Нет покоя голове в венце

© Александр Кондратьев, 2019

© Комикс Паблишер, 2019

Посвящается моей жене Анне – с благодарностью за неизбывную веру и самоотверженную поддержку

Глава 1. Завещание

Страшный пожар разгорался в душе Бориса.

За дверью – его будущее, будущее его жены, детей, всей страны, возможно, всего мира. Нужно сделать всего один шаг, чтобы войти внутрь и совершить задуманное. Но как страшно! Борис мешкал несколько мгновений, и эти мгновения растянулись на вечность. Не получалось мыслить стройно, мысли накладывались одна на другую, разлетались в сторону, путались, и сквозь эту мешанину, как в лихорадке, проступало главное: ужасное зло, которое он задумал ради общего блага. Борис обернулся на сообщников. Серега Вобла и Федька Косой сидели на маленьких стульчиках, не подходивших им по росту. Они напоминали двух напуганных черепах, и то, как они вжали головы в плечи, как подобрались в ожидании грядущего, только усиливало это сходство. На столике между ними стояли тусклая лампа, большая бутылка водки и три маленьких кружки. Из бутылки едва отпили: выпивка была не к месту, волнение, осознание важности момента мигом отрезвляло. Тусклый желтый свет добавлял происходящему нереальности: как будто все они оказались внутри страшной сказки.

Федька поймал взгляд Бориса и тут же отвел глаза. Серега кусал губы и полировал взглядом ногти на правой руке. Борис кивнул – скорее себе, чем товарищам – и толкнул дверь. Поддержки ждать неоткуда, поэтому он призвал на помощь проверенное средство: юмор. Если страшное сделать смешным, с ним будет легче справиться.

Будущее, которое ждало его за порогом, имело вид длинного старика, растянувшегося на узкой кровати во весь свой великанский рост. Голова старика лежала на мягкой атласной подушке, голые ступни свешивались с кровати, выныривая из-под теплого пухового одеяла. В голову Борису вскочила дурацкая мысль: пощекотать заголенную пятку, – и он вцепился в нее, как в спасательный круг. Мало кто думает о пятках, когда имеет дело с сильными мира сего.

На прикроватной тумбе горела толстая свеча, распространяя по комнате праздничный церковный аромат. Рядом со свечой стояло несколько икон; лица святых в дрожащем свете выглядели живыми и сбивали с толку обманными гримасами. Стена напротив кровати вся была увешана иконами. Святые образы доминировали в помещении, нависали всей своей массой, терзали взглядами старика, распростертого на кровати. Интересно, подумал Борис, он и на горшок под иконами ходит?

Человек на кровати только выглядел стариком: на самом деле ему едва исполнилось пятьдесят пять лет. Душевная болезнь, постоянное напряжение воли, жизнь, наполненная излишествами и невоздержанностью, иссушили его и сделали похожим на связку хвороста. Кто бы мог подумать, что великого государя Василия, прозванного Волком за жестокий нрав, самого могущественного человека в мире, чьим именем матери пугали своих детей, ждет такой бесславный, унизительный конец?

Перед кроватью государя стоял маленький стул – на таких же в соседней комнате сидели Федька и Серега. Борис осторожно опустился на стульчик и наклонился вперед, ссутулился, всматриваясь в лицо спящего человека.

Почувствовав чужой тяжелый взгляд, Василий открыл глаза. Несколько секунд он глупо хлопал ресницами, фокусируя взгляд на посетителе, а потом, признав, улыбнулся:

– А, Бориска, это ты, – сказал Василий слабым голосом. – Ты чего это? Не спится?

Борис молчал. Первым побуждением было ответить, начать нести трусливую многословную чушь, чтобы болтовней отвлечься от главного. Борис подавил это желание. Он молчал и смотрел на больного правителя, а перед внутренним взором, пока он мучительно пытался придумать какую-нибудь шутку, проносились события, пережитые им по воле Василия. Разум Бориса уподобился весам, на одну чашу которых он бросал все плохое, накопившееся за годы службы, все несправедливости, все ужасы и злоупотребления, а на вторую он положил одно-единственное зло, которое замыслил против Василия. Обиды уверенно перевешивали, но на чашу с задуманным злом вдруг легли чувство вины и уродливая привязанность, привычка к государю, возникшая за годы службы.

– Бориска, чего молчишь? – встревожился Василий.

Когда-то его голос гремел, как весенний гром, а теперь сделался тихим и прерывистым. Сколько раз Борис становился свидетелем жутких перепадов государева настроения: обычно многословный, Василий вдруг замолкал, несколько секунд смотрел в пустоту (что он видел в этой пустоте?), потом начинал шептать и без перехода разражался ужасной громкой бранью – такой, что наутро едва мог говорить и только хрипел.

Все разладилось в этом большом человеке: пропал голос, потухли глаза, тело под одеялом – мешок с костями.

– Бориска, я видел сон. Такой хороший сон! Такой яркий! Там были все мои близкие. Мать, отец, мои жены, царствие им небесное, все дети мои. И ты, Бориска, ты там тоже был, – Василий тепло улыбнулся. – И мы все как будто в огненную колесницу забрались. А ты на козлы сел и начал править. И улетели мы прямо в небо. А на небе – Царица и все ее ангелы сладкоголосые. И все поют. И на душе так хорошо…

«Я тоже видел сон, – подумал Борис, – где я употребляю тебя противоестественным образом. Правильно говорят, что во сне все наоборот.»

Василий отбросил одеяло и рванул рубаху на груди.

– Я вижу, зачем ты пришел, Бориска. По глазам понял. Знаю этот взгляд. Ты злое замыслил. Я сам злой, я такое хорошо вижу. Я на троне столько просидел, потому что хороших от злых отличаю. Знаешь, в чем разница? Злой только о своей выгоде думает, а хороший – о ближнем. Злой ни перед чем не остановится, а для хорошего все – преграда. Злой бежит, а хороший стоит, ни на что не решается. Думает, как бы кого не обидеть. А бывают люди ни туда ни сюда, ни зла в них нет, ни добра. Куда ветер, туда и они. Что слепишь из них, то и получишь. А если не лепить, то и будут они ни рыба ни мясо. Вот ты, Бориска, такой же: пустой. Никому от тебя добра не будет, но и на большое зло ты никогда не решишься. Подует ветер, побежишь, успокоится – и ты вместе с ним. – Василий вдруг хохотнул. – Знаешь, как мы тебя между собой звали? Борис Без Яиц. Ха! Борис Без Яиц! Это потому, Бориска, что у тебя яиц нету.

Борис слышал от Василия это обидное прозвище. Государь не знал меры в питье и, напившись, часто бранил окружающих. Из-за особого положения Борису доставалось пуще прочих. Но Борис сумел за годы отрастить толстую кожу: на службе у Василия иначе было нельзя. Выгод от службы все равно было больше. Вот и сейчас: пусть изгаляется, недолго осталось. «Как мы тебя звали, тебе лучше и не знать, старый ты черт. Ладно, пусть у меня, по-твоему, яиц нету, это не так обидно, как иметь такой сморчок, как у тебя. Совсем не царский размерчик. Мы на него насмотрелись во время припадков. Точнее, глаза сломали, пока пытались рассмотреть».

– Ты ведь убить меня пришел, признайся, Бориска Скопец? – сверкнул глазами Василий.

Государь весь преобразился. В глазах запрыгали черти, губы растянулись в улыбке, будто этих слов, этой мысли он ждал для выздоровления. Василий приподнялся на кровати и впился в Бориса немигающим взглядом. Зрачки в покрасневших глазах так расширились, что серая радужка совсем исчезла. Борис подобрался. «Первым делом горшочек схвачу из-под кровати, накормлю его величество царскими удобрениями».

– Я пока здесь лежал, Бориска, я много думал, – запальчиво начал государь; он торопился, глотал окончания слов, будто боялся, что не успеет сказать. – Я обо всем передумал, пока эта проклятая болезнь ела меня. О жизни, о смерти, о предназначении, о роли государя в судьбах людей. И знаешь, что я тебе скажу? Мне многое открылось. Я всегда знал, что о самом главном можно просто догадаться. Вот я и догадался. Ты оставь свои паскудные мысли и послушай меня лучше, выйдешь отсюда умнее, чем вошел.

Василий вдруг упал обратно на подушку и какое-то время молчал. Борис осторожно привстал и внимательно посмотрел на Василия, пытаясь разглядеть, дышит ли тот. Злодей открыл один глаз и подмигнул Борису. Борис вздрогнул. «Ну что за беса нам Царица в государи определила?»

– Сядь, Бориска, и слушай, – государь повернулся набок и заговорил энергично, как будто заучил заранее. – Лучше бы тебе записывать, но ты, дурак, грамоте не обучен.

«Сказал полоумный царь», – огрызнулся про себя Борис. Но, с другой стороны, на правду не обижаются: Борис, при всем его известном красноречии, так и не научился писать. Государь любил, чтобы ему читали вслух, а Борис часто бывал при нем, так что понахвататься успел, но всерьез грамоту так и не освоил.

– Ничего, запомню как-нибудь, – сказал Борис. – Я же не буквами думаю.

– Запоминай получше, – хрипло рассмеялся Василий. – Через сто лет все будут жадно выискивать любое упоминание обо мне, каждое мое слово. Через двести мне повсюду поставят памятники. А через триста признают, что я был величайшим государем в истории.

«Через триста лет никто и не вспомнит, что ты жил, – подумал Борис. – А если и вспомнят… Надеюсь, к тому моменту наконец изобретут бумагу для подтирания да твой светлый лик на ней отпечатают».

– Как в святых книгах написано? – продолжал разглагольствовать Василий. – Всякая власть – она от святой матери нашей. Так? Но какие ее проявления мы видим в повседневности? Наша Царица не очень-то балует нас своим вниманием. Я жизнь свою положил на то, чтобы найти ответ на один вопрос. Знаешь, какой? Знаешь? – речь Василия снова ускорилась, он забормотал, и Борису пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, о чем говорит государь. – С детства моя жизнь была испытанием. Матушка с отцом рано оставили меня, и я, маленький, насмотрелся на произвол власть имущих. А кто были эти власть имущие? Все наши первые люди. Шуйцы, Каменские, Глиничи, Бадашевы. Все богатство моей семьи разграбили, всю казну вынесли. Золото переплавили в чаши золотые, на тех чашах свои имена написали, будто в их семье это уже много лет. Меня и брата моего ни во что не ставили, при нас поносили наших родителей самыми последними словами. Каменский в сапогах моего отца ходил и на его постели спал, напившись.

Борис уже много раз это слышал: детство государя оставило на нем, на всей его личности тяжелый след. Стоило Василию выпить лишнего – начиналась старая песня. И всегда – в одних и тех же выражениях: бедный, несчастный, маленький тиран. Но сегодня история приняла неожиданный крен.

– Я с ними со всеми расправился, когда подрос. Кроме Шуйцы, этого простил. Но в душе я затаил обиду на Царицу. Почему не помогла, не уберегла нас с братом? И решил я при удобном случае ее испытать. Пошел в церковь в святой день, забрался в темный уголок и начал тихонько говорить всякие богохульные слова. Я помню, как сейчас, стою под иконами, шепчу гадости, а сам зажмурился: боялся, что меня громы и молнии поразят. Что крыша храма отъедет в сторону, что голубое небо разверзнется, что в расколе явится Царица, схватит меня своей огромной рукой и об землю расшибет насмерть. И что? Разверзлось небо? Явилась Царица? Посмотри-ка, вот он я, целый и невредимый.

Василий рассмеялся, смех перешел в кашель, и государь долго не мог откашляться.

– И тогда я подумал: нет никакой Царицы. И последней любви нет, и возлюбленного тоже нет. Есть только я и все остальные. Я нескольких жен взял, помнишь, а потом прогнал их всех. Я объявил, что теперь не надо мне жен, я венчаюсь с Царицей. Я и буду ее возлюбленным. И никакого конца света не случится. Может, после меня – да какое мне до этого дело? Помнишь, какой переполох начался? Послы из соседних стран приехали. Неслыханное дело! Богохульство! Я приказал их всех обрить и вернуть обратно. И что? Кто-то пошел на нас войной? Ха! Все перепугались. А я стал царем, первым человеком на всем свете. А «Последняя любовь» – это просто какие-то древние бредни.

Да, Борис помнил этот ужасный международный скандал: мир тогда подкатился к краю пропасти. Василий посягнул на святое, но и это сошло ему с рук. Несколько удачных военных кампаний и большое войско – успешное подспорье для любого правителя-богохульника. Вот, кстати, и ответ, гадит ли он под образами. В каком-то смысле вся его жизнь – это одно большое срамное облегчение перед иконами.

– Я понял самое важное, Бориска. Там, – Василий кивнул в сторону икон, – здесь, – государь приложил руку к груди, – ничего нет. Это ужасная пустота внутри и вокруг каждого. Поэтому мы и придумали Царицу, чтобы нам было кого любить. Чтобы было чем заполнить эту пустоту. Но любовь – это скука. Людям не это нужно. Любовь – для хороших, для тех, кто стоит на месте, для них их скучные мгновения тянутся веками. А люди ведь в большинстве своем плохие. Им нужно бежать: за выгодой, из страха, как бы там ни было, но бежать – из шкурного своего интереса. И я дал им то, что им было нужно: они у меня набегались вдоволь.

Василий снова рассмеялся и снова зашелся кашлем.

Борис с отвращением посмотрел на своего государя. Столько лет люди терпели его! Это же самая гадкая и самая черная шутка в истории: поставить над такой страной на полвека такого кровопийцу. Нет на небе и под ним никакой справедливости. Или есть? Ведь такой царь удобен всем: он как козел отпущения. Каждый мог делать что вздумается, а во всем винить царя. Спекулируют хлебом во время голода? Василий Волк все соки из страны выжал! Судья вымогает взятку? При Василии вся система управления сгнила. Муж бьет жену? Это Василий Лютоволк его научил. И даже соседям удобно! Собственных забот полон рот – так это все из-за проклятого Василия.

А ведь это просто старый больной дурак, жалкое чучело, пародия на человека. Его давно надо было бы удавить, как бешеную собаку. Только как жить-то без него будем? Кого винить во всех грехах?

Не попробуем – не узнаем.

Борис тяжело вздохнул, потянул подушку из-под венценосной головы. Василий засопротивлялся, цепко схватился за руку. И тогда Борис сделал то, о чем мечтал давным-давно: влепил государю пощечину. В душе Бориса грянул гром: чувство было такое, будто он сорвал юбку с самой Царицы. Василий открыл рот, обнажив остатки желтых зубов, приложил ладони к щекам и уставился на Бориса широко раскрытыми глазами. А потом весь затрясся и горько заплакал.

– Плачь, плачь, – прошипел Борис. – Васятка, Васечка, Василиска, Царь дураков, Петушиный король, стулодержец Безмозголии, задоблюститель Бездарики, дудка, вор, убийца, шут, собачий сын! У меня для тебя есть целая куча прозвищ! Нравятся они тебе? Шептун, шутиха, Государь Несмеян, пискун, комар, конина тощезадая…

Борис не сразу понял, что Василий вдруг от слез перешел к смеху.

– Ох… ох… Бориска, прекрати! – сквозь смех сказал Василий. – Ты же уморишь меня, дурак!

Борис с недоумением глядел на Василия, прижимая к себе подушку.

– Я знал, что ты дурак и бездарь, – чуть отдышавшись, утирая слезы, сказал Василий. – Но я никогда не думал, что у тебя такое дурное чувство юмора. Это не шутки, а какой-то лай собачий. Попробуй еще, ну-ка! Ты можешь лучше!

Это было последней каплей. Борис почувствовал, как в нем что-то разорвалось. Перед глазами потемнело, сердце зашлось.

– У меня отличное чувство юмора! Все смеются над моими шутками! Посмотри, как я сейчас всех насмешу!

С этими словами он навалился на государя и вдавил подушку в ненавистное лицо. Старик забился под ним. Силы в нем не было, и помешать Борису он не мог. Он слабо бил его по спине, обвил его ногами, как любовника, пыхтел и кричал под подушкой, но уже ничего не могло его спасти.

Секунды борьбы тянулись для Бориса мучительно. Ему доводилось убивать (на волчьей службе без этого обойтись немыслимо), но в глубине души он не был ни злым, ни жестоким. Он уважал право на жизнь и не делал различия между дождевым червем и человеком. Никто не имеет право забирать жизни без особой причины. Те две смерти легли на его душу тяжелым грузом. Он утешал себя: то были преступники, изменники, злодеи, – хотя прекрасно знал, что все обвинения ложные, придуманные безумным царем без всякой причины. Именно те убийства и стали первыми шагами на пути, что привел его сегодня в эту комнату.

Борис живо представил лица убитых. Они часто снились ему и преследовали в мыслях. Оба были из опальной семьи Холодовых. Обоих бросили в тюрьму по подозрению в шпионаже. Обоих он застрелил из пищали. Василий совал ему нож, но Борис хотел сделать дело поскорее. Тот, что помоложе, улыбнулся ему на прощанье, будто бы понял и простил его. Тот, что постарше, забегал по камере, закричал, бросился на стенку…

Воспоминание о жертвах потянуло за собой неожиданную мысль: зачем он делает это? Чем он лучше старого черта, если единственное решение, которое он придумал, – измена и подлое убийство? Кто поставил его палачом над людьми? Даже над такой скотиной, как Василий?

Борис ослабил хватку, помедлил немного и убрал подушку совсем. Царь был жив: он жадно вздохнул и захлопал ртом, как рыба.

– Я же говорил… Кишка тонка… – прохрипел Василий. – Борис… Без яиц… Я встану… Я прикажу… Всю твою семью… Я… Убью…

– Твою мать! – закричал Борис и бросился прочь из комнаты.

Вобла и Косой вскочили ему навстречу.

– Ну что? – сказал Вобла, искательно заглядывая в глаза. – Все кончено?

– Он это? Того? – от волнения глаза Косого, казалось, разбежались еще дальше.

Борис решительно отстранил их, подошел к столику, взял бутылку водки, запрокинул ее и начал жадно пить, будто это не спиртное, а обыкновенная вода. Он пил и пил, не чувствуя вкуса, блуждая взглядом по потолку. Живот забило свинцом, но Борис не останавливался.

Чувства его были на пределе. Юмора не осталось. Он думал о будущем, и оно тонуло в тумане. Бежать, бежать, схватить в охапку всю семью, уехать из страны, продаться королю Казимиру. Или взять корабль и уплыть за десять морей – куда угодно, только подальше от Гардарики. Борис, какой же ты слабак! Не зря старый черт смеялся над ним.

Борис осушил бы бутылку до дна, если бы из государевых покоев не прилетел ужасный крик.

– БОРИС!

Косой и Вобла переглянулись и ошарашено посмотрели на Бориса.

– У, черт! – отрываясь от бутылки, плюнул Борис.

В сердцах он ударил бутылкой по столу. Бутылка разбилась, осколки брызнули во все стороны, остатки питья пролились. Острое горлышко осталось в руках. Борис поранился, кровь потекла по рукам, но он этого не замечал. С диким лицом он бросился в комнату к царю, чтобы завершить начатое. Оставшиеся в прихожей заговорщики вжались в стены в ожидании страшной развязки.

Борис подскочил к кровати государя и занес руку с разбитой бутылкой, чтобы оборвать ненавистную жизнь… Но неестественное спокойствие, запечатленное на обычно подвижном лице государя, вынудило его остановиться. Борис положил опасную стекляшку на прикроватный столик и протянул окровавленную руку к губам тирана, будто давая кровопийце напиться в последний раз. Василий не дышал. Борис приложил ухо к узкой худой груди: сердце не билось.

Все было кончено.

У историков нет однозначного мнения по поводу того, как умер Василий V Волк из рода Синеуса. Версия Карамазинова о том, что его убил Борис Воробьев, не находит подтверждений в проверенных источниках и основывается только на одном послании, отправленном неустановленным лицом полынскому королю Казимиру. В этом послании неясно указывается на возможность готовящегося переворота: «Есть дума царя убрать». Карамазинов делает ряд очень смелых обобщений с явной целью придать истории большей драматичности. Версия историка Синицына также не является убедительной. Синицын предполагает, что Василия отравили иностранные шпионы или кто-то, кто действовал в их интересах. На это якобы указывает нордландская летопись: «Преставился Василий Поганый, и кровь ртом изошла». Как бы там ни было, ни Полынь, ни Нордланд, ни другие страны не сумели извлечь очевидную выгоду из смерти опасного соседа. Наиболее правдоподобной находим версию историка Осмомыслова, который оставил свою обычную язвительность и написал, что Василий умер в результате общего нервного и физического истощения: «На пятьдесят пятом году жизни, в пятьдесят второй год своего правления, скончался Василий V Волк, возможно, самая противоречивая фигура во всей истории Гардарики. По количеству оценок, интерпретаций и жарких споров годы его правления мало с чем могут сравниться, разве что с последующим временем Бориса Воробьева, поэтому их часто объединяют в один период и называют его «Интересное время», «Бунташный век» или «Лихие годы». Все десятилетия своего долгого царствования Василий из-за душевной болезни как бы скручивался в пружину сам и скручивал целую страну вместе с собой. Естественным образом он сломался, сгорел в результате тяжелого напряжения воли, и только наступившее царствование Бориса сумело удержать истощенную Гардарики на краю гибели. Умер ли Василий сам или Борис ему помог, чтобы вступить на престол? Для нас, потомков, это особого значения уже не имеет. У истории нет сослагательного наклонения. Единственное, что я могу сказать точно, так это то, какими смешными сегодня кажутся пассажи из официальной хроники того времени. «И преставился великий государь Василий, и перед смертью рек: на тебя, Борис, оставляю я свое царствие, и Царицу, и детей моих. Держи все в мире, по уму, каким ты наделен в обход моему сыну». Представляя себе тяжелый характер Василия, трудно даже помыслить, что он мог кого-то всерьез похвалить, разве что в очередном помутнении рассудка. Очевидна более поздняя редактура. Также следует отметить, что проводившаяся в прошлом веке эксгумация с целью создания достоверных скульптур правителей прошлого не подтверждает прямо теорию о насильственной смерти Василия. Таким образом, нет никаких явных доказательств цареубийства, и с некоторой долей уверенности можно утверждать, что эта загадка явилась в истории из-за несогласия ряда историков с авторитетным мнением Карамазинова.

Глава 2. Посольство

Ягайла, первый посол Полыни, смотрел по сторонам и не мог надивиться.

Он по привычке боялся ехать в Гардарики: помнил свои прежние визиты. Прошлое посольство неудачно совпало с очередным умопомешательством Волка, народ был побит и напуган, и огромная страна лежала под ногами большим безжизненным пространством. По дорогам на вороных конях слонялись волчата, личное государево войско, которому дозволялось делать все, что вздумается. Один раз волчата остановили Ягайлу со спутниками – обошлось, сговорились на мешочке с золотом. Чем бы дело кончилось без охранной посольской грамотки, одной Царице ведомо. Ягайла тогда перепугался и думал, что еще никогда не был так близок к смерти.

Отпечаток упадка лежал на всем. Опустевшие дома глядели на проезжих черными глазницами окон, будто исполинские скелеты, закопанные в землю по самую шею. Почтовые станции давно не обновлялись, у многих протекала крыша, в постелях завелись кусачие клопы. Единственными оживленными местами во всей стране были придорожные кабаки. Государь обладал единоличным правом торговать выпивкой, и все доходы с кабаков шли в Васильеву казну. Люди приходили сюда издалека и, напившись, так и оставались тут ночевать, валились кто куда: на грязный пол, на лавку, на протертую сотнями задов скамью. Питейных заведений было немного, а печалей у народа – великое множество, отсюда и завидная посещаемость. Циничный расчет Василия оказался верен: народное пьянство обогатило его.

Ягайла запомнил Гардарики огромным кладбищем, а ее столицу, Маки, – уродливым могильным камнем на нем. Предместья разорены и кое-где сожжены волчатами. Недалеко от дороги можно было разглядеть тела, брошенные там, где случилось душегубство, – и это на подъезде к столице! Праздничный Царицын двор с разноцветными фантастическими куполами, отстроенный Василием для своего символического венчания, выглядел насмешкой над всей страной: вычурное великолепие, воплощенное богатство, подчеркивающее нищету и убожество всего остального.

Так было раньше, такой Гардарики врезалась в память Ягайле. Как же все переменилось со смертью Василия! Большая страна ожила, преобразилась, расправила плечи. По дорогам ехали телеги, пастухи гнали стада, детишки бежали куда-то по своим выдуманным делам.

И самое удивительное, чего раньше в Гардарики не было никогда: люди улыбались. Женщина с двумя наполненными ведрами встала на обочине, чтобы пропустить посольский экипаж, Ягайла невольно загляделся на нее, на ее полнокровную красоту, и женщина, ничуть не смутившись, улыбнулась ему. Экипаж провез его мимо, навсегда увозя прочь. Посол испытал удивительное противочувствие: грусть и радость одновременно. Как неправильно все раньше было устроено, если такие простые вещи кажутся чудесными! И как справедливо, что смерть приходит за сильными мира сего в отведенный им срок, не делая для них исключения. Еще десять лет царствования, и у Василия не осталось бы подданных: половину он перебил бы сам, остальные сгинули бы из-за беспросветной нищеты и наброшенного на них неподъемного ярма.