Русский Рокамболь

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2011

© ООО «РИЦ Литература», 2011

Маленькое происшествие с большими последствиями

В одно прекрасное утро чиновник Курицын потянулся было с постели за своими серебряными часами, которые имел обыкновение класть на ночной столик, и вместо них схватил записку.

Чуть брезжил серенький день. Где-то вдалеке слышалась плаксивая нота заводского гудка, со двора неслись звуки скребка и топора о промерзлые поленья дров.

– Что за черт! – сказал Курицын, потирая глаза, и машинально поднес записку к своим близоруким, заспанным глазам, но, не разобрав ничего, потянулся за очками. Потом бросил записку и очки и нащупал коробок спичек.

Зажегши свечу, он еще явственнее убедился в отсутствии часов и опять пробормотал:

– Что за чертовщина?..

Поглядел под стол – нет. Отодвинул коробку с папиросами – нет.

– Куда же они могли запропаститься?! Гм!..

Он поднял записку, надел очки, подвинул свечу и прочел нечто такое, отчего обе руки его опустились, а взгляд надолго в тупом недоумении устремился на карниз потолка.

В квартире было совершенно тихо.

Сладкий, утренний сон распустил свои белые крылья с одинаковой неясностью и над кухаркой Прасковьей, не так давно затворившей черный ход за сердечным дружком, и над супругой чиновника Курицына Марьей Ильиничной, сухощавой дамой, имеющей обыкновение ложиться спать в папильотках, и над кроватками сына Василия, десяти лет, дочери Глафиры, семи лет, и сына Андрея…

– Нет! Каков мерзавец! – воскликнул вдруг чиновник Курицын, вскакивая с постели. – А? Каково?.. Я всегда говорил, что он будет мерзавцем!..

В ответ на это громкое восклицание Марья Ильинична из соседней комнаты, куда была отворена дверь, томно и сладостно промычала. Затем послышался скрип кровати, и все смолкло.

Чиновник Курицын спустил ноги в туфли, поднял оброненную записку и опять поднес ее к свече.

На лоскутке бумаги довольно крепким и четким почерком значилось следующее:

«Я у вас, папенька, просил сегодня рубль, потому что вы получили жалованье, а вы не дали… и вообще, последнее время вы с маменькой стали уж больно часто таскать меня за волосы… А разве я виноват, что я от другой маменьки… Осатанело мне уже все это… Вот я, как вы только заснули вечером, в 10 часов, и взял ваши часы. Проститесь с ними да зараз и со мною. Адью.

– Гм! «Бывший сын»!.. Каков мерзавец!.. Я всегда думал, что из него выйдет большой негодяй, и этот факт, что он украл у меня часы, вовсе не новость!..

Курицын потер свои колени и смолк, болтая ногами, уставившись на занавес окна, все более и более освещаемый лучами утра.

Подмастерье

В подвальном этаже, у окна, на стеклах которого красовался вырезанный бумажный сапог, сидел красивый черноволосый юноша, проводя гладильником по подошве «вновь строящегося» ботинка и напевая вполголоса что-то весьма неопределенное по мотиву.

Хозяин, толстый как бочка, с слезливыми серыми глазами и седой бородой, сидел на другом «барабане» напротив и, посапывая, производил ту же работу, что и его помощник. Ученик Фролка, стриженный котиком, неистово околачивал каблук громадного мужицкого сапога с голенищем, ростом чуть не равнявшегося ему самому.

В тусклые оконца глядел солнечный весенний день, один из тех дней, когда на улицах Петербурга сани шаркают по камням рядом с пролетками и когда метлы дворников, как кропильники, погружаются в большие черные лужи. Тут, на окраине столицы, в особенности было ощутимо приближение весны.

В открытую форточку влетала холодная струйка воздуха, но такая чистая, такая пахучая, что молодой подмастерье несколько раз поднимал голову и, раздувая ноздри, шумно вдыхал в себя этот приятный острый холодок.

В подвале было душно, пахло овчиной, свежей кожей и жильем. Воздух был густой и мутный.

– Да не так, черт! – хриплым голосом вдруг крикнул хозяин – Тупицу не сглаживай, а выемку больше гладь.

Юноша вздрогнул бровями и навел на старика свои острые, серые глаза странного блеска.

– У-у, арестант, – уже несколько смущенно пробормотал хозяин и отвернулся.

На несколько минут воцарилась тишина, прерываемая только шарканьем гладильников да стуком Фролки о каблук, шириною с доброе чайное блюдечко.

Помощником был Андрюшка, сын чиновника Курицына.

Тотчас же по совершении кражи (это было часов около одиннадцати светлой весенней ночи) явился он к товарищу своему, занимавшему со старухой матерью тесную квартирку в четвертом этаже большого каменного дома.

«Товарищу» было лет семнадцать, вследствие чего четырнадцатилетний Андрюшка находился под давлением его авторитета.

Мать «товарища», бедная вдова, с ридикюлем долго обхаживала все присутственные места, выхлопатывая себе пенсию за служебные доблести покойного супруга. Она только и знала, что писала десятками прошения. Плакать же входило в круг ее ежедневных непременных обязанностей.

К этому самому товарищу и направился Андрюшка.

Содержатель негласной покупки и продажи в доме, где жил Алешка, оказался его приятелем. Часы были проданы, и с вырученными деньгами решено было на всю ночь поехать на лодке.

Накатались и вернулись. От денег, вырученных за часы, осталось что-то рубля два, а к отцу Андрюшка являться больше не хотел. Ему опротивела эта жизнь, где он прозябал, а не жил.

Надо было идти куда-нибудь искать пропитания и приюта. Алешка, тотчас же по истощении кошелька товарища, круто переменился. Он отказался наотрез долее путаться с ним, говоря, что сегодня он едет к Аркадию.

– Возьми и меня! – простонал Курицын.

Алешка захохотал:

– Тебя, в таком костюме?

С камнем на сердце вышел от «товарища» Андрюшка и побрел по улицам, сам не зная, зачем и куда.

Брел он долго, сворачивал из улицы в улицу, переходил мостовые и опять шел, шел без конца.

Вдруг сзади него раздался пронзительный свисток. Андрюшка вздрогнул; поднял голову и увидел два ужаса сразу. Во-первых, он увидел, что машинально забрел к дому, в котором жил его отец, старый чиновник Курицын, и, во-вторых, заметил двух бегущих прямо на него городовых, одного Матвея Ивановича, который всегда стоит перед их домом, а другого незнакомого.

Он так был ошеломлен совокупностью этих обстоятельств, что остановился как вкопанный.

Оба блюстителя порядка схватили его под руки и повели в участок.

Андрюшка там сознался во всем чистосердечно. Послали за чиновником Курицыным. Тот явился суровый, с орденом в петлице и с неуклонною волею наказать беглеца.

На вопрос, угодно ли ему взять и простить сына, он торжественно заявил, что для таких негодяев есть исправительные заведения, куда он требует препроводить его, причем присовокупил, что, согласно статье такой-то устава уголовного судопроизводства, малолетние, совершившие проступки…

Его речь прервало громкое рыдание сына.

– Простите его! – сказал пристав.

– Нет-с… прошу вас поступить с ним по всей строгости существующего закона.

После этого чиновник Курицын вышел.

Андрюшка был препровожден куда следует; там он отбыл соответствующее тяжести его поступка наказание, а именно – отсидел в исправительном доме со всяким сбродом пяток лет и приобрел все качества, делающие честь законченному подлецу.

Задерживаться в подмастерьях у сапожника не входило в его планы. Он ждал случая выдвинуться. Пока же внимание его, а отчасти и сердце было занято одной интрижкой.

Сестры

В одном доме с мастерской хозяина Андрюшки проживали две одинокие девушки-сестры. Когда-то вполне благопристойное, семейство их стало рушиться со смертью матери. Отец не смог пережить горя, вскоре запил по-черному, был выгнан со службы. Собственный домишко пришлось заложить. Старуха бабка выгадывала копейки, чтобы прокормить сирот-внучек. Ее хватило ненадолго. Едва старшая обучилась ремеслу белошвейки, бабка умерла. Отец давно не обращал на дочерей никакого внимания. Наконец и он умер. Тогда старшая сестра Софья переехала в меблированную комнату и занялась поденным шитьем; младшая помогала ей.

Как и всегда почти бывает в таких случаях, Софья влюбилась в «кого-то». Этот кто-то оказался (но, увы, слишком поздно был разгадан) негодяем, потом в качестве утешителя явился другой, но и он не оправдал доверия… и так далее…

Наташа глядела на эти превратности судьбы своей сестры и твердо решила, в своем детском, невинном сердце, не доверять «противным мужчинам», заставляющим так много страдать «бедную Соню», но… пришла пора, когда и она смягчила свое решение…

Это было месяц тому назад.

В отсутствие сестры она шила около окна на машинке. Надо было спешно подрубить около дюжины больших, хороших простынь с богатыми метками, в приданое дочке одного важного чиновника. Машинка так и трещала; рука устала вертеть колесо; глаза слипались от мигания иголки; стежки начали выходить не совсем ровные, и Наташа решила передохнуть…

Она откинулась на спинку стула и опустила усталые руки. В это время кто-то громко засвистел на дворе отрывок какого-то каскадного вальса.

Наташа поглядела в окно и увидела красивого юношу в куртке мастерового, облокотившегося о косяк грязной двери, ведущей в сапожную мастерскую.

Яркое солнце полудня отчетливо рисовало его стройную фигуру на темном фоне входа.

Лучи солнца отражались на медной бляхе его пояса; а когда глаза молодых людей случайно встретились, те же лучи сверкнули в темных зрачках красавца подмастерья.

Наташа отскочила от окна и с удвоенным рвением принялась за работу. Хорошенькая белокурая головка ее еще ниже опустилась над полотном; но непослушные глаза все-таки нет-нет да и взглядывали в окно.

А подмастерье продолжал свистать все лучше и лучше, все новые и новые мотивы, так что под конец по одному музыкальному репертуару можно было заключить, что это не простой сапожник, а человек со вкусом и даже с образованием.

Так, по крайней мере, думала Наташа, искоса разглядывая в окно красавца. Не обращая внимания на треск своей машинки, она прислушивалась к насвистываемым мотивам.

Андрюшка тоже заметил хорошенькую русую головку и в последующие дни начал старательно заводить интрижку.

Несмотря на свои юные годы, достаточно искушенный в делах любви, он повел интригу опытной рукой. Вскоре на черной лестнице состоялось свидание; потом другое, третье. И вот в заключение упала записка. Она была ответом на его письмо, в котором он, прося свидания, сообщал, что имеет сказать что-то весьма важное.

Он и раньше намекал юной швейке о том, что он не простой мастеровой, каким кажется с виду и как все думают, а что он дворянин, скрывающийся под этой личиной от преследования своих врагов, и что впереди у него блестящее будущее. Говоря эти последние слова, Андрюшка не лгал. Он сам твердо верил в свои мечты и действительно собирал в тайнике своей души громадные силы, чтобы их применить к жизни.

Даже во сне он иногда бредил такими фразами, которые смущали старого сапожника и иногда даже приводили его в ужас.

Андрюшка ждал чего-то или, вернее, какого-то момента, какого-то толчка извне. Он ждал случая и твердо верил, что этот толчок и случай придут к нему на помощь и тогда вся жизнь его изменится к лучшему. Откуда явится этот случай или толчок, он не знал; но ждал его с нетерпением, с замиранием сердца, готовый на все и на вся.

Так неопытный молодой разбойник, сидя в засаде, впервые сжимает рукоятку ножа своего, обнаженного во имя богатой наживы и страсти к приключениям.

Наташу увлечь было нетрудно.

Совершенно неопытная и немного даже глупенькая швейка охотно поверила всему, что говорил ей молодой подмастерье.

Его жгучие черные глаза, его смелые мужественные жесты, его красота – все это с первой встречи, с первого слова безропотно покорило девушку его воле.

Андрюшке она просто нравилась, как молоденькая, хорошенькая девочка; особенной любви он к ней не чувствовал, но среди скуки и выжидания чего-то необычайного и перелома в жизни эта интрижка развлекала юношу.

Случай

В городском садике чуть зеленела молодая листва. Аллейки еще были сыры, трава коротенькая, мелкоусая, еле-еле пробивающаяся…

Жаждущих подышать свежим, весенним воздухом было много.

Андрюшка явился франтом, на нем было мышиного цвета пальто, шляпа-котелок и тросточка, резная ручка которой изображала петушиную голову.

Медленно и важно пошел он по главной аллейке, стараясь и видом и манерами подражать тем франтам, которых он встречал на улице и признавал за кровных денди.

В общем, он был очень недурен и «подражание» выходило у него недурно. Наташа, завидев его, даже покраснела от удовольствия и как-то смущенно начала прятать за спину узелок, с которым она зашла в садик, идя с экстренной работы.

Андрюшка приветствовал ее почтительно-театральным поклоном. Она покраснела еще более. Затем оба сели на скамейку.

– Ведь сегодня праздник, – заговорил Андрюшка, – отчего же вы сюда с узелком-то пришли?

– Я с работы! – тихо и как бы извиняясь ответила Наташа.

– Гм… И охота вам работать даже в праздник?..

– Что ж делать, я была у графа у одного… Фамилия ему Радищев… Может быть, слыхали? Положим, они не очень богато живут, а все-таки настоящие графы… и вот что я вам хотела еще сказать… Вот случай-то… я и теперь просто не могу прийти в себя от удивления… когда я пришла туда. Сегодня я в первый раз там; сестра меня послала… гляжу из залы в будуар графини… вдруг входит… Ей-богу, я даже чуть не упала… Ну вот две капли воды, вы входите… То есть даже не отличить… Глаза, волосы, рост… все, все… Я уж подумала, что это вы, потому что вы же и рассказывали мне, что вы не простой человек, а должны скрывать до поры до времени ваше звание.

Она проговорила все это, опустив голову и, по обыкновению, смущенно теребя оборку платья; но если бы она подняла глаза и взглянула на лицо Андрюшки, то, наверно, испугалась бы.

Он внезапно побледнел; потом сразу кровь прихлынула к голове с удвоенной силой, а глаза заблестели какой-то радостью и решимостью.

Но он скоро овладел собой и с улыбкой тихо спросил:

– Неужели уж так похож?

– Не похож, а просто совсем вы…

– Когда же это вы видели его? В котором часу?..

– Да поутру… Я там на полдня была взята…

– Куда же он потом скрылся?..

– Не знаю; кажется, ушел куда-то…

– Ушел?

– Да…

Андрюшка принялся, опустив голову, чертить на песке тросточкой буквы, совершенно незнакомые для Наташи, несмотря на то что она была грамотна.

– Какие это вы буквы чертите? – спросила она, с удивлением взглянув на него.

– Это?

– Да…

– Французское слово… je t’aime[1].

– Вы знаете по-французски?

– Конечно! – небрежно ответил подмастерье. – До того несчастия, которое заставляет меня тайно от всех вести эту жизнь, я учился… я был в высшем учебном заведении.

– А что значит это слово?

– То значит, что я хочу давно сказать вам.

– А что же?

– «Je t’aime» – значит «я тебя люблю».

Наташа побагровела и закрыла лицо руками.

В это время сидевший на краю скамейки какой-то господин встал и ушел.

Андрюшка, казалось, только и ждал этого. Он придвинулся и страстно заговорил:

– Да-да, я люблю вас, Наташа, знайте это!.. А вы?..

Он остановился, принял красивую позу и старался заглянуть в лицо молодой девушки ласковым взглядом; но его глаза не поддавались обману; они выдавали его, и в них светилась какая-то затаенная, мрачная мысль.

Но голосом Андрюшка владел в совершенстве; к тому же Наташа была слишком хорошенькая девочка, так что в этот момент он, может быть, и был искренним.

– А вы?.. А ты, Наташа? – тихо повторил он, мелодично вибрируя и силясь отнять от лица ее руки. Но вместо ответа Наташа вдруг открыла заплаканное лицо, быстро глянула по сторонам и, видя, что момент удобен, бросилась к нему на шею, горячо поцеловала его три раза в губы, в щеку и отвечала…

Андрюшка самодовольно захохотал; но тотчас же лицо его приняло прежнее выражение, отражавшее овладевшую всем существом его мысль. Он еще раз пристально поглядел в лицо молодой девушки, взглядом своим он как будто пытался выведать самые сокровенные тайны души своей собеседницы. Наташа выдержала этот взгляд и, как бы понимая его вопросительное значение, сама спросила:

– Что вы так смотрите на меня?

Андрюшка опустил голову и опять зачертил тросточкой по песку. Он собирался сообщить что-то, и это «что-то» было очень важно. По крайней мере, на наглом лице его впервые мелькнула тень смущения.

– Одно уж я сказал тебе, Наташа! – ласково, но чрезвычайно серьезно начал бывший воспитанник исправительного заведения. – Говорил я тебе и о другом, насчет моего прошлого; намекал на происхождение мое; тут есть тайна, которую я никому открыть не смел. Но теперь, сегодня, когда вышел такой случай, когда, так сказать, сама судьба устраивает все… я хочу тебе передать очень многое… Хочешь ты выслушать меня?

Голос молодого подмастерья пресекся от волнения. Наташа едва узнала своего возлюбленного; так преобразился он в эту минуту…

– Правда, ты говоришь, что любишь меня?! – вдруг задыхаясь, шепнул он, наклонившись к ее уху. – Правда? Говори! Поклянись – и я тебе все открою, но помни, если ты солжешь… если ты изменишь мне, я тебя убью… Слышишь… убью! Я тебе сам клянусь в этом!

Наташа затрепетала. Жгучие взгляды Андрюшки пронизывали ее насквозь… Она чувствовала, что и душа и тело ее отныне безвозвратно принадлежат ему. Довольно ему взглянуть на нее вот так, как теперь, и она сделает все, что ни прикажет он; она была вся в полной его власти. Собственная воля ее пропала. А он все твердил, стискивая ее руку:

– Поклянись!.. и я тебе все открою. Ты будешь моя… и мы вместе с тобой разделим то, чего я думал сперва достичь один… в своем одиночестве. Судьба поставила тебя на мой путь, Наташа, и все кончено. Ты должна быть моею… Ты слышишь, ты понимаешь, это я тебе говорю?..

– Слышу и понимаю, – тихо уронила Наташа, все более и более подчиняясь действию этого страстного шепота и поддаваясь влиянию его выразительных глаз.

– И не изменишь мне никогда?..

– Никогда…

– И исполнишь все, что я ни прикажу тебе…

– Исполню, – ответила она без запинки и таким тоном безусловной покорности, что нельзя было сомневаться в правдивости ее слов.

– Ну, хорошо, я тебе расскажу все!.. Только помни, что после этого рассказа ты уже моя… Еще в последний раз поэтому переспрашиваю тебя: любишь ли ты меня настолько, чтобы разделить со мною всю мою жизнь…

– Люблю, – прошептала Наташа, поднимая глаза, в которых действительно светилась любовь.

– Ну так слушай же!..

Тайна

– Во-первых, я тебе объявляю, что сегодня мы уже виделись…

– Как виделись?! – удивленно и испуганно переспросила Наташа, прекрасно знавшая противное.

– Ну так знай же, я – граф Радищев…

Молодая девушка широко открыла глаза и застыла в позе изумления.

– Да, – продолжал Андрюшка, – я видел тебя сегодня… Но помни, что все это – страшная тайна! Ты больше не должна предлагать мне ни одного вопроса, потому что все равно я тебе ничего не отвечу сегодня. Второе – ты больше не должна показываться туда. Если твоя работа еще не окончена, то все равно откажись от нее письменно, отговорись нездоровьем, а я сам отнесу это письмо… Поняла?

– Поняла, – ответила Наташа испуганно и в то же время подобострастно глядя на своего собеседника.

– А когда все устроится, – продолжал Андрюшка, – когда я больше не должен буду скрываться и вести такую жизнь, как я веду… тогда ты будешь женою моей и мы заживем с тобою, Наташа… А пока ни единому на свете человеку ты не должна и намекнуть даже о том, что я тебе сейчас сказал… В противном же случае как я ни люблю тебя, но все-таки не пощажу и твоей жизни… Клянусь, я убью тебя!..

Эту последнюю фразу Андрюшка произнес так внушительно, что Наташа вздрогнула.

Через несколько минут они расстались; она получила приказание немедленно идти домой, а он сам заявил ей, что пойдет «туда» по делу, требующему его присутствия еще раз.

Возвращаясь домой и раздумывая на тему всего сообщенного Андрюшкой, Наташа ни на минуту не сомневалась, что все сказанное им – сущая правда.

Неопытная и малоразвитая девочка была в состоянии близком к восторгу.

«Он – граф!» – думала она; он сделает и ее богатой, знатной дамой. О! Какою очаровательною казалась ей эта перспектива! Ради нее она теперь готова молчать, как убитая. И как она будет гордиться теперь своей тайной связью с этим юношей! Как стоически будет переносить насмешки сестры! Какое ей дело до них, когда в перспективе у нее так много всего, чем она сразу удивит и повергнет перед собой всех, кто вздумает смеяться над ее связью с подмастерьем.

Выйдя за ограду садика, Андрюшка несколько раз оглянулся назад, вслед быстро удаляющейся Наташи, и, когда заметил, что она свернула в ближайшую улицу, он вошел в портерную.

Хозяин встретил его с дружеской улыбкой, и оба поздоровались за руку.

– Дай-ка кружечку, Калиныч!

Калиныч нацедил кружку и подал ее через прилавок.

– Ну что, как дела? – спросил он.

Андрюшка отхлебнул пива и проговорил:

– Дело ничего! Скоро срок оканчиваю!

– У мастерового?

– Да.

– А сколько осталось?

– Да с месяц, не больше.

– А потом как же?..

Андрюшка лукаво улыбнулся:

– Что ж потом?.. Потом тоже хлеб будем жевать ртом…

– Так! – сказал Калиныч, смахнув что-то с прилавка, и вдруг прибавил: – А папенька-то ваш как узнал, что вы сюда ходить зачали, перестал нас посещать… то, бывало, все со службы на перепутье и забежит кружечку перехватить, а теперь – нет…

– А ну его, – махнул рукой Андрюшка, и глаза его блеснули ненавистью. – Теперь предлагай он мне мировую, то я ему наплюю в рожу, и больше ничего. Он понимает это, верно, потому и опасается.

– Это точно, – ответил портерщик. – Да нонче он что-то и сам опускаться стал, попивает, говорят. Стороной слышал, что и жалованье сбавили.

Но Андрюшка уже не слушал болтовни буфетчика; он вынул из кармана клочок бумаги и принялся писать карандашом ряд каких-то знаков.

Излиновав ими весь клочок бумаги, он подал его Калинычу.

– Отдайте-ка это Померанцеву, когда он зайдет, только не забудьте, пожалуйста.

Портерщик взял бумажку, бережно положил на полку и обещал передать.

Андрюшка расплатился и вышел. Чем дальше шел он по улице, тем более мрачнело его лицо.

Видно было по всему, что нелегкую думу нес он с собою. Да оно так и было. В мозгу Андрюшки росло громадное предприятие. Он осмысливал все шансы и трудности его; но чем больше предвиделось их, тем настойчивее упрямился он в своем решении.

Страстная натура юноши, так долго искавшая исхода из своего замкнутого положения, получила тот толчок, в который она сама верила и который она ожидала с таким нетерпением.

У него теперь есть «двойник»… Что же из этого следует?.. А вот что: граф Радищев, тот самый, о котором рассказывала Наташа, отныне одно лицо с ним, Андрюшкой, и так как одному человеку жить в двух лицах неловко, то из этих двух вскоре выйдет одно. Как это все устроится, покажет будущее, но пока Андрюшка твердо решил принять эту случайность, эту игру природы за указание самой судьбы и не упускать выгодного случая.

– Сперва, впрочем, надо все это проверить, – решил он, – я хоть и верю Наташке, она не соврет… но все-таки – это дело требует самого точного исследования.

Господин Померанцев

В Петербурге есть замечательные личности. Они живут десятки лет, и живут хорошо, не то что как-нибудь со дня на день, а между тем не имеют положительно никаких законных доходов. В крайнем случае они прикрываются каким-нибудь ремеслом или имеют незначительно оплачиваемые занятия. А между тем квартира, одежда и самый образ жизни этих таинственных субъектов говорит в пользу их значительной состоятельности.

Впрочем, так жить только и можно в Петербурге. Там спрос и предложение вращаются со страшной быстротой и на значительные суммы. Жажда наживы нигде, как известно, так сильно не развита, как в крупных центрах, переполненных всякими соблазнами.

Один из таких героев и был господин Померанцев.

Жил он где-то в Коломне, нанимая две меблированные комнаты за довольно дорогую плату.

Это был человек лет сорока, с физиономией старомодного чиновника, то есть с лысиной, бритой губой и густыми, коротко подстриженными бакенбардами. Глаза его были серые, тусклые; взгляд хитрый и проницательный.

В качестве отставного военного он носил фуражку с кокардой на околыше; не расставался с палкой с серебряным набалдашником; носил замшевые серые перчатки, с якобы бонтонной[2] небрежностью никогда не застегивая их на крючки и пуговицы.