чем тут…

Закрываю двери, несу молока коту,

На себя не глядя, тоником – красоту

Без особой дрожи с себя смываю.

Через месяц где-нибудь позвонит,

Снова скажет – слушай, ну извини,

Я приеду в пятницу, вот те крест.»

Захожу вконтакт, там кладбище – Эверест,

Сотни тел, боровшихся за мечту…

Выбираю позу и застываю.

Д.Л.

Нас делает жизнь слишком гордыми, слишком гладкими. Дела – хорошо, потому что такой обычай. Я крашу глаза, навожу на себя загадку. Я женщина, дааа. И мне нравится быть добычей! Мне нравится чувствовать легкую дрожь в коленях, закусывать губы, в попытке смирить дыханье. И демонстрировать мягкость кошачьей лени, запах усилив мускусом и духами. Чувствовать кожей – хищник идет по следу, вот он, все ближе, к нежной ложбинке горла… Я проиграю – это моя победа. Ты подойдешь – я вскину глаза покорно.

В ритме едином натянутся струны жил,

Это не я – стихиям мой страх неведом.

Это земля выгибается и дрожит

Смятая вмиг огненной силой неба.

Женская магия – лишь зеркала и дым, ласка, кокетство и белые волны меха… Чтобы ты лучше видел мои следы, я рассыпаю искры ночного смеха.

Д.Л.

Февраль. Эпоха одиночества. С небес спустились холода.

Мне даже памяти не хочется, ни расставанья, ни следа…

Стоят стволы обледенелые, подняв до звезд воротники.

И время, медленное, белое, стекает солью на виски.

Что делать душам неприкаянным? Душить надежду на тепло.

Вина со льдом. И глухо, каменно звучат в проулках тени слов —

«Мы беспощадные», «мы гордые», «нам слишком пасмурно вдвоем».

Любовь скитается по городу, но ей никто не подает.

Кто нам к огню дорогу выстелит? Дрожит надежда – сквозняки…

В моей вине – ни грамма истины и сорок градусов тоски.

И слово – было. Было сказано. Но я представить не могу

Как странно мы с тобою связаны – лишь цепью следа на снегу.

Д.Л.

Время расставит нас на свои места.

Сестрам – по серьгам, безвременным – по могиле.

Только на самом деле все остаются там,

Там, в тишине.

Где их недолюбили.

***

Каменей, терпи, застывай столбом,

Упирайся в стену горячим лбом.

Пересчитывай мертвые кирпичи.

Но молчи.

Просыпайся крошевом ледяным,

Просыпайся, спишь все равно не с ним.

Просыпайся. Бог стережет в ночи

Но молчит.

Разломись, как праздничный каравай,

Всем, кто хочет, милости раздавай,

Потому что милостыня горчит.

Научись

Доверять надежды пустому дню.

Семена – земле, а слова – огню,

А когда последнее догорит —

Говори.

Д.Л.

Да, извини, я сегодня сижу без света. Кончился как-то разом, и все, гуд бай. Бог позвонил – мы встречаемся этим летом. Хочешь застать меня – в августе приезжай. Ладно, мы оба в будущее не верим. Как утверждают – творческий взгляд на мир. Все отнимает поиск зеленой двери, смысла, абсента, безумия и взаймы. Свет не включают. Это конец, пожалуй. Грустная сказка, затянутая петля…

Ты не узнаешь, как я к тебе бежала.

Как я просила, господи, унижалась,

Как я… Прости. Я все-таки не сдержалась. Трудно держаться в границах небытия. Ты принимай меня – только не слишком часто, капель по восемь, вечером, натощак. И навести меня. Двадцать седьмой участок, за поворотом… Впрочем, не навещай.

Самайн

Словно старик, он волочит крыла. Там, где пройдет – вдруг оживает мгла.

Тени бредут строем из темноты. Хрипло орут спятившие коты.

Только одна ночь у него на то

Чтобы поесть. Справиться с пустотой.

Ищет живых. Ищет среди огней. Нюхает ветер, слушает стук камней.

Ищет следы, забытые на земле. С каждой секундой все голодней и злей.

Сыплет минуты в черный холодный рот.

Давится с хрипом, харкает, но жует.

Полночь колотит прошлое, как горшки, липкой кутьей кормит его с руки,

Этого мало. Кровью жива душа. Ищет поживу. И замедляет шаг,

Там, где свеча теплится на окне.

Он, обжигаясь, тянет ладони к ней…

Свет не сочится сквозь костяную длань. Свечи погасли? Значит, пришел Самайн.

Значит пора на выход, тому, кто стар. Кто заблудился. Выгорел и устал.

И не помогут маски ни одному.

Чует он голод, слабость, вину и тьму.

Полночь Самайна – время для мертвецов. Только безгрешным можно открыть лицо.

Все остальные пусть разожгут костры. Чтобы согреться – хватит одной искры.

Голод Самайна властвует над людьми.

«Страха и крови…»

Слышал? Иди, корми!

О.П.

Проходит все, сестренка. Приложи

К пустой душе вискарь и подорожник…

Нам, к сожаленью, максимум положен —

Мужчин, вины, истерики и лжи.

А если голос мелко дребезжит —

Молчи себе, таинственно и нежно.

Когда душа прощается с надеждой.

В сухой сосуд загадочность бежит.

Мы женщины и все предрешено.

Чтоб выиграть, нам надо лечь на спину.

И это, без сомнения, причина,

Курить взахлеб в открытое окно.

Кружится снег – станцуем при свечах.

Дрожит, замерзнув, в пальцах сигарета.

Проходит все, сестренка. Даже это.

Но не сейчас, пожалуй, не сейчас.

***

Женщина, у которой одни долги, кошки и книги.

Та, у которой не с той ноги даже вериги.

Женщина, изучившая назубок вышедших в люди,

Та, у которой есть только Бог. (тоже не любит).

Та, у которой ирония-пустоцвет, крепче гранита.

Томно плывущая в мареве сигарет, как Афродита.

Женщина, вечно живущая поперек. Даже в постели.

Та, у которой есть только Бог. (в винном отделе)

Женщина, тихо стоящая на краю. Сердце в ладонях.

Слышишь, как я о тебе пою? Мячик не тонет.

Светом, пролившимся с высоты, падает глас:

«Да это Бог, у которого только ты. Не убивай нас».

Март, проснувшись, дрожит крылом, умывается талым снегом.

И зелёным блестит стекло под морщинистым птичьим веком.

Он на ветку взлетит, звеня, покачается для разбега,

И в молочную пенку дня вдруг добавит дождя и снега.

По колено в живой воде, будут липы стоять и клены,

Каждый ствол догола раздет, но у сердца – уже зеленый,

Ветки тонкие заломив, к небу рвутся кусты сирени,

Распустившись, сидят на них воробьи, подогнув колени.

В этот птичий тревожный хор март вплетает свои свирели,

Вот – ручьи расчертили двор мокрой кистью по акварели,

Вот – собака бежит, ее догоняет старушка в шубе,

Солнца яркое острие серый лед на пластины рубит,

Снег арбузно еще хрустит, и от свежести сердце ломит,

Я сжимаю его в горсти: «Март, он все еще посторонний,

Март, пожалуйста, дай мне сил, человека в ночи кромешной,

В одиночку невыносим твой холодный глоток надежды!»

Март щебечет, махнув крылом, и с души облетают тени.

И стою я. И мне светло. Разгорается день весенний.

«Все растущее – будет жить, слышишь – травы под снегом дышат?

Тише, девочка, не дрожи.» Поднимаю глаза. Я слышу.

***

Я просила Тебя о чуде. В окна бился февральский ветер,

Коэн тихо мурлыкал блюзы, кот тянулся под одеялом.

Было тихо, тепло и больно, где —то в ребрах, под левой грудью.

Говорил Ты: «Болит? Живая!» Но мне этого было мало.

Я просила Тебя о чуде. Как смотрел на меня однажды,

Тот, с мальчишеской длинной челкой, я немела и замирала.

Лепестки опадали с яблонь, мы вином утоляли жажду,

Говорил Ты: «Люби и смейся!». Но мне этого было мало.

Я просила Тебя о чуде. Стало чудо вином и хлебом,

Стало Словом, и Слово было, и в груди моей оживало,

Рассыпало по миру искры, и сливались любовь и небо,

Говорил Ты: «Твори для мира!». Но мне этого было мало.

Я прошу Тебя – дай мне чуда! Дай мне жизни, любви и Слова,

Ты забрал их, меня послушав, крепко запер ворота Сада.

Я осталась одна в пустыне. Дай мне чуда, Всевышний, снова!

Только небо молчит и смотрит. Но пока не отводит взгляда.

***

Все они были меня моложе, все они жадно меня хотели.

Пальцы и губы ожогом ныли, кожи соленой едва касаясь…

Я их учила любви и боли, пить без закуски, курить в постели,

Стали они мастерами в этом… Но уходить научились сами.

Все они были меня моложе. Крепче, упрямей, гораздо злее,

Сколько? Они протекли, как реки, в памяти строчками записались.

Я отдала им слова и тени, все, что отпущены, не жалея.

Взяли, сказали: «Спасибо, детка». Но предавать научились сами.

Все они были меня моложе, все они были. Прости, Создатель.

Все они стали вином и хлебом, звонкими птичьими голосами,

Первой надеждой, девятым небом, пеплом, рассыпанным на кровати,

Мертвым молчанием после боя. Но убивать научились сами.

Все они были меня… И бились волнами плоти в мои колени,

Все они… Лица уже не помню, только уроки – тот предал, этот

Стал на мгновение лучше прочих, не различая любви и лени.

Я научилась прощать и верить. Пить в одиночестве. Ждать рассвета.

Все они были меня моложе. Может быть, хватит уроков, Боже?

Дай мне глоток не вина – покоя. Чья голова под моей рукою

Снова склонится, все ниже, ниже… ну, подойди же ко мне поближе.

Нежности дай мне. Уйдем из круга. Будем учиться любить друг друга.

***

Если мысль о ком-то ставится на поток,

Значит, глупое сердце вновь пропускает ток.

На печать уходит список былых утрат…

Человек человеку – горечь и Герострат.

Человек человеку – полночь и пулемет,

Если пуля – дура, выживший – идиот,

Человек к человеку в мутной бредет тоске,

И под током щелкает жилочка на виске.

Человек человеку – мрак, тишина и боль.

А четвертый гвоздь вбивается за любовь.