Я – человек. Роман об эмиграции

Ляля

Мария вышла на крыльцо, сложила ладони трубочкой и позвала: «Ляля! Лялечка, иди домой!» «Ой мама, ну что ты ее зовешь? Она же с Мареком прощается: он уходит на фронт», – Роза отложила книгу и с укором посмотрела на мать. Студентка ленинградского мединститута Роза успешно сдала экзамены после первого курса и приехала к маме и сестре на каникулы.

Было начало августа сорок первого, воздух был наполнен цветением трав и запахом яблок. Не хотелось верить, что где-то рядом идет война и гибнут люди. Несколько раз за последние дни пролетали над белорусским селом немецкие самолеты, но не бомбили и не стреляли. Может быть, всё обойдется, их прогонят и опять жизнь пойдет своим чередом, люди будут растить хлеб, играть свадьбы и рожать детей, не боясь завтрашнего дня.

Ляля и Марек сидели на траве под кудрявой, пушистой березой. Им не найти было слов, чтобы выразить всю печаль от осознания, что завтра они уже не будут вместе. Еще совсем недавно они носились со всеми дворовыми мальчишками по чужим огородам, воровали соседские яблоки, лазили по деревьям и заборам и вдруг, совсем недавно, поняли, что их, восемнадцатилетнего Марека и пятнадцатилетнюю Лялю, которую все называли «свой парень Лялька», связывает нечто большее, чем неугомонное и безалаберное детство. Первое и сильное чувство завладело их душами, и поэтому предстоящее расставание было для них смерти подобно.

– Знаешь, Лялька, я счастлив, что у меня есть ты. Даже если я погибну, то я не зря жил. Я любил. Я люблю тебя, Лялька.

– Ой, Маречек, зачем ты говоришь такие страсти. Ой, прямо сердце мое разрывается. Не погибай, пожалуйста, – Лялька заплакала.

– Не плачь, Лялька! Ты же смелая, ты же – свой парень, – Марек не находил слов, чтобы утешить девушку. – Можно, я тебя поцелую, Лялька?

– Можно, – тихо произнесла девушка и закрыла от смущения и страха глаза. Она почувствовала, как потрескавшиеся Марекины губы нежно коснулись ее щеки.

– А теперь я должен идти, Лялька. Через несколько минут мне надо быть на сборном пункте. Прощай и береги себя.

Зареванная и печальная пришла Лялька домой. Не сказав ни слова маме и сестре, прошла в хлев, села около коровы Муськи и начала ее доить. Струйки белого теплого молока успокоительно действовали на девочку и она, совсем забыв, что Муська – корова, а не человек, стала ей рассказывать, как они гуляли сегодня с Мареком, как он признался ей в любви и впервые в жизни поцеловал.

– Му-у-у, – промычала корова, и Лялька услыхала в этом очень большое одобрение.

Лялька большую часть своего времени проводила на улице, с мальчишками. Любила драться, лазить по заборам. Мать и сестра не переставали удивляться, каким образом успевала эта озорная девчонка учиться на отлично, помогать по дому и ухаживать за Муськой.

Девочки рано остались без отца (Розе было семь лет, а Ляле – три года), и все заботы по содержанию дома и детей легли на худые плечи Марии. Стройная, с копной пышных черных волос и темно-серыми глазами, Мария Леви была лакомым кусочком для многих молодых мужчин, живших в селе. Они пытались ухаживать за молодой вдовой и делали ей предложения выйти замуж, но получали твердый и нетерпящий возражений отказ. Мария не представляла, как чужой мужчина сможет стать настоящим отцом ее девочкам, и отдавшись в жертву одиночеству, каждую ночь омывала свою подушку горючими вдовьими слезами.

Глубокой темной ночью раздался рев двигателей, немецкие самолеты снова летали над селом. «Опять разведывают гады!» – пробурчала сквозь сон Роза. Но совсем рядом раздались взрывы снарядов, они и нечеловеческой силы вопль разбудили жителей села. За окном послышались шаги бегущих людей и крики: «Немцы! Немцы!!! Бегите, кто может! На станцию!»

Мария вскочила с постели. «Девочки, быстрее, вставайте, одевайтесь, бежим!» – наспех надевая платье, торопила она дочерей. Взрывы не умолкали, они раздавались то слева, то справа. Не чувствуя под собой ног, женщина с дочерьми бросилась бежать к станции. На станции стоял товарняк, в котором уже оказалась большая часть жителей села. У поезда стоял красноармеец, подтянутый крепкий мужчина – смуглый, с иссине-черными волосами и большими серьезными карими глазами – помогавший старикам забраться в вагоны и пытавшийся успокоить паникующих сельчан. Когда в темноте ночи перестали различаться бегущие к поезду люди, красноармеец закрыл раздвижные двери каждого из четырех вагонов, имеющихся в поезде, и приказал машинисту трогать.

Поезд медленно тронулся. Но снова налетели вражеские самолеты и стали бомбить станцию. В соседний вагон попал снаряд. Послышались истошные крики. В вагоне, где находились Мария и девочки, началась паника. Люди пытались выскочить из вагона, в поисках выхода они кидались на стены. Обстрел продолжался. Поезд со скрипом остановился. Дверь вагона открылась в самом неожиданном месте, и красноармеец, потерянный, окровавленный и ссутулившийся от боли и груза ответственности за жизни этих людей, который невозможно было выдержать в тот момент в одиночку, закричал с незнакомым и от того врезавшимся Ляле в память акцентом: «Скаа-рэе! Бэгите, кто куда может!».

Мария и девочки выпрыгнули из вагона и побежали, что было мочи. Ляля бежала, не чуя под собой ног. Она была без ума от ужаса, от взрывающейся перед ней земли, от фонтанов крови вперемежку с травой и песком. Перед глазами было темно. «Куда я бегу? – промелькнуло в голове. – Где мама и Роза?» Она неожиданно остановилась, как вкопанная, и, вобрав в легкие столько воздуха, сколько только могла, стараясь перекричать вой моторов, грохот взрывов и крики людей, заорала: «Ма-ма!!!»

Кто-то потянул ее снизу за платье. «Чего ты орешь? – Роза подползла к сестре и приказала: – Ползи со мной, дотащим маму до дома. Ее ранило в плечо. Она в шоке и сама не дойдет».

Девочки потащили раненую мать к дому. Навстречу им выбежала Муська, волоча заднюю ногу. Раненое вымя свисало окровавленным куском мяса. Завидя хозяев, она остановилась, тихо замычала, как бы жалуясь на свою такую невыносимую и тяжкую судьбу, легла на бок и закрыла глаза. Когда подошли к дому, ахнули. Вместо дома остались лишь две стены.

Гул моторов прекратился. Самолеты, совершив свое изуверское дело, улетели. Мария пришла в себя и, обняв за плечи дочерей, снова поплелась на станцию. Надо бежать, надо уезжать. Здесь оставаться нельзя, да и негде.

Все оставшиеся в живых жители села разместились в двух уцелевших вагонах поезда, и поезд медленно тронулся на восток. На эвакуационном пункте в Воронеже семью Марии направили в Башкирию.

Роза обрадовалась, когда узнала, что ее ленинградский мединститут тоже эвакуируется в Башкирию. Началась новая жизнь, полная забот, как не замерзнуть, как не умереть с голоду и как продолжать учиться, несмотря ни на что. После лекций Роза работала медсестрой в военном госпитале, куда каждый день привозили искалеченных, измученных солдат. Госпиталь работал без перебоя, как большая фабрика, превращавшая полуживых людей в годных к дальнейшей боевой службе или же в забракованных, которые, хоть и не посмотрят больше смерти в лицо, но будут калеками всю оставшуюся жизнь.

Добродушная, внимательная и привлекательная сестричка пользовалась большой любовью у солдат, особенно у вновь прибывшего офицера Моисея, раненого в грудь. У них завязался роман. Моисей, оставивший на операционном столе три своих ребра, но уговоривший главврача отправить его на фронт снова, каждую неделю писал Розочке нежные письма, заставлявшие бледные девчачьи щеки пламенеть от счастья.

Лялька продолжала учиться в школе. Ей оставалось еще два года учебы. После уроков она шла работать на завод, где производили каски и кружки для солдат. «Пусть эти каски спасут ваши жизни, мальчики, а эти кружки напоят влагой ваши губы, – мысленно повторяла Лялька, бережно укладывая работу в ящики. – И тебя пусть спасут, Маречек, радость моя».

Каждый вечер ложилась она спать с мыслью, где сейчас ее Марек. Уже долгое время от него не приходило писем. Только бы жив был. Тетя Хана, мать Марека, красивая, высокая полька, жила в нескольких километрах от семьи Леви, и Лялька каждое воскресенье ходила навестить ее, а заодно и узнать, что слышно от Марека.

Вот и в это роковое воскресенье зашла Лялька к Хане. Хана сидела на коленях на полу. Растрепанные волосы соломенными прядями рассыпались по ее плечам. Руки были исцарапаны в кровь. Глаза, такие красивые, цвета весеннего неба, были пусты, холодны и смотрели куда-то в даль, сквозь Ляльку, сквозь стены. На столе лежали две похоронки – Марека и Станислава, мужа Ханы.

«Тетя Ханочка, тетя Ханочка!» – запричитала Лялька. Она стала обнимать и гладить бедную женщину, но та совершенно не реагировала на нее. Хана была вялой и слабой, видимо не ела несколько дней. Лялька выбежала из дома и стала бегать по разным хатам, прося помощи. Хану надо было везти в госпиталь. Ее надо было спасать. Один мужик, у которого была лошаденка и сани, взял Хану на руки, посадил в сани вместе с Лялькой и повез в Уфу.

«Помоги ей! Спаси ее!» – не переставая твердила Лялька сестре, когда та вместе с другой медсестрой понесли Хану на носилках в отделение. Долгое время Хана отказывалась есть, хотела умереть. Лялька все вечера проводила у постели больной. Это было всё, что ей осталось от Марека: его мать. «Тетя Ханочка, вы должны жить. Ведь Марек и дядя Станислав погибли, чтобы вы, мы и все-все – жили!» – уговаривала бедную женщину девочка. Прошло пару недель, прежде чем Хана пришла в себя. Она стала причесывать волосы, умывать свое прекрасное изможденное лицо и, однажды взглянув в окно, тихо произнесла: «Весна!» Она упросила главврача взять ее сестрой в госпиталь. Надо было видеть, с какой нежностью она перевязывала раненым бойцам окровавленные раны, мыла их и ухаживала за ними, стараясь всю свою невостребованную любовь передать этим мальчикам, которые, быть может, побывали в одном окопе с ее сыном и мужем.

Лялька закончила «на отлично» школу и в день получения своего аттестата зрелости, когда в красном уголке собрались все выпускники, учителя и работники РОНО[1], выступила на сцене и прочла «Стихотворение о советском паспорте». Ее голос так ясно и торжественно звучал в тишине переполненного зала, что на следующий день ее вызвали в комитет партии и поручили работу диктора в городском радиоузле. Нужно было утром и вечером передавать сводки с фронта и последние новости о происходившем в тылу. Работа Ляльке очень нравилась. А еще ей очень нравилось, что всё время между передачами она должна была выискивать детей-сирот по всему Воскресенскому району Башкирии, пристраивать их в детский дом, мыть их, кормить и вести с ними подготовительную работу для поступления в школу.

Закутав ноги шерстяными портянками и крепко перевязав лапти, рыскала Лялька по окрестным селам и деревням, лесам и рощам, выискивая несчастных и, когда находила их – маленькие, голодные, съежившиеся комочки, – сердце наполнялось неописуемой радостью: «Еще один человек спасен!»

С боев приходили радостные вести. Советские войска заняли Польшу, Чехословакию и приблизились к границам Германии, чтобы уничтожить самое нутро фашистской гадины.

В один прекрасный майский день в дверь Леви постучали. «Лялька, вставай. Срочно в радиорубку. Важное сообщение». Было 6 часов утра. Обычно утреннее сообщение передавалось в 8 часов. У Ляльки тревожно забилось сердце. Что бы это могло быть? На радиостанции ее встретили плачущие от радости коллеги: «Лялька, Победа! Понимаешь? Победа!»

Сообщение о капитуляции фашистской Германии и о победе советских войск было безоговорочно решено поручить сделать Ляльке. Только ей! Лялька, стараясь подавить рыдания в своем голосе, набрав воздуха и затаив на мгновение дыхание, приготовилась вещать. И всё-таки на самой последней секунде спокойствие покинуло ее, и она закричала в микрофон: «Победа, дорогие и любимые мои товарищи, Победа-а-а!!!»

На ватных ногах вышла из здания. Огромное количество людей, окруживших радиостанцию, смеющихся и плачущих, бросилось к ней, люди подхватили ее на руки и стали бросать в воздух. «По-бе-да! По-бе-да!» – скандировали они.

«Сколько я буду жить, никогда не забуду этого», – рассказывала Ляля маме и сестре о случившемся в тот день.

В июне 45-го Лялька поехала в Москву поступать в педагогический институт и, уже живя в студенческом общежитии, узнала из маминого письма новость о том, что к Розе приехал майор Моисей, женился на ней и увез свою жену-врача в военный гарнизон в Закавказском военном округе.

Хотя Ляля очень уговаривала мать переехать в Москву, Мария отказалась. В Уфе она нашла свой второй дом, вторую родину, новых друзей. Особенно близко она сдружилась с Ханой. О том, чтобы вернуться назад, в Белоруссию, не могло быть и речи. Там остались развалины и боль о погибших близких.

Борис

Июль сорок первого. Уже месяц топчет проклятая война своими тяжелыми, пыльными сапогами советскую землю. С победным маршем занимают немецкие войска деревню за деревней, город за городом. Измученная и окровавленная, отступает Советская Армия, оставляя за собой погибших солдат – мальчишек, не успевших сказать свое первое «люблю», падающих в обморок при виде крови раненого товарища и не успевших еще поселить в своей душе гнев и ненависть, так необходимые для того, чтобы безжалостно выпустить пулю или проткнуть штыком грудь врагу, извергу и фашисту.

Каждый день собирались жители маленького белорусского городка С. к зданию городского совета, чтобы услышать новые сводки Советского информбюро. Новости были нерадостные.

Уходили на фронт сыновья и мужья, и пыль дорог застилала, как туман, их спины. Наступило время, когда почтальоны возненавидели свою работу, всё чаще и чаще принося в дома похоронки. Жены и матери молили Бога, чтобы такой желанный в мирное время почтальон прошёл мимо их ворот. Но всё чаще и чаще нежданное известие приходило в семьи, окна и зеркала накрывались темной тканью, и вмиг постаревшие и поседевшие женщины разрывали рыданьями вечернюю тишину.

Закончив вечернюю молитву и разрешив приступить к еде, Иосиф печально осмотрел всех сидящих за столом. От пустых стульев, некогда занятых ушедшими на фронт сыновьями, веяло печалью и болью. Где же вы, мальчики – Зяма, Зелик и Боря?

Зяма, или как его по-русски в паспорте обозначили – Зиновий, вернувшись из армии и женившись на соседской Циле, за которой пробегал всё свое школьное детство, в первые же дни войны ушел в солдаты, оставив на попечение родителей свою беременную жену. «За него не боюсь. Он стержень. Его не сломать», – подумал отец.

Зелик, не желая ждать полгода до своего совершеннолетия, пошел на фронт добровольцем. Для отца он был самой большой проблемой. Непоседа, которого невозможно было удержать дома. Ему не терпелось скорее вон, на улицу, где его поджидала уличная шпана. Зачинщик уличных разборок и гроза маменькиных сынков. Если в городе случались драки, то милиция первым делом шла в их дом. И даже если отец точно знал, что Зелик в это время был дома или во дворе – так сказать, «на глазах» – как же трудно было оправдаться и доказать это: слишком уж часто парень был замешан в подобных делах. Красноармеец, записывающий в регистрационный лист добровольцев, оглядев Зелика и послушав, что о нём нашептал на ухо начальник отделения милиции, сказал:

– А тебя, парень, я запишу в штрафной батальон.

– Мне всё равно, в какой батальон. Главное немцев бить! – гордо отчеканил Зелик, даже не представляя, что его ждет.

Боря два года назад ушел в армию, служил на Дальнем Востоке и должен был со дня на день вернуться домой. Но из-за войны с Германией и военной эскалации со стороны Японии не был демобилизован и остался на службе на китайской границе в артиллерийских войсках. Добродушный и смешливый, он был самым любимым маминым сыном. Всегда внимательный и отзывчивый. Если Нихаме случалось плохо – поясница ли заболит, или сердце заколет – он был тут как тут. Со всем поможет, всё приготовит. Играл с девчонками в куклы и учился у них шить для кукол одежду. И такой сластена… Бывало, проснется ночью, пройдет тихо на кухню и намазывает на хлеб варенье. А потом опять спит. Нихама втихаря от мужа заворачивала такой бутерброд для Боречки и клала ему под подушку. Чтобы не бегал по ночам, сон не прогонял. И как он там в армии, милый Боречка? Он мог всегда постоять за себя и всегда развеселить самую грустную компанию. Каждый из братьев, ища слушателя или советчика, шел к Боречке делиться своими проблемами.

Не было за столом еще и Сонечки. Сонечка, выйдя замуж за московского инженера, по делам службы заехавшего в этот маленький белорусский городок и вскружившего ее буйную курчавую голову, жила с мужем и маленьким сыном в Москве. Как же радовались родители, получая от нее жизнерадостные письма, где она не забывала написать, как скучает по всем родным.

Иосиф вздохнул, вспоминая отсутствующих детей, и сосредоточился на присутствующих.

Шлёма, по-русски Семён, с достоинством клал кусок за куском в рот. Черные с поволокой глаза были грустны. Парнишка, которого видела во сне почти каждая девчонка маленького городка, был грустен от того, что впервые в своей бурной и молодой жизни услыхал из девчачьих уст «нет». Белка, что жила по соседству – такая шустрая, с черными глазами и черными пышными волосами, с еще не совсем созревшей грудью, но такими зовущими ягодицами – при его попытке обнять ее и ухватить за попочку крикнула «нет» и со всей силой двинула ему по шее. Шея была красная и болела, но желание доделать начатое дело до конца не давало покоя. Шлёма просто терял голову. Везде, куда бы он не посмотрел, он видел строптивые Белкины глаза. Первая и последняя любовь в лице Белки проникла в Шлёмину душу и навеки завладела ею.

Тринадцатилетний Ромочка, самый младший и всеми балуемый, с аппетитом уплетал оставшуюся на тарелке картошку.

Жена Иосифа, Нихама, стояла у окна и, скрестив на груди руки, молила Бога, чтобы он не забрал ее детей, чтобы почтальон прошел мимо, и чтобы эта проклятая война скорее кончилась.

В дверь тихонько постучали и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел Петрович, председатель горисполкома.

– Я не помешал? – вежливо спросил он, давая всем своим озабоченным видом понять, что даже если он и помешал, то всё равно не уйдет.

– Нет, что ты, Петрович, садись к столу. Ромка, подвинься!

– Спасибо, я коротко. Немцы наступают. Есть опасность, что скоро они будут здесь. Короче, готовьтесь в случае чего к эвакуации. Евреев они точно не пожалеют, – Петрович почесал затылок. – Ты, Иосиф, обговори всю эту информацию со своими родными. На всякий случай. Сам понимаешь.

– А вы-то, Петрович, собираетесь отсюда? – оставив на некоторое время мысли о Белке, спросил Шлёма.

– Семья моя уедет, а я останусь. Приказ нам такой пришел, коммунистам. Остаться на месте и партизанить, чтобы в тылу давать немцам «прикурить».

– Вот здорово! – совсем уж, кажется, забыв о Белке, воскликнул Шлёма.

После ухода Петровича в доме воцарилось молчание. «И чего людям не живется? Столько забот в жизни. Вот детей надо на ноги поставить. Внуков понянчить. И чего этим немцам неймется?» – вздохнув, промолвила молчавшая до сих пор Нихама. Ее речь, произнесенная на идиш, после разговоров на русском языке с председателем горисполкома, подействовала, как холодная вода в жаркий день. Так уж было принято, что все в доме разговаривали друг с другом на идиш. Если же появлялся кто-то, кто не понимает, будь это русский, белорус или даже еврей, то сразу же начинали говорить по-русски. Уважать гостя – закон. «Да какие же они люди, эти немцы, Нихама? Ты знаешь, что они делают? Они людей убивают. Ты знаешь, что они против евреев учинили? Они же мародеры. Люююди!» – передразнил свою жену Иосиф. Всем своим сердцем он чувствовал приближение беды. В воздухе пахло войной, и в маленьком белорусском городке, который находился на не таком уж и далеком расстоянии от линии фронта, это особенно чувствовалось. «Пойду поговорю с Ароном», – промолвил тихо Иосиф и вышел из дома. Нихама выскочила вслед, передав ему сверток с пирожками.

Арон, младший брат Иосифа, живший через пару домов, был очень далек от политики. Газет он не читал, сводки слушать не ходил. Да и зачем? Самое ужасное, что могло случиться, уже произошло.

Его жена Броня, перенесшая инсульт, сидела на кровати, ожидая, когда ей помогут подойти к столу. Двое детишек – мальчик восьми лет и шестилетняя девочка – крутились около отца, стараясь привлечь его внимание. Потерянный и измученный Арон стоял посреди комнаты, не зная, за что взяться. Так долго он ждал этого счастья – иметь детей. Два предыдущих раза были несчастливыми и горькими. Дважды рождались у Брони мертвые дети. Уже немолодой, но высокий и крепкий Арон не успел насладиться своим долгожданным отцовством, как случилась беда с Броней.

В дом вошел Иосиф. «Дядя Йося, дядя Йося!» – радостно закричали дети и накинулись на дядю, успевая осыпать поцелуями его лицо и одновременно разворачивать сверток с едой. Запихнув за щеки по пирожку и успокоившись, они пошли играть во двор.

– Чего ты детей к нам кушать не отпускаешь? Что, у нас для них еды не найдется? Или ты хочешь, чтобы я к тебе так и ходил три раза в день со свертками? Чего ты стоишь, как воды в рот набрал? – Иосиф пользовался положением старшего брата и разговаривал с Ароном тоном, не допускающим возражений.

– У нас был Петрович, – тихо, стараясь четко произнести каждое слово, сказала Броня. Ее нестарый организм брал свое, и она, три недели назад еще неподвижно лежавшая в кровати, теперь медленно двигалась в направлении стола. Большая заслуга в этой победе жизни принадлежала Нихаме, почти все дни проводившей у постели больной и разрывавшейся между двумя домами.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил Иосиф брата, не вдаваясь в повторение всего, что говорил Петрович.

– Я… мы, – поправил себя Арон, – никуда не уедем. Здесь наш дом! Здесь наша родина! Мы остаемся.

– Ты пойми, дурень, что у тебя больная жена, дети. Надо собираться. Немцы вас не оставят в живых. Ты знаешь, что они вытворяют с евреями? Вам нельзя здесь оставаться.

– Я повторяю: я остаюсь! Не трогай и не береди мою душу. Ничего они с нами не сделают. Это – культурная нация. Что мы им плохого сделали? Мы тихо себе живем, никого не трогаем. Ну подумай сам, куда я подамся с больной Броней и малышами? Опять счастья искать по свету, как наши предки? Они в Первую мировую нас не трогали. И сейчас не тронут.