Робинзон в русском лесу

Глава первая

Я и мои воспоминания. Мой характер. Рисковое увлечение. Мой пособник. Безумство, имевшее множество неожиданных последствий

Жизнь человека – длинный путь с многочисленными трудностями и препятствиями. Оглядываясь на то, что уже пройдено, он учится многому, начинает больше верить в собственные силы, но часто открывает и большие ошибки там, где прежде видел только разумное, хорошее и приятное дело.

В моей жизни было, разумеется, не одно заблуждение, которое я понял только гораздо позднее, но одно из них имело такие важные последствия, такое влияние на всю судьбу мою, что теперь, когда я уже стар и сед, я не могу не поделиться воспоминаниями о нем с моими соотечественниками. Может быть, в правдивой повести о моих мечтах и фантазиях и о том, как горько разбились они о жестокую действительность, какой-нибудь юный фантазер найдет для себя благое предостережение, а падающий духом встретит живой пример того, что нет в мире положения, из которого не вывела бы человека твердая решимость, настойчивость и неутомимый труд.

Не думайте, что я начну вам рассказывать историю бедствий и ошибок одинокого, покинутого ребенка. Напротив, детство мое было самое счастливое, окруженное всем, что только может дать судьба для полного счастья.

Семья у нас была большая. Жили мы в своем большом родовом имении. Отец очень любил нас всех, но ему было некогда особенно много заниматься нами. Хотя он был помещик и всегда жил в деревне, но далеко уже ушел от того странного типа помещиков, которые мирно и жирно поедали хлеб, выработанный по первобытному способу крепостными хлебопашцами. В свое время он много читал и учился, и однажды придя к мысли, что природа есть материал, из которого человек должен всеми способами создавать условия для своего благосостояния и счастья, – твердо и усердно принялся проводить ее в исполнение. Земли, воды и лесу у него было много, и вся жизнь его стала непрерывной полосой энергичной и полезной деятельности. Он сеял травы, разводил скот, установил правильное лесное хозяйство, завел кожевенный завод, лесопильню, мельницу. При такой деятельности его, разумеется, часто не бывало дома, и вся наша домашняя жизнь велась под руководством матери. Это была женщина тоже прекрасно образованная, энергичная, умная и в то же время поражавшая каждого чрезвычайной нежностью и добротой.

Пока позволяло здоровье, она никого не допускала заниматься нашим воспитанием и учением. Старший брат мой, Анатолий, бывший уже студентом в то время, с которого я начинаю свой рассказ, сестра Саша, учившаяся уже в институте, да и сам я и мои две младшие сестры, все это были ее ученики. Только для летних прогулок и для порядка в детских жила у нас старушка немка Августа. Ивановна.

Со стыдом вспоминаю я теперь свои занятия с матерью, ее терпение и мою непобедимую лень и рассеянность. Я очень рано выучился грамоте и пристрастился к чтению. Этот легкий способ перемещаться из страны в страну, не двигаясь с места, делить с героем его труды, подвиги и триумфы был мне чрезвычайно по сердцу, но все, что требовало хотя бы самой ничтожной усидчивости или самого легкого труда, было уже решительно не в моем вкусе. Сначала отец хотел, чтобы я приготовился и даже прошел дома несколько классов реального училища. Но постоянные дурные отзывы матери о ходе моих занятий заставили его изменить намерение. В то время военное образование стояло гораздо ниже гражданского, и меня решили отдать в корпус.

Я слегка огорчился, мне было стыдно, но скоро возможность отдать еще больше времени чтению всего без разбору утешила меня окончательно. От природы я был великий фантазер, способный увлекаться чем попало. На беду, книги мне попадались не детские, а по большей части старинные романы со сказочно богатыми, сильными и храбрыми героями. Поэтому, когда я закрывал книгу и вынужден был обратиться из могучего рыцаря-барона в обыкновенного и даже довольно плохого мальчика, которому часто доставалось за лень и рассеянность, то просто начинал скучать и тяготиться своей жизнью. Мне казалось, что и дом у нас не хорош, и свободы мне дают мало, и сестры мои глупы.

Я стал любить уединение и если не читал, то был способен лежать по целым часам неподвижно и сочинять тысячи самых безумных, нелепых планов и историй, и все они клонились, разумеется, к тому, чтобы избавить меня от моей «горькой», «обыкновенной участи».

На счастье, или несчастье, на одной из полок нашей библиотеки мне попалось полное описание путешествий Дюмон-Дервиля. Сначала меня очень заинтересовал атлас рисунков, а затем сами описания. Вероятно, не малую роль играло и то сознание, что все здесь было «истинная правда». Я принялся читать путешествия с обычным безмерным увлечением. Теперь, вместо какого-нибудь графа Монте-Кристо, я воображал себя великим исследователем, цивилизатором и благодетелем целых стран, искренне забывая при этом, что сам цивилизатор, который собирался благодетельствовать, не умел найти страны на карте.

Я окончательно уединился от сестер и взрослых в семье, по-прежнему ленился, но мечтал уже не лежа, а выделывая ножом разные штуки наподобие оружия дикарей. Эта новая затея заставила меня свести дружбу со старым столяром Михайлов и сыном камердинера моего отца, Васей.

Вася рос вместе с нами и впоследствии сыграл важную роль в моей жизни. Отец его был раньше крепостным человеком моего отца, но и после освобождения крестьян они на всю жизнь остались и господином, и слугой, и взаимна преданнейшими друзьями. Мать Васи умерла, когда ему было пять лет. Отец мой тотчас же велел взять его «в горницы». Его стали одевать в наши поношенные платья, кормить остатками от нашего стола и допускать играть с «барчуками». По тогдашнему мнению взрослых людей, это была великая милость и честь для сына крепостного человека. Но мы, дети, к счастью, не замечали ни размеров этой «милости», ни той разницы, какая существовала между нами и Васей. Для нас он был просто товарищем игр, а иногда и предметом зависти, потому что пользовался большей свободой, чем мы.

Мы смиренно сидели в классе, а Вася до хрипа кричал в хлебных сараях, загоняя птиц в силки, которые плел и расставлял по крышам с великим мастерством. Мы, скромно стоя на плоту, удили мелкую рыбу, а Вася бойко разъезжал по озеру в челноке, забирался в тростники и возвращался с крупными лещами, плотвой и язями. Как же было не завидовать детскому умишке такой блаженной свободе.

Между мной и Васей была огромная разница. То, что у меня было робкой мечтой или неясной фантазией, у него тотчас же обращалось в дело. На разные мелкие ручные поделки он был великий мастер. Если где-нибудь в селе появлялась замысловатая скворечница, или чучело с ветряной трещоткой в огороде, или шумливая водяная мельница на ручье – нечего было и спрашивать, кто это сделал.

Моя фантазия делать оружие на манер разных дикарей, разумеется, встретила в нем большое сочувствие и усердное содействие. Старика Михаилу тоже забавляли более или менее остроумные приспособления, особенно когда я приправлял их интересными рассказами о том, «какие люди живут за морями». Я стал подолгу засиживаться в столярной и кое-как научился владеть инструментом.

Между тем ученье мое шло по-прежнему безнадежно плохо. В один из приездов отца мать снова жаловалась на меня и рассказала о моей новой фантазии работать в столярной.

– Так что ж – и пусть сидит и работает, – ответил он сухо, – это лучше, чем валяться по диванам и уж решительно ничего не делать. А только вот что я тебе скажу, Надя, думал я продержать его дома лет до пятнадцати, пока он сложится и окрепнет, но теперь вижу, что это просто невозможно. Он сам теряет попусту время, да и тебя измучил. Осенью свезу его в корпус.

Эта перспектива не особенно мне нравилась. Я просто испугался и несколько одумался. Способностями меня Бог не обидел. Я стал работать очень усердно и скоро не только утешил, но даже привел в восторг мою бедную мать.

У моей матери был двоюродный брат, человек еще молодой, не глупый, богатый и беззаботный. Зиму он проводил в Петербурге, но перед Пасхой переселялся в свое имение, соседнее с нашим. Впрочем, большую часть времени он проводил у нас потому, что был очень дружен с родителями.

Этот холостяк и богач дядя являлся всегда с целыми возами всевозможных подарков.

Мне шел уже тринадцатый год, и на этот раз дяде вздумалось приурочить свои подарки к моему возрасту. Через несколько дней после его приезда, когда привезли его багаж, он подарил мне отличное английское ружье со всем охотничьим набором, полный комплект не игрушечных, а настоящих инструментов плотника и столяра и несколько хороших, роскошно переплетенных книг.

Весь вечер прошел в рассматривании, похвалах и благодарностях. Мы, дети, даже несколько опоздали лечь спать. Однако сестер скоро увела из-за чайного стола Августа Ивановна. Я один остался в столовой и лениво допивал свой стакан. Смежная комната была будуаром моей матери. Тотчас после чаю отец ушел в кабинет к своим счетам и бумагам, а мать увела дядю к себе. Между ними завязалась сначала просто веселая болтовня, но скоро они перешли к серьезным семейным делам.

Они, вероятно, забыли обо мне, и я невольно подслушал разговор, имевший впоследствии влияние на всю мою жизнь.

– А что Сергей? – вдруг спросил дядя, – вы писали, что он за последнее время начал чудить по-новому?

– Да, мальчик очень заботит меня, – грустно проговорила мать, – это просто не человек, а какое-то ходячее увлечение. Все решительно он делает как-то порывом! А это не предвещает ничего доброго! То ленился и целыми днями лежал и о чем-то думал. Потом принялся столярничать. Теперь новый припадок: с некоторых пор стал так учиться, что просто поражает и меня, и отца. Способности у него прекрасные, но я боюсь, что это полезное увлечение протянется недолго!

Мне стало как-то жутко… стыдно за себя, жаль мать. Но я сидел и продолжал слушать.

– Вот теперь, – снова начала она, видимо, старалась говорить как можно громче, – я, разумеется, очень благодарна вам за внимание к сыну, но, признаюсь, ваши подарки очень озаботили меня! Заметили вы, до чего он обрадовался ружью? Теперь он станет целыми днями думать о нем и возиться с ним, а значит, опять забросит ученье. Да дай Бог еще, чтобы, при его рассеянности, эта игра с оружием не окончилась чем-нибудь ужасным!

– Полноте, кузина, – горячо заговорил дядя, – как вы до сих пор не видите, что это ребенок с необыкновенными задатками, что он не может улечься в рамки всех детей вообще. Вы почему-то тоскуете, что он не будет у вас гладеньким гвардейским офицером или усердным чиновником, но что за несчастье, если он станет великим путешественником или изобретателем? Что касается ружья и инструментов, так ведь он мальчик, пусть и развивается по-мужски! Вы говорите, что он горяч, но уверяю вас – ничто не учит так хладнокровию и самообладанию, как ружье. А что касается учения, то мы не дадим ему его забросить. Я сам стану учить его стрелять, но поставлю кое-какие условия. А через месяц приедет Анатоль и освободит вас от трудов с ним.

В эту минуту в столовую возвратилась Августа Ивановна и отправила будущего великого изобретателя спать.

Добрый дядя! – он говорил так, чтобы утешить мою бедную мать! Но он не знал, какой безумец его слушал, и какие горькие последствия имели его слова даже для той, кого он хотел ими утешить!

Я долго не спал в эту ночь и все раздумывал, что значило дядино слово «рамки» и чем я лучше других детей и особенно моих «глупых» сестер, и заснул очень довольный собственной персоной.

Однако опять залениться мне не дали. Дядя сам ходил стрелять со мною сначала в цель, которую мы устроили на гумне, затем даже и в птиц, сам обновил со мною все инструменты в столярной; зато сам же присматривал и за тем, как я готовлю уроки. На каникулы приехали Анатоль и Саша, и тут мне стало решительно невозможно или размечтаться, или просто полениться, потому что я был предметом общих забот в семье, предметом, который нужно было спасать от гибельных последствий лени.

Впрочем, я быстро сам понял непосредственную выгоду хорошего учения. Все стали со мною гораздо приветливее, даже отец.

Лето оказалось для хозяйственных дел отца замечательно счастливым. Сенокосы удались как нельзя лучше, первые умолоты доказали, что урожай окажется превосходный, скот отлично выходился и заметно приумножился. Отец был чрезвычайно в духе.

Весельчак дядя все уговаривал его отпраздновать такую счастливую осень каким-нибудь особенным удовольствием и, наконец, предложил «тряхнуть помещичьей стариной» – устроить охоту на отъезжем поле. По его ходатайству решено было взять и меня.

Местом охоты выбрали рощи верст за двадцать от нашего села, где было много зайцев и всякой дичи. В несколько дней весть о нашей затее и приглашение принять в ней участие облетела всю окрестность. Дня за два стали к нам съежаться дальние соседи с ружьями и собаками. Наш всегда скромный и тихий дом словно переродился. Везде стало шумно и людно, слышались охотничьи рассказы и анекдоты, громкий хохот, отрывистые команды, под которые хорошо дрессированные собаки выделывали разные удивительные штуки.

Меня на целую неделю освободили от занятий. Да и едва ли мог бы я чему-нибудь выучиться за эти дни. Я был точно в чаду. Множество чужих лошадей во дворе, десятки ружей разных систем, дрессированные собаки, байки охотников, – все это поглощало меня всецело днем, а ночью… я по обыкновению мечтал и фантазировал.

Наконец на рассвете одного дня меня поспешно разбудил и одел Вася. Все охотники закусывали и пили чай в столовой. Мать моя была тоже там. Она сама очень заботливо накормила и напоила меня, а когда мы стали прощаться, она благословила меня с той скрытой тревогой в глазах, которую я часто подмечал в них, когда у нас в доме кто-нибудь заболевал серьезно. Но я тогда не умел оценить этой тревоги!

Я почти вырвался, побежал к себе, надел свой новенький щегольский ягдташ, пороховницу, дробницу, нож и все остальные охотничьи доспехи. Все это было лишь излишним грузом мне и лошади и могло бы доехать до места охоты на одной из телег. Теперь я понимаю, что был смешон и жалок, но тогда мне мерещились охотники Арканзаса и нестерпимо храбрые герои Майн Рида.

На месте охоты нас уже ожидали телеги с тенетами и целые толпы крестьянских мальчиков-погонщиков. Тенетами называется сетка в сажень шириной и несколько десятков саженей длиной. Ее ставят полукругом по опушке какой-нибудь рощи или леса, прикрепляя к деревьям, кустам и кольям. Особенно следят за тем, чтобы нижний край приходился плотно к земле. Затем погонщики, отойдя за версту, за полторы, становятся также полукругом и с криком и трещотками бегут обратно к ним. Все зайцы и лисицы, которые были в этом кругу, бегут от шума и попадают в сети тенет. Охотникам остается только убивать их.

Но дяде и отцу скоро надоела эта охота, скорее похожая на хищническое истребление. Мы стали охотиться без тенет, исходили огромные пространства, подкрепились тем, что нашлось в ягдташах, и только к вечеру, когда уже стемнело, вышли на поляну, среди которой расположился наш лагерь.

Никогда в жизни не забуду того восторга, в который привел меня его вид. В сумраке ярко пылало несколько костров. Два огромных шалаша отбрасывали колоссальные тени, невдалеке чернели фигуры лошадей, привязанных к телегам. По мере того, как подходили охотники, картина все более и более оживлялась. У всех лица были веселые, оживленные движением. Это было так похоже на лагерь переселенцев в какую-нибудь необитаемую страну.

Я наскоро поужинал и забрался в шалаш. Мне было тепло, мягко, я ничего не боялся и, разумеется, фантазировал.

– Что за прелестная жизнь! – думалось мне. – И отчего бы отцу не жить так постоянно! Что ему за охота, то ездить по скверным дорогам, то проводить ночи за счетами, чертежами и скучнейшими книгами по химии! Вот и меня так мучают! Ну зачем мне знать какую-то таблицу умножения, геометрию, физику! Вон сколько здесь людей, и живут они, и счастливы без этой премудрости.

Я заснул среди таких радужных мыслей.

Второй день охоты прошел точно так же, как и первый, но на третий произошло одно обстоятельство, которое окончательно вскружило мою несчастную голову.

Обойдя все рощи, на третий день мы перебрались к опушке большого бора. Дядя заранее предупредил меня, что на этот раз дело гораздо серьезнее, что в бору можно попасть и на медведя.

Охота шла своим чередом. Загонщики и собаки оцепили «остров» с одной стороны, мы, охотники, стояли с другой. Мрачный и спокойный лес вдруг наполнился звоном детских голосов, собачьим лаем, резким звуком трещоток.

Я, по обыкновению, стоял возле дяди с ружьем наготове, сладко замирал от ожидания. Вдруг в чаще послышался тяжелый топот и треск и стал быстро приближаться.

– Смотри, Сергей, не оплошай, это не заяц! – шепнул дядя несколько встревоженным голосом, – а главное, не вздумай бежать.

По правде сказать, я именно и собирался «пойти на утек», забыв все свои фантазии и храбрость, которую чувствовал и проявлял, читая на диване Майн Рида. Но слова дяди подстрекнули мое самолюбие и заставили овладеть собою.

В эту минуту из густой чащи молодых побегов березняка, рябины и ольшаника, прямо против меня, появилась рогатая голова лося. Растерявшись от крика и треска, он несся очертя голову и если и видел нас, то, вероятно, выбрал из двух опасностей наименьшую, а потому не остановился, выпрыгнул из чащи и продолжал бежать ко мне. Я едва успел приложиться и выстрелить в то мгновение, когда он уже поравнялся со мною. Весь заряд крупной дроби засел у него в предплечье правой передней ноги. Лось сделал еще несколько отчаянных прыжков, сильно захромал и, наконец, рухнул на землю всей тяжестью своего грузного тела. Очевидно, густой град дроби перебил ему сухожилие. Дядя выстрелил почти вслед за мной и попал туда же. Вокруг вскоре собралась толпа охотников. Его тотчас же добили. Смерть лося спасла жизнь многим зайцам и лисицам. Поднялись толки и догадки. Должно быть, бедняга шел на соседнее овсяное поле и попал в наш «остров».

Я сделался героем дня. Расходившиеся охотники хвалили меня, точно все вышло не случайно, а по причине моей особой доблести. Даже отец шутливо поздравил и похвалил меня.

Я плавал в море самодовольства и все больше и больше начинал верить в то, что я юноша необыкновенный.

Вечером того же дня мы возвратились домой. Наша жизнь вошла в обыкновенную, ненавистную для меня колею. Анатоль, Саша и дядя уехали, отец хлопотал по делам. Я опять стал заниматься с матерью, но теперь уже некому было подгонять меня, и я опять заленился.

У меня появилось новое увлечение. Между книгами, которые привез дядя, была одна, которая свела меня с ума так, как я не сходил еще никогда. Это было роскошное издание «Робинзона Крузо». После охоты мне все мерещилась вольная жизнь в лесу, а тут вдруг встретил правдоподобный рассказ о том, как человек прожил один в лесу много лет. Я опять стал фантазировать. Мать несколько раз стращала меня корпусом, рассказывала, какие там строгости, какой порядок, трудная и скучная жизнь. Но я так верил в ее нежность и в то, что она не захочет отдать меня «на такую муку», что не особенно боялся ее угроз и продолжал свое.

Наконец, она пожаловалась отцу. Он был как-то особенно не в духе и не стал даже разговаривать со мной, а только сказал матери:

– В прошлом году я сдался на твои уговоры, поверил тому, что он исправился. Теперь вижу, что ошибся да и тебя измучил. В августе отвезу его в корпус – авось там человеком сделают! А безграмотных пастухов у меня и без него много.

По выражению лица и по тону его голоса я понял, что решение твердо и неизменно. Участь моя была решена! Очень пугало и мучило меня это обстоятельство. Я не спал несколько ночей, стал еще рассеяннее и все придумывал, как бы избежать того, что было теперь уже неизбежно.

Наконец, однажды вечером, начитавшись Робинзона, ночью я придумал выход! Сердце мое дико застучало от радости.

«Не удастся им сделать из меня гладенького офицера! – думал я со злорадным торжеством, совершенно забывая, что под этим «им» подразумевались моя нежнейшая мать и вечно работавший для нас отец. – Дождусь лета и убегу. Если бежать в какой-нибудь город или деревню, – меня поймают и приведут обратно. Так убегу я в лес. Жил же Робинзон, проживу и я! Стрелять я умею даже получше его! Шалаш себе сделаю. А Пятница? – мелькнуло у меня в голове, – вдвоем все-таки как-то лучше. Эх, кабы товарища найти! Вася!» – чуть не крикнул я.

Я заснул совсем счастливый. Моя робинзоновская будущность казалась мне решенной и обеспеченной, а корпус лишился чести иметь в среде своих воспитанников «необыкновенного мальчика» и будущего великого человека.

На утро, когда пришел Вася подать мне умыться, я хитро и осторожно сообщил ему свой план. Но он замахал руками и ногами и вооружился всеми доводами, которые только мог изобрести его наивный ум.

Я несколько опечалился, но не унывал. Я был уверен, что Вася не выдаст меня, а чтобы уговорить его, у меня было впереди еще много времени. Я понемногу разбивал все доводы Васи, что было мне особенно легко с помощью Робинзона и некоторых книг путешествий. Удивительно, право, как извращенный ум человека может обратить даже полезнейшие вещи себе во вред.

Одно неожиданное обстоятельство помогло мне очень скоро убедить Васю. Слух о том, что осенью меня повезут в корпус, скоро дошел и до людских.

В один вечер Вася пришел раздевать меня с опухшими от слез глазами.

– Чего ты? – спросил я.

– Одна, видно, у нас с вами участь, Сергей Александрович! – проговорил он горько. – Заодно с вами и меня отец в Петербург в ученье повезет. В резчики отдать хочет, а я еще раньше от Матвея наслушался, как там мастеровые учат. От одних побоев человек умереть может!

Мне это было на руку! И действительно, Вася согласился бежать со мною и со свойственной ему энергией принялся готовиться к нашей будущей лесной жизни. Он стал припасать веревки, гвозди, обломки кухонных и столовых ножей. Мы задумались, как доставить все вещи на место будущего жительства. Но и тут нашли выход. Чтобы выпросить себе некоторые поблажки в домашней жизни, я стал получше учиться. Для головы, занятой совсем иным, это стоило большого труда, но на этот раз я решился даже потрудиться, лишь бы удалось то, что я задумал. Мать была довольна мною и даже довольно охотно согласилась, чтобы я вместо обеденного моциона ходил в столярную и делал там себе с Матвеем тележку.

Бедный старик не мог надивиться, зачем я затеял такого «Язопа», как он выражался. Но я знал, что чем больше колесо, тем лошади легче везти экипаж, а этой лошадью предстояло быть мне самому. Хотелось также захватить с собой из дому как можно больше необходимых вещей. А потому я настоял, чтобы колеса тележки были как можно выше, кузов узкий (чтобы проезжать между деревьями) и очень глубокий, как ни отговаривал меня Матвей. Оси, шины, шкворни и все остальные части мне сковали на кузнице при нашем кожевенном заводе, выкрасил ее один рабочий маляр-самоучка, и тележка вышла хотя и очень странная с виду, но как раз соответствовавшая моим целям.

Мы понемногу собирали спички, гвозди и особенно заботились о порохе, дроби и пулях. Дядя подарил их достаточно для мальчика моих лет, но что значило это количество для будущего лесного жителя! У меня была копилка, и в ней постепенно набралось порядочно денег. Я вскрыл ее и отдал их Васе, а он исхитрился и уговорил одного рабочего купить нам хороший запас пороху, дроби и свинца.

Наконец, в половине июня, когда все распустилось, воздух и земля окончательно прогрелись, дни стали жаркие, а ночи теплые, мы решились и назначили побег на 12 июня. Меня уже за три дня стала колотить лихорадка. Я не мог ни есть, ни спать. Вася тоже ходил бледный и мрачный.

Мой странный вид начал беспокоить мою мать. Она думала, что я нездоров. Вечером одиннадцатого она пришла ко мне в комнату, когда я лежал уже в постели, и присела на кровать.

– Что это с тобой, милый мой? – проговорила она с невыразимой, кажется, только ей одной свойственной нежностью, – не болит ли у тебя что-нибудь?

От этих звуков всепрощающей любви у меня сжалось сердце, и я весь покраснел. Только в эту минуту я вполне ясно представил себе, что должен, может быть, навсегда расстаться с матерью. Мне захотелось плакать. Я готов был признаться во всем и далеко отбросить наш безумный план, но в то же мгновение мне представился мой решительный Вася и то, что я сам уговорил его, и мне стыдно будет отказаться.

Я промолчал и только крепко, изо всех сил, обнял и поцеловал мать. Она как-то тревожно и печально глянула па меня, отбросила волосы с моего лба, поцеловала меня и проговорила:

– Да и нервный какой ты стал! Впрочем, может быть, это от росту. Ты так растешь, – со временем гигантом, должно быть, будешь. Ну, ложись. Дай я тебя закрою. Мне и самой сегодня что-то очень спать хочется; наверное, очень устала в саду.