Кровь, любовь и антибиотики

1.

Он проснулся от звонка телефона – этой электрической трели пластикового врага всех врачей на дежурстве, с резиновыми кнопками фирмы «Панасоник». Этот звук раздаётся на всю комнату, словно ему не хватает места или кажется, что его не услышат. Даже после работы этот звук где-то в других организациях вызывает неприятные эмоции, связанные с твоим недосыпом, чьей-то болью и бессонницей.

Каждый врач, дежурящий в экстренном отделении хирургии, ненавидит телефоны – городские, мобильные, любые, которые звонят ночью, а ещё хуже – на рассвете, когда дежурство подходит к концу. Он уже проснулся, сон становится очень чутким. Через жалюзи уже пробиваются утренние лучи, заглядывают в комнату осторожно, украдкой. Их видно, но свет ещё не такой навязчивый, как дневной, – жёлтый и острый.

Берёт трубку. В такое время, в этом отделении, в его дежурство всегда один ответ:

– Да.

Короткое, чёткое, с деланным видом отсутствия сна и серьёзности, немного раздражённое.

В трубке слышен тоже немного раздражённый голос медсестры:

– Поступает. Ножевое. Самообращение.

– Берите анализы, сейчас иду.

Надеваешь шлёпанцы-сабо, так полюбившиеся врачам и поварам: их ход тихий, плавный, а внутренняя часть подошвы мягкая – как будто наступаешь на облако. А на мокром линолеуме или кафеле они практически не скользят. Идёшь по коридору бесшумно, под стать месту и времени. Предрассветные часы в больнице всегда тихие и безмолвные.

В голове роится, судорожно перебирая варианты, только одна мысль: кто там поступил, точнее – с чем поступил? Лишь бы не что-то серьёзное. Что там, кто там, куда ножевое? Грудь – плохо, живот – чуть полегче. Как давление – держится или нет? Успокаивает, что самообращение: значит, сам дошёл. Или донесли – опять плохо.

Отделение хирургии находится на втором этаже, приёмный покой – на первом. Чтобы дойти до приёмного покоя, надо спуститься на первый этаж, пройти мимо спящего, седеющего охранника, мимо отделения эндоскопии. Затем слева останется длинный тоннель без света в конце – в сторону кухни, в которой я никогда не был.

С неопределёнными мыслями в голове, в полной тишине – мрачной и неприятной – переход через отделение в приёмный покой становится долгим и неприятным.

Наша больница была построена ещё в советские, пятидесятые годы, но, по возможности, в ней всё было изменено, окрашено, подлатано на современный лад. Но советский остов, советский «шарм» чувствовался в ней при детальном рассмотрении – как у молодящейся старой женщины с ярким макияжем и алой помадой, следы которой почему-то остаются на зубах.

Заходишь в приёмный покой. Лежит на кушетке – бедро левое, снаружи. В душе – глубокий вздох. На тумбочке одноразовые перчатки с тальком, их всегда приятно надевать, как будто окунаешь руки в мешок с рисом или фасолью.

Молодой парень с утренним кислым перегаром. Прилично одетый, но видно, что сегодня его потаскали: пыльная одежда, местами кровь на брюках и ботинках. Натягиваю маску.

– Когда случилось?

– Где-то час назад.

– Нож?

– Да.

Пойдём в перевязочную. Обезболил, обработал рану, промыл, забинтовал.

– Она кровоточит… – в смысле, повязка.

– Ничего страшного, скоро перестанет. Это нормально.

В его глазах взгляд неверящий, мутный, но не злой. Под утро всегда хочется всё сделать быстро.

Снял перчатки – тальк уже пропитался во все морщинки твоих рук, очертив отпечатки пальцев.

– Всё нормально, – повторяю ещё раз.

Написал рекомендации. Передали в полицию факт ножевого ранения.

Пришёл в ординаторскую, забыл помыть руки – мою. Смотрю на лицо: то ли работа таким сделала, то ли годы. Но с дежурствами в экстренной хирургии срок жизни лица увеличивается. Ещё алкоголь помогает донашивать лицо.

Умылся – вроде легче. Лицо свежее, зубы чище. Вроде дежурство заканчивается, время – полседьмого. Как раз остаётся время пройтись по палатам, написать дневники, подготовить отчёт, переодеться и свалить. Оставить всё своим коллегам, друзьям, перекурить и уехать.

Нормальное дежурство. Никто не умер, никого не перевёл в другое отделение или, ещё хуже, в реанимацию. Но никто и не воскрес. Одно ножевое, одна перепалка с пациентом, пару перевязок, пару часов сна, сорок обращений, пару красивых глаз с гастритом. Нормальное дежурство.

Надо выйти, закурить, выпить, поспать – да, в такой последовательности.

Впереди сутки: приятные часы в полудрёме, в полупьяном. На улице хорошо – лето ведь. Ещё не так жарко, ещё не так много людей. Все идут на работу, а я – с неё.

Здорово, когда после дежурства выходной. Идёшь домой, вспоминаешь день, перепалку, надеешься, что администрация не вызовет, надеешься, что не напишут жалобу, надеешься, что никого не госпитализируют из тех, кого ты осматривал и отправил домой.

Дома никто не ждёт – это и хорошо, и неприятно. Когда дочь видит тебя пьяным – даже не сильно. Жена ушла около года назад. Хотя зачем было уходить – я и так постоянно был на дежурстве. Жалобы на моё отсутствие, при том что сейчас меня вообще нет рядом. Хотя не только это послужило причиной.

Проспав весь день, я проснулся с замутнённой головой. Весь день пролежал с включённым телевизором. Это изобретение, наверное, самое убийственное на планете – даже ядерная бомба не стоит рядом. Он убивает медленно, методично, со скоростью всей твоей жизни, забирая твоё время. Кто-то ведь сказал, что телевизор даёт возможность ничего не делать, когда нечего делать.

Наверное, благодаря этому изобретению, как телевизор, стало возможным создать одно из самых ужасающих и лучших телешоу прямого эфира – 11 сентября. Я помню этот день: будучи студентом медицинского вуза, я как раз вернулся с какой-то гулянки и вечером застал эту трансляцию в прямом эфире. Это было одновременно ужасающе и интересно, плюс алкоголь повлиял на сознание.

Наверное, так же у окна сидели бабушки в деревнях, наблюдая за происходящим. В советское время они переместились на лавочки, а в современном мире этим окном стал телевизор.

Начав собираться на завтра на работу, погладил рубашку. Джинсы я носил меньше недели – они ещё были пригодны. Работая врачом, не обращаешь внимания на свою одежду. Она либо скрыта халатом, либо ты вообще ходишь в удобном хирургическом костюме с удобными сланцами. Наверное, поэтому впоследствии у меня не сформировался вкус в одежде: самой лучшей была самая удобная.

Утром, приехав на работу, я снова оказался в обычной городской больнице со стационаром на тридцать хирургических коек. Таких много во всех городах Казахстана. Больница после капремонта, но в ней всегда остаётся ощущение присутствия призрака Советского Союза.

В уборных пахло испражнениями, в коридорах – сигаретами, а в отделении – новокаином.

Придя в отделение, переоделся, надел хирургический костюм и халат с бейджиком, на котором было отпечатано:

Иманов Саржан, хирург.

Я вырос в обычной семье учителей, мечтавших увидеть в сыне врача, хирурга, великого учёного – ну или хотя бы защитившего кандидатскую диссертацию.

Помыв руки перед зеркалом, снова оглядел своё лицо. Насколько оно отличалось после последнего дежурства. Оно было свежее, с правильными чертами, присущими казахам, и довольно симпатичное – не молодое лицо. Я всегда сравнивал себя с Энрике Иглесиасом – и в шутку, и всерьёз.

В последнее время я стал больше уделять времени своему лицу. Видимо, возраст, время, статус разведённого подталкивали к этому. Иногда мне казалось, что мне пойдёт борода – она повысит статус, буду казаться взрослее. Но в 37 лет – это не то время, когда хочешь выглядеть старше. Хочется выглядеть моложе. Но лицо, брюшко, да ещё и борода – это было бы слишком.

День выдался обычным: сначала несколько часов в операционной – в ассистенции на операциях, затем пациенты, перевязки, родственники пациентов.

2.

Дорога на работу на машине в ранние часы, без пробок, занимает минут пятнадцать–двадцать. Утром я всегда старался приезжать пораньше – успеть осмотреть пациентов в палатах, которые находятся под моей курацией. Сделать это, конечно, лучше до общего обхода с заведующим отделением, чтобы к утренней планёрке быть готовым и знать своих больных: кого привезли по дежурству, кого прооперировали, кого оставили под наблюдением и кому, возможно, понадобится операция.

Прошёлся по палатам, пока не глядя в истории болезни – так легче сформировать собственное мнение о состоянии пациентов, потренировать клиническое чутьё. Осмотрел, ощупал пациентов, поговорил с ними. Спустился в подвальный лестничный проём – общелюбимое место курильщиков, из-за чего хирургический костюм вместо запаха новокаина неизменно пах табачным дымом.

Хирургический костюм, или, как сокращённо его называли, «хиркостюм», – это такая удобная пижама, состоящая из штанов и футболки с карманом.

Выкурил сигарету, выпил чашку чая. В ординаторской – запах мужчин: после утренней свежести легко различить оттенки – славянский терпкий, казахский маслянистый и обязательно чей-то парфюм, нательный или носочный.

Наш заведующий отделением Ербол Смагулович уже был на месте – немногословный, уверенный в себе мужчина средних лет. Мне всегда нравилась одна его черта: когда советуешься с ним или о чём-нибудь спрашиваешь, и если ответ положительный, вместо слов получаешь одобрительный кивок – медленный, рассудительный, сопровождаемый таким же медленным морганием. Можно сказать, что веки у него не моргают, а томно закрываются, как ворота старинного замка. Карие круглые глаза на мгновение скрываются.

Он, наверное, уже с пяти утра здесь. С возрастом люди раньше встают и раньше приходят на работу. Наш другой заведующий приёмным покоем – корифей, старожил, пенсионер – приходил чуть ли не в четыре утра. Особенно это заметно, когда спишь в ординаторской приёмного покоя: слышно, как он заходит, как медсёстры приносят ему журнал ночных дежурств, как он перелистывает страницы и издаёт какие-то гортанные, носоглоточные звуки, похожие на сморкание. Но нет – плевка не слышно. И ты пытаешься уснуть, отвоевать у утра свои законные пару часов до шести: до пробуждения, до подписей в журнале, подведения итогов дежурства и ещё одной ночи в работе.

Так вот, заведующий Ербол Смагулович просит посмотреть пациента в приёмной – ничего сложного, поступил с подозрением на аппендицит. Спускаюсь в приёмный покой, иду в смотровую. Сидит молодой парень. После несложных манипуляций и изучения анализов крови приходим к выводу, что похоже на аппендицит. Парень позавтракал с утра – а так можно было бы сразу брать на операцию. Вызываю анестезиологов, готовим к операции.

В это время из смотровой на коляске выкатывают корчащегося пациента – явно что-то с ногой, травматологам подарок. Видимо, повезли на рентген.

Наш сосед по отделению, из травматологии, – травматолог Максим: коренастый, плечистый, с широкими запястьями, плотный, как все травматологи. Наверное, тоже спустился смотреть своих поступивших.

Сижу в приёмном с медсёстрами, обсуждаем новую девочку из оперблока – в общем, скоротать время. Дожидаюсь реаниматолога, печатаю первичный лист осмотра пациента – как обычно, практически шаблонное начало заболевания.

В это время наш травматолог, весь по локти в гипсе, снует по коридору – видимо, кому-то накладывает гипс. Дождался заключения анестезиолога-реаниматолога по подготовке пациента к операции.

– Захар, привет, – спрашиваю я. – Что скажешь?

Имею в виду пациента.

– Всё ок, готовим. Немного покапаем (на медицинском жаргоне – проведём инфузию) и на стол. Ок.

После инфузии прямо в приёмной захожу к нашему пациенту. Он с недоумённым взглядом смотрит на меня, а на его ноге – свежая гипсовая лангета. Понимаю причину хождения Максима с руками в гипсе.

Не объясняя пациенту, выхожу из смотровой, звоню в травматологию, зову Макса. Спускается – с ухмылкой и сдерживаемым смехом.

– Макс, салам, тебе что, работы мало – наших пациентов к себе ложишь?

Максим тяжёлыми шагами, в истоптанных внутрь сланцах, идёт в смотровую и, возвращаясь, говорит:

– Блядь… Мне мой заведующий говорит: «Иди сходи в приёмный, посмотри пациента – молодой парень, казах, возможно перелом». Посмотрел снимки – перелом. Которые медсёстры заботливо принесли в их отделение. – Вроде он.

Пошёл к пациенту спросить, что да как.

Спрашиваю пациента, кто гипс наложил.

– Не знаю. Пришёл мужик, такой здоровый, сказал: «Давай ногу». Явно не в настроении был.

– И ты дал?

– А я что, откуда я знаю? – возмущённо отвечает он.

Оказалось, Максим перепутал пациента и был уверен, что это его больной.

В общем, благополучно сняли гипс, помыли ногу и повезли на операцию – всё прошло нормально.

Жизнь в общей хирургии в целом размеренная, если не считать бессонные дежурства и кровавые операции, когда руки по локоть в крови или экскрементах, а грудью и животом чувствуешь влажное тепло пропитавшейся крови и жалеешь, что не надел полиэтиленовый фартук, в котором как в парилке, но лучше в собственном поту, чем в чужих биологических жидкостях.

Почти всегда пациенты одни и те же – в смысле диагнозы. Редкие заболевания попадаются редко, но если уж попадаются, это всегда сложности в дифференциальной диагностике.

3.

Работа в стационаре с круглосуточными дежурствами всегда похожа на жизнь в маленьком городе, где все всё про друг друга знают: жители недовольны управляющими, а управляющие – жителями. Особой частью этого города является личная жизнь.

За годы работы в стационаре – будучи холостым, женатым и разведённым – ты всегда сталкиваешься с тёплыми женскими взглядами в свою сторону.

Иногда кажется, что пациентки по-особенному относятся к врачам, особенно к хирургам. В их глазах ты спасаешь жизни, рискуешь, идя на сложные операции, где от принятого тобой решения зависит судьба, а иногда и жизнь человека. Ореол героизма витает над колпаком хирурга, и некоторые недобросовестные хирурги этот ореол эксплуатируют.

А если от головы и рук этого хирурга зависит твоя собственная жизнь, невольно между вами образуется связь – невидимая, тонкая, хрупкая. Отношения врача и пациента, наверное, похожи на отношения человека, влюблённого в свою любовь: где один болен, а другой пытается вылечить эту влюблённость ответными чувствами. И здесь не исключение, когда тонкая и хрупкая связь становится сильнее и крепче, когда пациент начинает чувствовать более тёплые ощущения к своему врачу – спасителю, уверенному, знающему, видящему её не только снаружи, но и изнутри…

Эта когорта людей может позволить себе комплименты из разряда: «Я видел тебя изнутри – ты там тоже очень красивая». И это будет правдой, потому что он действительно видел её изнутри.

Однажды к нам поступила молодая девушка с признаками кишечной непроходимости и старым швом, сделанным ещё в детстве после заворота кишечника.

Двадцать один год милого обаяния – русые волосы, зелёные, изумрудного цвета глаза и имя Катя. Но поступила она с выражением усталости от боли: бледность лица выдавала её порок. Из-за болезни лицо было несколько натянуто на череп, выделялись скулы, щёки немного впали, отчего падающие тени подчёркивали её тяжёлое состояние. Губы потрескались и истончились от нехватки жидкости в организме. Но даже сквозь признаки недуга прослеживалась её природная, аутентичная красота. Её беспокоили боли в животе и тошнота.

Каждый хирург-мужчина видит женщин до лечения и после – и невольно подмечает, как здоровье может украсить пациентку. Конечно, эта метаморфоза заметна при благоприятном исходе. Одним из верных признаков выздоровления у женщин является желание нанести макияж. Если утром, заходя в палату, видишь, как пациентка достала косметичку, подводит брови, губы, смотрит в зеркальце – значит, идёт на поправку.

Она пролежала до утра, состояние позволяло понаблюдать за ней. После утреннего консилиума решили продолжить наблюдение: клиника больше соответствовала частичной кишечной непроходимости. Лечили медикаментозно – инфузии, стимуляция, блокады – в надежде, что непроходимость разрешится консервативно. Да и кому охота брать молодую девушку на лапаротомию? Тем более что шрам, оставшийся с детства, уже украшал её живот, не говоря о возможных спайках после первой операции, которые, по нашему мнению, и были основной причиной её недуга.

Через пару дней тщетных попыток картина кишечной непроходимости не регрессировала, но и не прогрессировала. Было решено брать на операцию.

Лапаротомия срединным разрезом с иссечением старого рубца показала: в одну из спаек попала петля тонкого кишечника. Судя по его состоянию, сдавление было неполным, проходимость – частичной. Провели иссечение спаек, ревизию органов брюшной полости.

Ревизия также показала, насколько красивым может быть молодой организм изнутри. Наверное, многие хирурги относятся к своим операциям как к шедеврам – когда всё выполняется безукоризненно: вкол–выкол там, где нужно, красивый гемостаз, минимальная кровопотеря. Всё это вдохновляет и окрыляет хирурга.

В данном случае операция была не особо сложной по уровню манипуляций. Шедевром был не столько сам процесс, сколько холст и краски для этой картины.

Приятно было смотреть на красивый организм, как в красочных атласах по анатомии. Глянцевая, гладкая, приятно скользящая под пальцами в резиновых перчатках поверхность брюшины. Яркая, выстилающая внутренние стенки полости. Красивые сосудистые аркады – эластичные разветвления, как ветви раскидистого молодого дерева, кровоснабжающие кишечник. Тонкий кишечник – гладкий, после рассечения спаек приятно было увидеть восстанавливающуюся перистальтику: ровную, размеренную, как течение неспешной реки. Кишечник был хорошо подготовлен, без каловых масс. Печень – как гладкий, однородный, крапчатый камень, обточенный водами быстрой реки, перетянутый круглой связкой, разделяющей её на две доли; на ощупь – мягкая и упругая. Толстый кишечник никогда не вызывал у меня симпатии, но у неё он был без видимой патологии, уплотнений и увеличенных лимфоузлов.

Все эти природные краски и виды ушили косметическим швом.

Она быстро пошла на поправку. Личико наполнилось живыми девичьими красками: розовые щёки в тон губам, наполненным жизненной влагой и желанием улыбаться. Глаза засияли во все свои караты. Её микромир восстанавливался, наполнялся ощущениями правильной работы желудочно-кишечного тракта и искал новых эмоций извне.

Одним из первых её вопросов был:

– А это вы меня оперировали?

Этот вопрос, ввиду моей природной скромности, всегда обдавал меня краской. Да и потом – трудно сказать, что «я» оперировал. В те годы ты всегда идёшь с более опытным коллегой: заведующий заглянет через плечо, анестезиолог со своей медсестрой, операционная медсестра с санитаркой – хирургическая бригада.

– Да, – ответил я, осматривая её после операции.

Пока я изучал её тело на предмет осложнений, она изучала меня – на предмет флирта. Она долго и молча смотрела на меня своими светло-зелёными глазами. Поначалу я не мог понять: то ли она считает меня слишком молодым для хирурга, то ли слишком симпатичным для флирта.

– Как всё прошло? – спросила она.

– Время покажет, – перестраховываясь, ответил я. – Сегодня только третьи сутки после операции. Думаю, всё будет хорошо.

При этом я продолжал осмотр: попросил посмотреть вверх, заглянул под нижние веки – нет ли желтушности; приоткрыл рот, слегка надавив большим пальцем на подбородок, попросил показать язык – тёплый, влажный, острый. Затем – осмотр повязки и живота. Всё было удовлетворительно.

Наиболее интересным в той ситуации для меня оказался пульс. Я помнил, как в одном фильме герой Роберта Де Ниро, чтобы уличить будущего зятя во лжи, слушал его пульс.

Со студенчества нас учили оценивать пульс – наполнение, частоту, ритм. И здесь, когда перед тобой девушка, которая тебе нравится, ты общаешься с ней, удерживая внутреннюю поверхность её запястья подушечками третьих фаланг указательного и безымянного пальцев…

Она спрашивает:

– Сколько вам лет?

Я отвечаю:

– Двадцать пять.

Ритм нормальный.

Она спрашивает:

– Вы женаты?

И пульс мгновенно реагирует – учащается.

Я говорю, что она хорошо выглядит. Мимика без эмоций, а пульс продолжает отбивать свой ритм.

В идеале ещё бы знать, как пульс реагирует на ложь – как в фильмах с детектором. Но мне было достаточно знать её пульс в покое. Однажды я даже так угадывал «преступника» в игре в «Мафию», после чего мне сказали, что по правилам нельзя прикасаться к игрокам.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.