Наследие Сфинкса. Тайны египетских пирамид

© Ясмин Надир, 2025

ISBN 978-5-0068-7355-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Наследие Сфинкса

ПРОЛОГ

Все цивилизации смертны. Последнее, что умирает в них – это миф. Мы строим пирамиды не для того, чтобы бросить вызов времени, а чтобы обмануть его. Правда истории скучна и эфемерна; она умирает вместе с последним её свидетелем. Но легенда, отлитая в совершенной, самодостаточной форме, переживает бронзу и гранит. Она становится вечностью, высеченной из самого воздуха. Мы, члены Ордена Сераписа, дали миру не просто гробницу. Мы дали ему одну из величайших историй, когда-либо рассказанных. И, как у любой хорошей истории, у неё должен быть конец. Этот конец начнётся с трещины.

– Из дневника лорда Карнарвона, 17 ноября 1922 года.

(Изъято из личного архива по распоряжению Говарда Картера)

Всё начинается с тишины.

Не с гула шагов в залах музея, не с щелчков фотокамер толпы паломников у входа в Долину Царей, и уж тем более не с торжественных речей учёных мужей. Настоящая история всегда начинается в тишине, в тот миг, когда её будущие герои ещё спят и не подозревают о роли, уготованной им замысловатым механизмом Судьбы.

В ту ночь тишину в святая святых, в Погребальной камере царя, нарушил едва слышный, влажный щелчок.

Он не был похож ни на что. Ни на раскат грома, ни на скрежет камня. Скорее, это был звук лопающегося мыльного пузыря, но пузыря, наполненного не воздухом, а тремя тысячелетиями искусственно созданного времени. Звук шёл не со стен, покрытых бирюзой, золотом и лазуритом, изображающими путешествие фараона в загробный мир. Он шёл из-за них.

На ослепительно яркой фреске, где бог Анубис склонился над усопшим владыкой, прямо у протянутой руки шакалоголового стража мёртвых, проступила влажная тёмная нить. Она была тонка, как паутинка, но для знающего глаза – красноречивее любого послания. Это была не трещина. Это была метка. Первая буква в послании, которое ждало своего часа сто лет.

Влажность в камере, которую датчики фиксировали неделями, была не причиной. Она была симптомом. Символическим эквивалентом слёз, которые проливает монумент, вынужденный нести бремя собственного вымысла.

Сотню зим назад здесь не было тишины. Воздух гудел от звена кирок и шёпота заговорщиков. Пахло не древней пылью, а свежим известковым раствором, краской, лаком и потом десятков безвестных мастеров, трудившихся в свете керосиновых ламп под неусыпным взором джентльменов с безупречными манерами и ледяными сердцами.

Они не раскапывали историю. Они её возводили. Возводили, как возводят собор – с верой, но не в божественное, а в силу человеческого восприятия. Они брали щепотку реальности – несколько подлинных амулетов, тело случайного юноши, наспех мумифицированное по забытой технологии, – и замешивали на ней тесто для величайшего пирога иллюзий. Говард Картер, человек с лицом аскета и душой инквизитора, не находил гробницу. Он её проектировал. Он расставлял саркофаги и ушебти, золотые колесницы и ларцы с небывалыми сокровищами, как режиссёр расставляет декорации для пьесы, которая должна идти вечно.

А лорд Карнарвон, меценат с тоской в глазах, платил. Платил не только золотом, но и молчанием. Его дневники, пахнущие дорогим табаком и страхом, стали бы единственным свидетельством, если бы не были предназначены для уничтожения. Он записывал всё: имена скептиков, которых постигло «проклятие» – странные лихорадки, несчастные случаи, безвременные кончины; химические формулы для состаривания золота; психологические портреты учёных, которых нужно было либо купить, либо устранить. «Проклятие фараонов» было не мистическим предзнаменованием, а бухгалтерской статьёй в смете проекта «Тутанхамон». Статьёй под названием «Непредвиденные расходы на обеспечение конфиденциальности».

Они создали не просто гробницу. Они создали идеальный вирус. Вирус веры. Он проник в учебники, в искусство, в умы миллионов. Он приносил Египту славу и доллары, Британии – ауру культурного превосходства, а человечеству – красивую сказку. И, как любой успешный паразит, он стал настолько неотъемлемой частью организма, что его удаление грозило гибелью самому хозяину.

Но у любого механизма, даже самого гениального, есть срок службы.

Трещина за фресокой Анубиса была не признаком ветхости. Она была частью замысла. Последним, самым изощрённым элементом дизайна. Спустя ровно сто лет после «открытия», механизм, вмонтированный в скальное основание, должен был сработать. Медленно, неотвратимо, впуская воду и разрушение, гробница должна была начать самоуничтожение. Чтобы ни у кого в будущем не возникло искушения заглянуть за кулисы. Чтобы легенда умерла красиво, не оставив после себя ничего, кроме совершенного мифа, который уже ничто не сможет оспорить.

Они просчитали всё. Кроме одного.

Они не просчитали, что у лжи, как и у живого существа, может быть воля. Что их творение, эта великая иллюзия, породит за сто лет собственную энергию, собственную тяжесть в мире. И что в момент, когда механизм должен был запуститься, сама гробница – не камни и краска, а сама Идея, сотканная из миллионов верящих в неё мыслей, – воспротивится.

Трещина пошла не по тому пути. Вода нашла другую дорогу. Система дала сбой.

И этот сбой стал тем самым щелчком, что нарушил тишину. Он был сигналом не для мира, который продолжал спать. Он был сигналом для тех, кто унаследовал не сокровища, а тайну. Для тех, кому предстояло встать перед выбором: позволить легенде умереть по первоначальному плану, попытаться её спасти, рискуя всё раскрыть, или… заключить новую сделку с молчанием.

Пока последняя капля влаги сочилась из тайного резервуара, смачивая золото Анубиса, тень от руки бога на стене удлинилась и дрогнула. Казалось, он не склоняется над фараоном, а прикладывает палец к губам.

Тише, – шептала трещина. – Спектакль продолжается. Но следующий акт будет не по сценарию.

Глава 1: Капля

Вселенная, вопреки поэтическим метафорам, не погибает в огне и хаосе. Она погибает в тихом, стерильном кабинете, в щелчке компьютерной мыши, показывающем конец всего, во что ты верил.

Доктор Лейла Надир поняла это в десять утра по каирскому времени, глядя на цифровую карту тепловых аномалий Долины Царей. Вселенная, которую она знала – стабильная, упорядоченная, выстроенная по стратиграфическим слоям и углеродному датированию, – дала сбой. И сигналом к апокалипсису послужила одна-единственная, ничтожная капля.

Офис регионального представителя ЮНЕСКО в Каире был образцом стеклянного и бетонного глобализма. Кондиционер гудел, отсекая раскалённый мир снаружи. На стенах – стандартные постеры с всемирным наследием: Тадж-Махал, Великая Китайская стена, Статуя Свободы. Египет был представлен скромно, словно извиняясь за своё навязчивое древнее величие. Лейла ненавидела эти постеры. Они превращали историю в товар, в открытку, лишённую запаха пыли, вкуса пота и грубой фактуры времени.

Она сидела перед широким экраном, собрав чёрные пряди волос в строгий пучок. В свои тридцать восемь Лейла выглядела так, как и подобает женщине, чьим детством были пыльные храмы Луксора, а лучшими друзьями – иероглифы. Строгое, лишённое косметики лицо с высокими скулами и тёмными, невероятно живыми глазами, которые сейчас сузились, впиваясь в изображение. Её одежда – практичные хлопковые брюки, светлая рубашка с закатанными до локтей рукавами – была её униформой. Не кабинетного учёного, а настоящего, полевого. Солдата на передовой войны между вечностью и забвением.

– Видите, доктор Надир? – голос инженера-гидролога ЮНЕСКО, француза по имени Антуан, был неестественно тонок. Он щёлкнул лазерной указкой, и красная точка заплясала на экране. – Это данные гиперспектральной съёмки и подземных датчиков влажности за последние семьдесят два часа. Мы исключили сезонные колебания, конденсат от дыхания туристов, все возможные естественные причины.

На экране, поверх изящной 3D-модели гробницы KV62, пылал кроваво-красный очаг. Он исходил из точки за западной стеной Погребальной камеры царя, точно за спиной у фигуры Анубиса на знаменитой фреске, и тонкой, ядовитой нитью тянулся вниз, к фундаменту, а оттуда – к скрытому водоносному слою, который никто не предполагал найти на такой глубине.

– Это не просачивание, – тихо проговорила Лейла, её пальцы невольно сжались в кулаки на коленях. – Это… питающий канал. Как артерия.

– Совершенно верно, – кивнул Антуан, его лицо было бледным. – Давление нарастает. Вода не просто сочится, она ищет выход. И она его нашла.

Он переключил изображение. Появилась тепловая карта самой стены. Ярко-синий, холодный участок известняка, и на нём – тонкая, извилистая, раскалённо-белая линия. Трещина. Не шире волоса. Но для Лейлы она была зияющим провалом в самом сердце её мира.

– Температура в разломе на три градуса ниже, чем на окружающей поверхности. Испарение, – отчеканил Антуан. – Влажность в камере за последнюю неделю подскочила на семьдесят процентов. Споры грибка, которые дремали десятилетиями, уже прорастают. Они разъедают связующее вещество красок. Мы наблюдаем начало необратимой цепной реакции.

Лейла откинулась на спинку кресла, ощущая, как холодная волна проходит по спине. Она вспомнила лицо отца, Халиля Надира, одного из первых египтологов мирового уровня. Он водил её, семилетнюю, по этим тёмным, прохладным коридорам. Его большой, шершавый палец указывал на иероглифы.

«Смотри, Лейла, – говорил он на своём мелодичном арабском, – это не просто картинки. Это дыхание. Каждый знак – это вздох человека, который жил, любил, боялся смерти и надеялся на вечность. Наша работа – не просто сохранить камень. Сохранить это дыхание».

И вот теперь это дыхание превращалось в предсмертный хрип. Из-за воды. Банальной, прозаической воды.

– Кто ещё об этом знает? – спросила она, и её голос прозвучал чересчур резко.

За большим стеклянным столом поднял голову представитель ЮНЕСКО, немолодой уже итальянец по имени Риккардо Фабри. Его лицо было маской дипломатического спокойствия, но в глазах читалась тревога.

– Министерство по делам древностей Египта, разумеется. Мы передали им отчёт вчера вечером. А сегодня утром, – он кивнул в сторону плазменной панели на стене, где беззвучно работал новостной канал, – вышла эта статья в Daily Mail.

На экране мелькали знакомые кадры: золотая маска Тутанхамона, улыбающиеся туристы на фоне пирамид. Бегущая строка кричала: «ВЕЛИЧАЙШАЯ АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА НАЧИНАЕТСЯ? ГРОБНИЦА ТУТАНХАМОНА ПОД УГРОЗОЙ!»

Лейла сдержала презрительный вздох. Бульварщики. Они всегда смаковали катастрофу. Для них история была не живой тканью, а дешёвым спектаклем, где чем громче взрыв, тем лучше.

– Они всё упростили до идиотизма, но… основа верна, – констатировала она. – Что будем делать? Нужен немедленный карантин. Полное закрытие для туристов, установка стабилизирующих конструкций, осушение…

– Доктор Надир, – мягко, но твёрдо перебил её Фабри. – Ситуация… деликатна. Министерство проводит пресс-конференцию в полдень. Они попросили нашего сдержанного комментария.

– Какого ещё комментария? – Лейла уставилась на него, не веря своим ушам. – Там, в Долине, каждый час на счету! Каждая капля, которая просачивается внутрь, несёт с собой соли, споры, бактерии! Мы должны действовать, а не комментировать!

– Лейла, – Фабри еще больше смягчил голос, переходя на личное обращение. – Ты знаешь, что значит Тутанхамон для Египта. Это не просто памятник. Это бренд. Это миллионы долларов от туризма. Признать угрозу – значит признать, что мы не смогли его сохранить. Это политика.

– Это не политика! – её голос дрогнул от ярости. – Это наука! Это факты! Посмотрите на эти данные! – она резко ткнула пальцем в экран, где по-прежнему пылала белая артерия смерти.

– Факты, – устало произнёс Фабио, – это то, о чём договорятся люди у микрофонов. Давай сначала послушаем, что скажут в министерстве.

…Зал пресс-центра Министерства по делам древностей был переполнен. Воздух дрожал от вспышек фотокамер и гомона голосов. Лейла стояла у стены в задних рядах, скрестив руки на груди. Она чувствовала себя чужой на этом празднике тщеславия. На сцене, за длинным столом, покрытым зелёным сукном, сидели важные чиновники. В центре – сам министр, Халед эль-Багдади, импозантный мужчина с седеющими висками и неизменной улыбкой продавца, торгующего вечностью.

Рядом с ним сидел Захи Собхи, главный администратор памятников Верхнего Египта. Лейла знала его – карьерист и приспособленец, чьи научные работы состояли из компиляций чужих исследований. Он поймал её взгляд и едва заметно кивнул, его лицо выражало дежурное беспокойство.

Министр заговорил. Он говорил плавно, красиво, сыпал цифрами посещаемости, упоминал о «непреходящей заботе государства о культурном наследии», о «передовых технологиях мониторинга». Лейла слушала, и ком ярости в её горле рос с каждой минутой.

Наконец, дошло до дела. Журналист из Associated Press задал прямой вопрос о статье в Daily Mail.

Министр улыбнулся, словно только этого и ждал.

– Уважаемые коллеги, – начал он, и его голос зазвучал отечески-увещевающе, – мы, конечно, благодарны нашим британским друзьям за их… внимание к нашим памятникам. Но, как это часто бывает в жёлтой прессе, они склонны к преувеличениям.

Лейла почувствовала, как у неё холодеют пальцы.

– Да, – продолжал министр, – наши системы действительно зафиксировали некоторые сезонные колебания влажности. Это нормальный процесс для любого подземного сооружения, которому три тысячи лет. Ни о какой «критической трещине» или «угрозе обрушения» речи не идет.

Ложь. Наглая, циничная ложь. Лейла видела данные. Она видела эту трещину на тепловизоре. Она знала, что «сезонные колебания» не могут дать такой чёткий, питаемый источником канал.

Захи Собхи пододвинул к себе микрофон.

– Мы проводим плановые работы по контролю за микроклиматом, – сказал он своим скрипучим голосом. – Риски, конечно, есть. Они есть всегда. Но это не прямо сейчас, а когда-нибудь потом. Мы держим руку на пульсе. Призываем всех к спокойствию и не поддаваться панике.

«Когда-нибудь потом». Эта фраза прозвучала для Лейлы как приговор. Они откладывали проблему, зная, что пока у власти они, «потом» никогда не наступит. А гробница будет тихо умирать.

Вопросы продолжались, но они уже не имели значения. Чиновники виртуозно уходили от прямых ответов, переводили разговор на успехи, на новые открытия, на планы по строительству очередного суперсовременного музея. Правда была похоронена под слоем гладких, отполированных фраз.

Лейла развернулась и вышла из зала, не в силах больше это слушать. В ушах у неё стоял гул. Она вышла на улицу, где каирское солнце ударило её по лицу, слепя и обжигая. Город жил своей обычной жизнью: гудел транспортом, кричали торговцы, пахло выхлопами, кофе и пылью. Никто не знал, что всего в нескольких сотнях километров к югу начиналась тихая катастрофа.

Ещё в университете, на первых курсах, Лейла столкнулась с этим явлением. Её сокурсники, а потом и коллеги, делились на два типа. Одних история, сам её масштаб, подавлял, заставляя цепляться за простые, удобные мифы – за проклятия фараонов, за инопланетян, строящих пирамиды, за тайные знания жрецов. Это был побег от сложности, инфантильная вера в сказку.

Лейла же принадлежала ко второму типу. Для неё сложность была вызовом. Каждый установленный факт, каждая расшифрованная надпись, каждый правильно датированный артефакт были маленькой победой разума над хаосом. «Проклятие фараонов» она презирала всей душой. Это было не просто суеверие. Это было оскорбление памяти тех людей, чьё дыхание она пыталась услышать. Оно превращало трагедию смерти, науку археологии в дешёвый голливудский сюжет.

И сейчас, глядя на то, как чиновники трусливо замалчивают реальную угрозу, подменяя её удобной полуправдой, Лейла понимала – они ничем не лучше этих суеверных обывателей. Они тоже предпочитали сказку. Сказку о том, что всё под контролем. Сказку о вечном, незыблемом наследии, которое можно бесконечно монетизировать.

Внезапно её телефон завибрировал. Голос в трубке был безмятежен и спокоен, как воды Нила в бескровный год.

– Доктор Надир, – произнёс Захи Собхи. – Я видел, вы покинули брифинг. Надеюсь, вы не расстроены?

– Я не расстроена, доктор Собхи, – холодно парировала Лейла, сжимая телефон в руке. – Я в ярости. Вы солгали. Публично.

– Я призвал к спокойствию и изложил официальную позицию, – поправил он её, и в его голосе зазвучала сталь. – Позицию, которую отныне я прошу разделять и вас. Ваш отчёт для ЮНЕСКО… он был излишне эмоционален.

Лейла застыла. Воздух вокруг словно сгустился.

– Вы читали мой отчёт? – тихо спросила она. – Он был конфиденциален.

– В Египте нет ничего конфиденциального, дорогая Лейла, когда речь идёт о национальном достоянии, – мягко сказал Собхи. – И я прошу вас: оставьте эти панические настроения. Гробница простояла три тысячи лет. Простоит и ещё. Ваша задача – помочь нам успокоить международное сообщество. Подготовьте заключение о том, что ситуация стабильна и находится под контролем.

– Я не могу подписать то, во что не верю.

– А вы верьте, – его голос снова стал сладким, почти отеческим. – Верьте в нашу систему. В наш опыт. Ваш отец, покойный Халиль Надир, был великим учёным. Но он тоже иногда… слишком сильно верил в свои идеи. Это мешало его карьере. Не повторяйте его ошибок, Лейла. Подумайте о своём месте. О ваших проектах. Финансирование – штука нестабильная.

Угроза висела в воздухе, прозрачная и оттого ещё более отвратительная. Лейла смотрела на проплывающие за окном такси машины, на женщин в хиджабах, на детей, гоняющих мяч. За окном был шумный, живой мир, и посреди него – этот тихий, спокойный голос, предлагавший ей стать соучастником преступления против истории.

– Мне нужно подумать, – сухо сказала она и положила трубку.

Руки у неё дрожали. Не от страха. От бессильной ярости. Она вспомнила отца. Вспомнила, как он приходил домой мрачный, после очередного столкновения с бюрократической машиной. «Они не понимают, Лейла, – говорил он, сжимая в кулаке трубку своего старого телефона. – Они думают, что мы храним камни. А мы храним память. А память – она хрупкая. Её можно убить одним равнодушным росчерком пера».

Она всегда считала его немного наивным. Слишком романтичным. Сейчас она понимала, что он был прав. Равнодушие было оружием пострашнее любого проклятия.

Вернувшись в свой кабинет в Национальном музее, Лейла заперла дверь. Она подошла к окну, выходившему на площадь Тахрир. Хаос и движение. Жизнь, которая ничего не знала и не хотела знать о тихой агонии в Долине Царей.

Она была учёным. Она верила в факты. Факты говорили, что гробница умирала. Логика и профессиональный долг требовали бить во все колокола, невзирая на лица.

Но теперь в уравнение добавились новые переменные. Политика. Деньги. Карьера. Угрозы, прикрытые вежливыми улыбками.

Она потянулась к стеллажу, взяла в руки небольшую гипсовую копию ушебти – погребальной фигурки. Отец подарил её, когда Лейла поступила в университет. «Чтобы напоминала, ради чего ты всё это затеяла».

Лейла закрыла глаза. Перед ней встал образ отца. Его мудрое, уставшее лицо. А потом – образ той самой трещины на тепловизоре. Тонкой, как лезвие бритвы, белой линии на синем фоне камня. Линии, которая разрезала не только известняк, но и всё её прошлое, её убеждения, её представления о том, как устроен мир учёных, призванных служить Истине.

Она открыла ноутбук. Запустила программу для 3D-моделирования. Загрузила модель гробницы, которую показывал Антуан. Она увеличила масштаб, вглядываясь в точку, откуда начиналась трещина.

При большом увеличении модели на экране её взгляд зацепился за что-то. Что-то, чего она раньше не замечала, потому что не искала. Контур трещины… Он был слишком прямолинейным на одном из участков. Слишком геометрически правильным. Естественные трещины в камне, вызванные давлением, имеют извилистую, древообразную форму. Эта же на небольшом отрезке, длиной всего в несколько сантиметров, шла почти под прямым углом.

Сердце Лейлы ёкнуло. Это было несоответствие. Аномалия. То, что не укладывалось в стройную картину «естественного разрушения тридцативекового памятника».

Она прищурилась, вновь ощущая себя не политиком, не дипломатом, а учёным. Учёным, который только что нашёл первую ниточку.

«Всё начинается с тишины», – вспомнилось ей почему-то.

Тишина в её кабинете нарушалась лишь тихим гулом компьютера и собственным учащённым дыханием.

Нет. Не с тишины.

Всё начинается с капли. А за каплей всегда следует трещина. И не только в камне.

Лейла Надир достала чистый лист бумаги и взяла карандаш. Она была готова к работе. Настоящей работе. Той, что ведётся не на пресс-конференциях, а в тишине кабинетов и в пыли гробниц. Той, что начинается с одного-единственного, неправильного изгиба на карте катастрофы.

Глава 2: Влажность

Воздух в гробнице был густым, тяжёлым, насыщенным до предела влагой, которая не испарялась, а застывала в пространстве, словно невидимый студень. И сквозь эту влажную тяжесть пробивался запах. Сладковатый, неприятно-пряный аромат гниющего дерева, разлагающихся органических пигментов и чего-то ещё, чего Лейла не могла определить – словно пахла сама история, медленно и неотвратимо разлагающаяся на составляющие.

Доктор Лейла Надир стояла на металлической решётке перед входом в Погребальную камеру царя, делая первые, пробные вдохи. Её лёгкие, привыкшие к сухому каирскому воздуху, сопротивлялись. Каждый глоток казался усилием. Влажность была осязаемой, она липла к коже, запотевала на защитных очках, заставляла волосы неприятно липнуть друг к другу под шапочкой.

Стандартный маршрут для туристов был перекрыт. Жёлтые пластиковые ленточки с надписью «ЗАКРЫТО ДЛЯ ПОСЕЩЕНИЯ» висели на входе в коридор, ведущий сюда. Мерцающие аварийные светильники бросали на стены длинные, искажённые тени, превращая знакомые до мелочей рельефы в пугающие, незнакомые картины. Тишина была гнетущей, нарушаемая лишь гудением портативных осушителей, чьи гофрированные шланги змеились по полу, как дыхательные трубки в палате реанимации. Они боролись с неизлечимой болезнью, и борьба эта была заранее проиграна.

– Давление стабильное, но влажность продолжает расти, – голос инженера Антуана, сопровождавшего её, звучал приглушённо, словно сквозь вату. Он показывал на портативный дисплей, подключённый к датчикам. – Девяносто четыре процента. Это запредельно. Конденсат образуется даже на стекле.

Лейла кивнула, не в силах оторвать взгляд от стены напротив. От западной стены, где на ослепительно-ярком золотом фоне разворачивалась сцена встречи Тутанхамона с богами загробного мира. Сцена, которую она знала наизусть. Сцена, которую её отец, Халиль Надир, считал одним из величайших шедевров древнеегипетского искусства.

И теперь этот шедевр умирал у неё на глазах.

Она сделала шаг вперёд, её ботинки с резиновой подошвой бесшумно ступили на проложенный поверх древнего пола металлический настил. Она подошла ближе, заставив себя дышать ровно, как хирург, подходящий к операционному столу с безнадёжным пациентом.

Фрески. Они были живыми. Не в мистическом смысле, а в самом что ни на есть физическом. Миллионы частиц пигмента, смешанные три тысячелетия назад с растительным клеем, вступали в реакцию с водой. И эта реакция была убийственной.

Там, где всего месяц назад бирюза небес была яркой и чистой, теперь проступали мутные, белёсые разводы – соли, выступившие из камня. В нескольких местах лазурит, изображавший воды первозданного океана Нуна, отслаивался мельчайшими, похожими на перламутр чешуйками. Они лежали тонкой пылью на защитном стекле, установленном перед росписями. Золотая фольга, которой были покрыты некоторые фигуры, в местах стыков мутнела, теряя блеск.

Но самое страшное было внизу, у основания стены, в самом углу, за спиной фигуры Анубиса. Там, где на тепловизоре пылала белая нить трещины, камень был тёмным, влажным на ощупь, когда Лейла в стерильной перчатке осторожно к нему прикоснулась. И от этого тёмного пятна вверх, словно ядовитые плющи, тянулись тонкие, паутинообразные дорожки грибка. Они были серо-зелёного цвета и под лупой, которую Лейла достала из кармана, выглядели как кошмарный инопланетный лес. Гифы грибка проникали в мельчайшие поры известняка, разрыхляя его структуру, и добравшись до красочного слоя, начинали пожирать его, оставляя после себя лишь белёсый прах.