Спальный район

Слово от автора

Дорогой читатель!

Признаюсь тебе, что уже давно и неудержимо притягивала меня вроде бы тихая мирная жизнь Спального района. Я догадывался, что это спокойствие кажущееся. Но что скрывается за ним? Спальный район напоминал мне призывно раскинувший лепестки прекрасный цветок, к которому стремится безмятежная бабочка. Но стоит ей на секунду задержаться в его манящей, так сладко благоухающей чашечке, как, оказывается, вырвать увязающие в нектаре ножки уже невозможно, а неподвижный доселе венчик внезапно оживает и неспешно начинает сжиматься, кроша хрупкие трепещущие крылья несчастной жертвы.

Всякий раз, когда меня заносило по необходимости в Спальный район, я чувствовал невероятное облегчение, покидая его. Выходя на улицу, я тут же всей кожей ощущал, как серые многоэтажные гиганты вокруг тысячами окон наблюдают за мной с нескрываемым кровожадным вожделением. Я направлялся к автобусной остановке, только недюжинным усилием воли заставляя себя идти якобы спокойным шагом, в то время как на самом деле мне безумно хотелось бежать без оглядки. Наконец спасительный автобус появлялся, и только оказавшись внутри него, за закрытыми дверями, я мог позволить себе слегка расслабиться и перевести дыхание.

Коря себя за малодушие, я решил во что бы то ни стало преодолеть эти страхи и стал наведываться в Спальный район всё чаще. В разное время суток, поставив своей задачей досконально изучить его привычки и повадки. К чему привела эта затея, ты узнаешь, прочитав эту книгу. Скажу только, что от ужасов я нисколько не избавился, скорее даже наоборот, а все мои подозрения оказались смешными и наивными, если сравнить их с теми жуткими тайнами, которые открылись мне в результате более детального знакомства со считающимся частью столицы Спальным районом и его обитателями.

Я описал как мог то, что мне удалось узнать. Теперь дело за тобой, читатель, вернее, за твоей готовностью окунуться в странные, а порой и страшные истории из жизни горожан, оказавшихся волей судеб в Спальном районе. С нелёгким сердцем оставляю тебя наедине с ними. Надеюсь, ты выберешься невредимым из этих секретных историй, и мы ещё встретимся.

– Это что, опять твои кошмарные переплетения? – насмешливо спросил Папаня.

– Ну, можно, конечно, и так сказать, – ухмыльнувшись, в тон ему ответил Фил. – Но вообще-то это скорее отражения.

– Какие еще отражения? – нахмурился Папаня.

– Жизненные, – как всегда загадочно, произнес Фил и неслышно растворился во тьме.

Пролог

Московский ноябрь, как всегда, был стылым, темным и злым. Фархад Нигматулин в такую погоду находился в постоянном раздражении, ощущая непонятную раздвоенность.

С одной стороны, он нещадно мерз и, безусловно, страдал от этого. С другой же, как только попадал к себе в комнату, и постоянный озноб на время оставлял его в покое, Фархад тут же подходил к окну, прислушивался к змеиному шипению норовящего ввинтиться в оконные щели ветра, прижимался узким лбом к холодному стеклу и так простаивал подолгу, борясь с непонятным желанием впустить этот проклятый ветер внутрь.

Причем себе самому он в подобном странном стремлении признаться не мог, слишком уж абсурдным оно представлялось. Так что для себя Фархад искренне оправдывал свое частое пребывание у окна отчаянной попыткой увидеть Кремль.

Попытка эта, впрочем, была изначально обречена на неудачу. Разглядеть Кремль даже с высоты двадцать третьего этажа, на котором проживал Фархад, из Бирюлева, далекого «спального» московского района, оказывалось решительно невозможно.

Но Фархада Нигматулина реальность в данном случае нисколько не волновала. Всерьез размышлять на эту тему он не собирался, иначе, пожалуй, просто бы сошел с ума. Он хотел увидеть Кремль, вот и все.

И только поэтому ночь за ночью неподвижно стоял у темного стекла, прильнув лицом к его гладкой леденящей поверхности, до тех пор, пока опять не начинал сотрясаться от озноба. Тогда, наконец, он отлипал от окна, отходил в глубину комнаты и как был, в свитере, штанах и носках, нырял в постель, плотно укрывшись двумя одеялами.

В последнее время Фархад замечал, что по пустым бирюлевским улицам вроде бы кто-то бродит. Бывало по мостовой, бывало по тротуару. Но он совсем не пытался вдумываться в это. Зрение у Фархада с годами стало неважнецкое, да и слишком высоко он находился, чтобы как следует разглядеть, что там за человек шастает по ночам. А может, кстати, и не человек вовсе, кто это знает…

Да и вообще уверенности у него не было, могло ведь и показаться. Тоже ведь случается…

А если, допустим, и вправду какой-то там муравейчик ползал иногда в самом низу, ну и что такого?..

Фархад предпочитал обо всем этом не думать. Мало ли кто и зачем шляется по Бирюлево. У него своих забот хватало. Слишком много в этой жизни было вещей, с которыми приходилось иметь дело, хотел он того или нет.

Так что если Фархад Нигматулин и замечал какое-то движение внизу, то просто следил за тем муравейчиком равнодушным взглядом и, как только тот исчезал из поля зрения, тотчас же о нем забывал.

1. Девочка

Нынешней осенью Ефиму Валерьевичу Курочкину что-то не спалось. Все чаще торчал он поздним вечером на своем застекленном, отапливаемом масляной батареей балконе, покуривал любимую «Приму», верность которой сохранял уже лет сорок, и с привычным раздражением прислушивался к доносящемуся из спальни мирному храпу жены, Людмилы Борисовны.

Так и теперь, во втором часу ночи, Ефим Валерьевич, одетый в поношенную бежевую пижаму, тоскливо переминался на месте, делал короткие неглубокие затяжки и хмуро поглядывал вниз. Отсюда, с семнадцатого этажа второго корпуса двадцать восьмого квартала, была видна почти половина Бирюлёва, в котором Курочкины проживали со дня его основания.

Пейзаж, открывавшийся перед ним, далеко не радовал Ефима Валерьевича. Вокруг, насколько хватало глаз, уныло возвышались такие же серые безликие башни-прямоугольники, как и его собственный дом. Улицы, аккуратно разделявшие эти прямоугольники на микрорайоны, были сейчас совершенно пусты. Над ними вытянули серебристые змеиные шеи фонари, причем одиннадцать из них, как быстро подсчитал Курочкин, не горели.

Фонари эти высокомерно выхватывали из мрачной темноты холодные, желтоватые круги света, в которых виднелись, казалось, навсегда застывшие вдоль тротуаров машины.

Неожиданно балконное стекло тревожно задрожало, в него мелкой крупой злобно сыпанул дождь. Ефим Валерьевич отпрянул, поежился. Хоть он и находился в недосягаемости и в тепле, однако ж все равно неприятно. Этот внезапный мерзкий дождь был совершенно не нужен, и без него достаточно противно.

А теперь сбегавшие по стеклу капли хоть слегка и размыли надоевший пейзаж, но сделали его каким-то потусторонним, призрачным, отчего раздражение, регулярно накатывавшее на Ефима Валерьевича в эту осень, только усилилось.

Впрочем, дождь, к счастью, оказался коротким. Еще несколько раз сердито плюнув в окно, он внезапно утихомирился и исчез столь же неожиданно, как и возник.

Зато на смену ему почти без промедления явился порывистый нервозный ветер. Он с гнусными завываниями забился между домами, заставил мелко подрагивать балконные стекла, с которых мгновенно сдул еще подрагивавшие дождевые капли. В довершение ко всему что-то отвратительно и тоненько задребезжало – то ли карниз, то ли находившаяся недалеко от балкона водосточная труба.

Ефим Валерьевич брезгливо передернул плечами, все эти лишние звуки раздражали его донельзя. Он загасил окурок в пепельнице и вознамерился уже вернуться в теплую постель, к храпящей супруге, как вдруг что-то привлекло его внимание.

В бледном круге света, обрисованном фонарем на пустынной и темной улице, показалась маленькая, медленно двигающаяся фигурка.

Курочкин неожиданно ожил. Недовольное выражение лица исчезло, глаза заблестели, движения стали четкими и уверенными.

Он быстро достал из расположенного на балконе шкафчика большой полевой двадцатипятикратный бинокль, с которым обыкновенно часами просиживал у окна, потушив свет в комнате и внимательно изучая жизнь в доме напротив, в то время как находившаяся в спальне супруга смотрела по телевизору очередной сериал.

У Ефима Валерьевича же шел свой собственный сериал, который разыгрывался ежевечерне только для одного-единственного зрителя, для него самого. И он ни за что не променял бы его ни на какую, даже самую разрекламированную телевизионную муру. Ведь в окнах напротив разворачивалось настоящее, живое действо, главная прелесть которого заключалась в том, что участники его даже не подозревали о своем участии. Им и в голову не могло прийти, что они являются всего лишь персонажами этого Шоу Одного Зрителя.

За долгие часы, проведенные на балконе, Ефим Валерьевич хорошо узнал и, безусловно, привязался к своим персонажам, с привычным душевным волнением ожидал их вечернего появления. Обычно шоу начиналось где-то часов в десять вечера и достигало своего апогея в районе одиннадцати, когда его герои раздевались и укладывались спать сразу в двух, а то и трех десятках окон, одновременно на всех этажах огромного прямоугольника. Затем свет постепенно гас, и к полуночи, как правило, оставалось всего лишь три-четыре освещенных окна.

Курочкин всякий раз следил за всем этим, казалось бы, вполне обыкновенным действом с замиранием сердца. Занавески на многих окнах были прозрачные, а некоторые жители по легкомыслию вообще не задергивали штор, так что ему удавалось увидеть немало, тем более что интуиция, помноженная на многолетний опыт, услужливо подсказывала, куда и в какой момент направлять бинокль.

Уже который год подряд Ефим Валерьевич досконально изучал Период Подготовки Ко Сну у соседок напротив. Он был осведомлен обо всех сопровождающих этот восхитительный период тайнах героинь своего ежедневного любимого сериала. Знал, как выглядят их груди, животы, попки, какое белье они носят, какие позы принимают перед зеркалом, полагая, что их никто не видит. Ему было хорошо известно, как некоторые из них, любительницы заниматься сексом при свете, совокупляются с мужьями, как принимают любовников, как разгуливают обнаженными по квартире.

Особое удовольствие доставляло Ефиму Валерьевичу впоследствии встречать их на улице, в магазине, ехать с ними в автобусе. Спокойно разглядывать этих, ни о чем не подозревающих женщин, вблизи, без применения привычной техники, и, смакуя, вспоминать при этом многочисленные подробности их интимного быта.

Поначалу, когда они переехали в Бирюлево из коммуналки на Старопесковском, и дом напротив еще только заселялся, Людмила Борисовна, не раз заставая мужа в темной кухне с биноклем у окна, бурно протестовала. Однако в конечном счете смирилась и даже сама однажды приникла к окулярам, когда Ефим Валерьевич особенно настойчиво призвал ее оторваться от телевизора и взглянуть на что-то, по его мнению, стоящее.

К тому же свой неуемный интерес к чужой жизни супруг всегда объяснял свойством профессии, поскольку работал Курочкин репортером судебной хроники в газете «Вечерняя Москва».

Ефим Валерьевич профессиональным жестом направил бинокль на неспешно двигающуюся внизу фигурку. Брови его при этом удивленно поползли вверх.

Посредине пустынной улицы брела маленькая девочка. Ему показалось, что ей лет десять, не больше. Было видно, как хулиганистый ветер носился вокруг, раздувал ее тоненькую розовую курточку, трепал светлые волосики. Он явно затруднял ей ходьбу, мешал смотреть перед собой.

В бинокль Ефим Валерьевич хорошо разглядел, что девочка то и дело останавливалась, убирала волосы с лица, вытирала рукой наворачивающиеся на покрасневшие глаза слезы. Шапка у нее отсутствовала, перчатки тоже. Одета она была в джинсы и в стоптанные, белые когда-то, кроссовки. Под розовой курточкой виднелся не прикрывавший голое горло серый свитерок.

Ефим Валерьевич представил себе, как насквозь пронизывает ледяной ветер ее легкую одежонку, как холодно должно быть девочке одиноко шагать по ущелью улицы, среди громад серых многоэтажек с потухшими окнами, и снова невольно поежился.

Почему эта малышка бродит одна ночью? Куда смотрят ее родители? Разве они не понимают, как это опасно для ребенка! В городе еженощно происходят бесконечные преступления – всякого рода ублюдки совершают омерзительные убийства, насилия, похищения…

Судить надо таких бездумных родителей, родительских прав лишать!

Ефим Валерьевич поджал губы от возмущения. Ему даже пришло в голову, не стоит ли сейчас быстро одеться, спуститься и догнать девочку, проводить ее домой. Но сама мысль о том, что он выйдет сейчас на улицу, где гуляет этот отвратительно завывающий, пронизывающий ветер, была совершенно невыносима.

К тому же девочка, скорее всего, живет где-то совсем рядом, в этом или в соседнем доме. Засиделась у подруги и вот возвращается домой, небось не впервой, оттого родители и не волнуются. Можно даже, наоборот, попасть в неловкое положение, еще бог знает что подумают о нем. И потом, пока он будет одеваться, спускаться, девочка наверняка уже уйдет, не будет же она ждать, пока он выйдет. Вот она уже и так на границе его поля зрения…

С этими современными детьми, конечно, одни неприятности и беспокойства. Слава богу, что у них с Людмилой Борисовной нет детей. И так проблем вокруг хватает!

Ефим Валерьевич проследил, как девочка исчезла окончательно, потом подождал еще немного непонятно чего. Но улица была безнадежно пуста, один только разыгравшийся ветер с присвистом носился между домами.

Ефим Валерьевич вздохнул, потом убрал бинокль обратно в шкафчик и отправился в уборную.

Там он долго опорожнял мочевой пузырь, в скорбной позе застыв над унитазом. С интересом наблюдал, как вода в унитазе окрашивается желто-лимонным цветом.

Затем спустил воду, погасил свет и побрел в спальню, на звук мощного храпа Людмилы Борисовны.

Против ожидания уснул Ефим Валерьевич на этот раз довольно быстро. Ему снилась девочка в розовой курточке. Она весело смеялась и призывным жестом звала его за собой.

Он спешил, но догнать девочку никак не получалось. Чем больше он торопился, тем дальше удалялась она и в конце концов превратилась в маленькое розовое облачко.

Ветер гнусно взвыл, подхватил это облачко и унес куда-то далеко-далеко, в темную высоту.

2. Почтальон

Никита Бабахин вышел из девятого подъезда, ловко перескочил через лужу и, бодро помахивая сумкой, зашагал в сторону тридцать второго квартала. Точнее, ему нужен был квартал тридцать два «А». А там уже следовало разыскать восьмой корпус, в третьем подъезде которого, на шестом этаже, проживали сестры Шаховские, к которым собственно и направлялся Никита.

Вообще-то почтальоном Бабахин стал совсем недавно, где-то с месяц. А до того работал ночным грузчиком в бирюлевском супермаркете «Рамстор». Но из супермаркета его в конце концов выперли. Несколько раз предупреждали, чтобы на работе ни-ни, но все же терпели, так как работник Никита был хороший. Когда трезвый, конечно. Однако после того, как он ебнул целый ящик с дорогим коньком «Хеннесси», поскольку ни руки, ни ноги в ту ночь не держали, его все же поперли.

Но Никита не в обиде. Ему, можно сказать, повезло, дядя Витя пожалел, устроил к себе на почту. Тут, конечно, ответственности гораздо больше, а денег меньше. Ну и что с того?!. Никите новая работа даже очень нравится, ходишь по разным квартирам, людей всяких встречаешь. А когда такой день, как сегодня, когда пенсию разносишь, то и вообще хорошо. Все довольны, улыбаются, благодарят, а кое-где даже и подносят, когда видят, что почтальон не бабка какая-нибудь чахлая, а самый что ни на есть мужик, как говорится, в расцвете лет. И правильно делают, между прочим.

Никита громко рыгнул, поправил ремень и зашагал еще резвее. Конечно, хорошо бы еще где-нибудь добавить, но дядя Витя строго-настрого наказал, пока всю пенсию не разнесет, даже и думать не сметь. Это же деньги, не хухры-мухры. И носят их только тем, кто сам за ними прийти не может. Инвалиды там или больные, или совсем старые.

Ну уж, если снова где-то поднесут, тогда, конечно, деваться некуда. А так, чтобы самому, нет, этого Никита Бабахин себе никогда не позволит. Люди ждут пенсии, и он их не подведет, доставит прямо в руки, прямо сейчас.

Никита при этой мысли даже шмыгнул носом от сознания того груза ответственности, который на нем лежал.

К тому же с дядей Витей шутки плохи, он и упечь может, если разозлится!..

А насчет денег, кстати, если не хватает, то проблем нет подработать. На том же кладбище, к примеру, могилы рыть. С Лехой он завсегда договорится, тот Никиту в напарники без вопросов возьмет. Особенно сейчас, поздней осенью, когда земля становится стылая, мерзлая, одному рыть несподручно, вдвоем-втроем куда веселее.

Да и вообще, если вдуматься, много ли ему, Никите Бабахину, надо?!. Мать давно померла, так что живет он один. Слава богу, крыша над головой есть, все нормально.

Еще когда-то Лариска с ним жила… Тогда, конечно, было весело. Лариска шумная была, как выпьет, такие песни голосила, хоть стой, хоть падай! Но, конечно, и милиция без конца захаживала, соседи больно жаловались.

Но теперь-то тихо, она ведь давно уж куда-то делась, Лариска эта. Лет так десять-пятнадцать назад пропала. Может, сманил кто, а может, и сама куда намылилась, хрен ее знает…

Ну Никита, конечно, погоревал малость, недели три тогда не просыхал. А потом ничего, попривык. Но с тех пор уже никого не заводил, решил, что больше ни к чему это. Так сам по себе и остался.

Все так же бодро вышагивая, Никита Бабахин вскоре приблизился к кварталу «32 А» и уверенно направился к корпусу номер восемь. Один раз он уже здесь побывал, недели две назад телеграммы приносил поздравительные сестрам Шаховским.

Сестры эти – одна умора, каждой лет по сто, не меньше. Ну уж по крайней мере по девяносто, это как пить дать. Притом на лицо их не отличишь, только по одёже. У одной платок зеленый, у другой – малиновый. Понятное дело, они ж близняшки. У них и голоса одинаковые, и поведение. Только разве что зовут одну Наталья Всеволодовна, а другую – Анастасия Всеволодовна.

Телеграммы сестры получали по очереди, сначала одна вышла, потом другая. Каждая кланялась, чего-то там шамкала, благодарила. Цирк, да и только.

Дядя Витя говорил, что старушки эти чуть ли не княжеского роду. Им когда-то вроде бы целый особняк где-то в центре принадлежал. А потом их после революции уплотнили, в коммуналку загнали.

Ну а во время перестройки стали все центральные коммуны расселять, и тогда их сюда, в Бирюлево, и определили. С тех пор сестры на улицу и не выходят, обиделись, стало быть.

Еще б не обидеться, всю жисть в центре прожили, а теперь их вон куда загнали!

А с другой стороны, чего им на улице-то делать, чего они там потеряли! В центр старушкам все равно дорога заказана, еще окочурятся, пока доберутся, а вокруг на что им смотреть-то?..

Тем более продукты сестрам на дом доставляют, какая-то организация над ними шефствует.

Никита вошел в третий подъезд, поднялся в лифте на шестой этаж и, приосанившись, солидно позвонил в дверь.

Сначала было совсем тихо, но вскоре за дверью раздались шаркающие шаги и прозвучал глухой старушечий голосок:

– Кто там?

– Почтальон, – громко объявил Никита. – Пенсию вам принес.

– Одну минуточку, – произнес голосок.

Зазвякал дверной замок, и дверь наконец приоткрылась.

– Проходите, пожалуйста, – любезно пригласила старушка. – Мы вас уже заждались.

Никита шагнул через порог, невольно потянул носом. Пахнуло знакомым запахом, который он уже основательно выучил за время работы на почте. Затхлый запах невозможно было спутать ни с каким другим. Это пахло старостью.

В квартире Шаховских, очевидно из-за солидного возраста сестер, запах был, пожалуй, поострее, чем где бы то ни было. Аж в нос шибало.

«Старухи, видать, почти не проветривают, простудиться боятся», – мысленно предположил Никита, одновременно пытаясь прикинуть, которая из близняшек – Анастасия или Наталья – стоит сейчас перед ним.

Впрочем, быстро понял, что затея эта безнадежная, и перешел прямо к делу.

– Вот, – сказал он, вынимая из сумки обернутую в бумагу пачку с надписью «Шаховские», – получите. Тут на двоих. Пересчитывать будете?

– Ну что вы, молодой человек, – проскрипела старушка, принимая деньги. – Мы вам доверяем.

Аристократия, одно слово. Княжна, мать ее растак! Западло ей, видите ли, деньги пересчитывать!

С другой стороны, баба с возу, кобыле легче. А то она тут часа два будет купюры перекладывать, пока обе пенсии сосчитает.

– Тогда вот здесь распишитесь, – вслух сказал Никита, доставая бухгалтерскую книгу. – Вот ручка, держите.

Княжна Шаховская положила книгу на стоявшее в проходе старинное трюмо на ветхих ножках и, щуря подслеповатые глазки, расписалась, изрядно заехав при этом на чужую строчку.

Никита укоризненно покачал головой.

– А можно я за Наталью Всеволодовну распишусь? – прошамкала аристократка, оказавшаяся, как понял Никита, Анастасией Всеволодной. – А то она неважно себя чувствует, прилегла.

И она, вздохнув, посмотрела на закрытую дверь комнаты.

– Не положено, – растерялся не готовый к такому обороту Никита. – Надо, чтоб они сами.

– Надо так надо, – снова вздохнула Анастасия Всеволодна. – Ладно, вы подождите здесь, я пойду, разбужу ее. Вы позволите, она в комнате распишется? Или она непременно должна сюда выйти?

Никите неожиданно стало совестно. Чего, действительно, он привязался. Отдыхает человек и пусть себе отдыхает. Болеет к тому же. По себе ведь знал, когда голова с похмелья болит, шелохнуться невозможно, не то что встать. Да и какая разница, в конце концов, кто распишется. Тем более их не отличишь, этих сестер.

– Ладно, – великодушно махнул он рукой, – расписывайтесь вы за нее. Только никому не говорите, что я разрешил.

– Да ну что вы, – заулыбалась старушка беззубым ртом. – Не беспокойтесь об этом. Конечно, мы никому не скажем. Спасибо вам большое за чуткость.

«Спасибо на хлеб не намажешь!» – хотел было сказать Никита, но в последний момент удержался.

Намекать на что-либо этой аристократической бабке было совершенно бесполезно. Все равно не поймет. К тому же и поднести-то ей наверняка нечего.

Он терпеливо дождался, пока княжна нацарапает вторую подпись, спрятал книгу, чуть помялся еще для приличия и начал прощаться.

– Ну, я побег! – деловито объявил он. – А то еще работы полно. И, подумав, вежливо добавил:

– Наталье Всеволодовне передайте, чтоб не болела.

– Передам обязательно, – склонила седую головку Шаховская. – Благодарю вас за любезность. Всего вам доброго, голубчик.

– До свидания, – заключил в ответ Никита и быстро закрыл за собой дверь.

Оказавшись опять на лестничной площадке, Никита Бабахин первым делом глубоко вдохнул свежий по сравнению со стариковской квартирой воздух. Затем, как конь, вырвавшийся на простор, с облегчением мотнул несколько раз головой и помчался вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки. Настроение у Никиты отчего-то стало самое что ни на есть превосходное.

3. Клиентка

В то же самое время поблескивающий на холодном осеннем солнце черный лакированный «мерседес» неспешно въехал в Бирюлево и, плавно прокатившись между домами, замер у одного из подъездов второго корпуса двадцать восьмого квартала. Светловолосый шофер, выскочив из машины, быстро обежал ее, распахнул дверцу и подал руку сидевшей внутри пассажирке.

Из «мерседеса» выплыла наружу импозантная дама в дымчатых очках и норковой накидке на дорогом пальто. Она величественно прошествовала мимо гуськом сидевших на лавочке бабусек, разом онемевших от этого редкого зрелища, и скрылась в подъезде.

Там незнакомая дама вошла в лифт, несколько брезгливо нажала пальцем в лайковой перчатке на кнопку семнадцатого этажа и с грохотом унеслась наверх.

Еще через полторы минуты она все с тем же брезгливым выражением лица позвонила в обитую коричневым дерматином дверь. Судя по спешности, с которой дверь распахнулась, вновь прибывшую там явно ждали.

На пороге появилась сияющая от радости Людмила Борисовна Курочкина.

– А вот и вы, Эльвира Константиновна, – умильно заворковала она.