«Три кашалота». Насилие грез. Детектив-фэнтези. Книга 16

I

Рукопись о жизнедеятельности первого золотодобытчика России Ивана Протасова имела ту особенность, что она, заключая в себе любопытнейшие факты, события и таинственные явления, время от времени набивала острую оскомину. Она изобиловала массой мелких подробностей, причем переведенный на удобоваримый язык кусок текста, который был передан в бюро «Блик» службой «Кит-Акробат» и подсистемой реконструкции исторических событий «Скиф», касался все еще того периода жизни великого авантюриста, когда он был молод, влюблен, жаждал страсти и не имел за душой того несметного богатства, когда и сам граф Монте-Кристо мог сойти у него за верного помощника Бертуччо.

Капитан отдела «Блик» Олег Дмитриевич Вьегожев, читая строки и просматривая минувшие события в виде кинокадров, почувствовал легкое раздражение. Отложив на время этот материал, он просмотрел ту сводку, которая была разослана с утра всем службам «Трех кашалотов» – ведомства по розыску драгоценностей генерала Георгия Бреева. В ней значилось, что в одном из особняков известного депутата на празднике встретилась молодая компания, дети важных персон, претендующих на лидерство двух вновь зарегистрированных партий, еще не научившихся приходить к консенсусу. Между двумя молодыми вспыхнуло чувство. Однако лидера одной из партий вчерашним днем нашли мертвым, и причина смерти до сих пор не выяснена. Вчера же из столицы отбыл в один из уральских округов его заместитель, срочно забрав с собой совершеннолетнюю дочь. Влюбленный в нее молодой человек, в то время как его отца взяла в оборот полиция, успел заскочить в отходящий поезд. Примерно на девяносто пятом километре путь поезду вдруг перегораживает застрявший на переезде тяжелый асфальтовый «каток». Поезд останавливается, встает, и точно на вагон депутата, оказавшийся под башенным краном, сверху падает тяжелый груз и ранит его. В больнице ему срочно делают операцию, по выводам врачебной комиссии успешно. При этом просмотр записей камеры наблюдения фиксирует входившего в палату неизвестного в больничном халате. В момент, когда он выходил из палаты, в нее собирались войти трое людей, оказавшихся врачом с двумя помощниками депутата, поспешивших проведать больного. Врач, видя на руках постороннего медицинские перчатки, который тот снимал с себя на ходу, начинает выяснять личность постороннего, тот пытается отвлечь внимание, и убегает. Двое бросившихся за ним в погоню получают пулевые ранения. Находясь на больничной койке в той же больнице, они интересуются у врачей судьбой дочери депутата, но о ней никто ничего не слышал. Других тяжело пострадавших пассажиров поезда, к счастью, не оказалось. В это время неподалеку от места происшествия проходил обходчик путей, он же стрелочник. Он оказался свидетелем, как некая девушка, выскочившая из вагона вместе с другими, побежала вдоль путей назад по тропинке, неся в руках отнюдь не женскую сумку, больше похожую на чемодан. Затем она споткнулась, сильно ударилась, при этом чуть не разбив свой саквояж, с размаху угодивший в торчащий булыжник; саквояж открылся, и из него просыпались пачки денег. Пару из них, когда он помогал ей подняться, он держал в руках, желая вложить их обратно в саквояж, куда пострадавшая лихорадочно пихала оброненные пачки и купюры, но у него она их не взяла и скрылась. Факт наличия у себя денег стрелочник хотел было скрыть, но, когда в его домишко у железной дороги вошли полицейские, испугался обыска и сам все рассказал. Деньги он хотел оставить, чтобы вернуть свою дочь и откупиться от деспота, который изнасиловал ее в этом доме в его отсутствие, и требовал, чтобы они расписались. Но за пять минут до трагедии в поезде она собрала вещи и направилась на станцию, сказав, что поедет в Санкт-Петербург или Екатеринбург, куда точно, отец не расслышал, но помнит, что желанием ее было бежать подальше от Москвы. Он пытался было ее остановить, когда вдруг с переезда услышал сообщение о застрявшем «катке», а потом увидел остановившийся поезд. Услыхав удар, поспешил к месту аварии. По пути он и встретил другую беглянку. Деспотом оказался местный полицейский. Его несчастный отец увидел на месте происшествия рядом с крановщиком. Крановщик, как оказалось, отлучался на обед, – как раз был заезд местной столовой, по нечетным дням привозившей обеды работникам пристанционных складов, – а орудием, которым пытались убить депутата в его купе, являлась самая настоящая многотонная железная баба с заостренным концом, которой сверху раскалывают бетонные плиты…

Спустя около получаса после этого происшествия на платформе «Сороконожная» у станционного поселка, на слуху именуемого так же, но официально значащегося как «Семидесятая дудка» благодаря своей старательской истории на семидесятой версте от столицы, камеры наблюдения засняли обеих беглянок. Запечатлено, как в ожидании электрички на Москву дочь депутата с баулом в руках подошла к неизвестной плачущей девушке, дочери стрелочника, и, поговорив с ней, отдала ей этот баул, взяв из него только часть каких-то вещей. Обрадованная девушка тотчас убежала назад, а дарительница села на подошедшую электричку и сошла на станции, не доезжая до столицы, поскольку там на вокзале камеры наблюдения среди прибывших пассажиров ее уже не обнаружили.

Третьим происшествием, связанным с предыдущими эпизодами, явилось то, что сын помощника депутата – главы другой партии, который сел в тот же поезд, чтобы сопроводить любимую, с именем Иванес Тасов, был арестован в невзрачном ресторане того же пристанционного поселка, где швырял деньгами налево и направо, при этом напившись до чертиков. Должного дежурить в это время на участке полицейского не оказалось. Рядом с молодым человеком, почти юношей был обнаружен баул с деньгами. Записи с камеры видеонаблюдения в ресторане подтвердили, что никто из посторонних в баул рук не запускал: компания заведения на этот раз оказалась приличной.

Исчезла и дочь станционного смотрителя.

Согласно уже свежим полицейским сводкам, по номерам были идентифицированы купюры в пункте обмена валюты. На этом след беглецов пропал.

– На кой леший этим делом поручили заниматься «кашалотам», даже если и удастся найти пару миллионов долларов? – с удивлением подумал Вьегожев. – Хотя нередко случалось, что выполнение суточного плана по розыску драгметаллов или иных кладов разнообразных сокровищ фиксировало и гораздо меньшую их стоимость в денежном выражении. Значит, получив возможность взять дело на свое ведомство, генерал Бреев не стал отказываться от него, тем более что за ведомством стояла задача аналитической обработки данных, а оперативной работой все равно занималась полиция, прокуратура, следственный комитет, управление собственной безопасности и прочая, прочая, прочая – все, кто любил и поработать, и пострелять, и снять сливки с ведра жирного молока…

Вьегожев, рассматривая фотографии фигуранток, понял, что будь он на месте Бреева, он также не раздумывал бы ни секунды. Одна из них, Миреиль Коган, дочь депутата, очень напомнила ему его любимую Макушаню, Софью Аароновну Макушандер, родители которой ни за что не соглашались отдавать свою дочь за такого, как он, тем более не иудейской веры, по сути, рядового солдата – начальника бюро, даже не старшего офицера… Стоп!.. Вьегожев насторожился, замерев в позе, свидетельствующей, что он зацепился за какую-то мысль, и она должна привести его к каким-то важным результатам. Ну, точно! В летописании об Иване Протасове он уже встречал имя Мякуши – прислужницы по хозяйству и посыльной у дочери главы сектантского движения Кореня Молоканова Лизаветы. Вспомнилось ему и имя одной из дочерей владельца бойни еврея Холона, скрывавшего у себя семью Молоканова от инквизиции по просьбе молодого купца Ивана Протасова; ее звали Мариэль. Дочь стрелочника звали Елизаветой. Сравнив ее внешность с описанием внешности Лизаветы, девушки Ивана Протасова, Вьегожев нашел явное сходство, а затем, уже с нескрываемым интересом включил режим видеореконструкции исторических событий, где подсистема «Скиф» тут же представила ожившую, как в яви, духоборскую дочь Лизавету Молоканову.

– Невероятно! – тихо воскликнул Вьегожев, когда «Скиф» заодно с образом Лизаветы ничтоже сумняшеся скинул ему и портреты двух других девушек – Мякушани и Миреиль, а заодно фотографию Иванеса Тасова и портрет Ивана Протасова…

Вьегожев жадно вернулся к рукописи. Включив режим «Скифа», он надел шлем-наушники «Аватара», позволявшие лучше реагировать на любые чувства объектов, и подстроил шкалу выхода на исторические параметры «Атлантиды» – одного из порталов «Трех кашалотов», охватывающего зону наблюдения на западном направлении. В режиме готовности всегда стояли также порталы «Гиперборея» – для работы в северных широтах и «Миассида» – в восточных и южных.

II

«…Выпал день сектантского праздника. Иван, направившись в дом к Лизавете, знал об этом, и потому, постучав в дверь и не дождавшись ответа, смело открыл ее. Вошел, встал у порога, отряхивая с ног грязь и тщательно обтирая подошвы.

За проемом следующих за сенями дверей он видел большой длинный стол и пока еще одиноко сидящего за ним с кружкой в руках отца Лизаветы, Кореня Молоканова. «Хорошо, что пока не ворожит со своими игрушками! – отметил он, имея в виду сектантские атрибуты, среди которых наиболее загадочными являлись серебряные пластины с древними письменами. – Значит, сейчас я ему не помеха!»

Молоканов, не имеющий никакого отношения к сектантам-«молоканам», но ширящий свое «молокановское» учение, был одним из самых стойких адептов раскольников и, хотя бывал и в тюрьме, и в пыточной, оставался жив и даже участвовал в богословских спорах с православным священством, организуемых царским Синодом.

Иван, кланяясь трем сторонам и крестясь, приветливо и широко улыбался. Лизавета издали видела белизну его рта, норовящего кликнуть ее, по-хозяйски произнести ее имя. Но пока он здесь был еще гостем.

«Что, никак не изведут тебя, сектантский владыка?! – с удовлетворением подумал он. – Что ж! Значит, и Лизавета пока в своем дому счастлива… Уж и судят тебя, и покушаются на тебя, и пытаются за смелый язык прихватить, а ты все трудишься, цел, хотя и власти опасен!»

Прочесть все эти мысли на его лице не стоило большого труда. Он жалел эту семью, любил дочь хозяина. Видя это, Корень все же не сразу приветил смело ступившего за порог избы молодого купца.

– Для увещевания ли к своей бесовской жизни или для обращения в нашу веру явился ты на сей раз, добрый молодец? – спросил Корень. – Или, как царский сатрап, за бога и бороду двойного оклада потребовать?! – Иван видел: Корень над ним насмехался по-доброму. «Хотя, – подумал он, – после того, как ты убедился, что я уберег от племянника помощника инквизитора Санкт-Петербурга твою дочь, ты бы мог быть и повежливей!»

– Ну, полно, владыка, измываться над тем, кто к вам со всей душой в трудный час! И кто, между прочим, к вашей дочке особые чувства питает! Ну, хорошо ли такого держать у порога?! – продолжал он нотацию. – Чай, ни твоей грубости, ни твоего подозрения не заслуживаю! А потому, отец, позволь присесть хоть на лавку!

– Зачем же на лавку? За стол сразу и садись! Чай, почти родственники! – усмехнувшись, позвал Корень жестом. Иван поблагодарил, но еще потоптался на месте. – Лизавета! – крикнул Корень. – Ступай сюда, нечего прятаться. Да, поди поздно уже разводить канитель!

– Я и не прячусь, батюшка. Для чего это мне?! И что это вы за речи такие ведете? Как не стыдно перед первым попавшимся?!

Иван во все глаза глядел на вставшую у притолоки другой двери, за спиной Кореня, свою Лизавету. Сейчас она вся светилась, будто была из стекла. За нею горела лампада, но свет девушки бил сильнее. Он видел, как она была ему рада. И теперь строила свои смешные гримасы, как от кислого и от горького. При том, казалось, она делала ему знаки: «Только, переча отцу, не переперчи!»

– Хорошо, про твои чувства я знаю. Ну, так и что? С чем заявился? – Корень не унимался. – Давай, молодец, реки свои речи. Гостей жду: а то не успеешь!

– С чем я заявился, про то сам точно не ведаю. Может, просто как гость. А то и спросить отцовского слова! В раздумье!

– Это полдела! Хорошо еще – не перечишь! И не перечь! Ибо не ведаешь сам, какая цена на тебе! И нам пригодишься! А посему, заходи! Сегодня наш праздник.

«Праздник? Ну, что ж, поглядим!..» Иван, миновав порог сеней с лавкой и кадушкой воды с деревянным ковшиком у двери, вошел, наконец, в просторную комнату, где ближе к узким окошкам стоял длинный стол, окруженный четырьмя неравными по размеру скамьями, а в углу, у печи, стояла узкая деревянная кровать Молоканова, которую Лизавета сейчас накрыла новым большим покрывалом.

– Иди сюда, здесь посидишь! – показала Лизавета на одиноко стоящий стул возле кровати. Там на полу лежал ковер с незнакомым узором, напомнившим знаки на серебряных сектантских пластинках, а сама, высокая, стройная, подошла к краю кровати и, ступив на ковер, села рядом. Рукой она изящно переложила тугую волну светлых волос на одну сторону груди. На кровати в изголовье лежали одна на другой три взбитых подушки, и на каждой из них Иван видел странные вышивки. Их рисунок не повторялся, но все они изображали замкнутый круг какого-то небесного лабиринта из обращающихся вокруг солнца облаков разной величины, вплоть до крохотных.

Корень передернул худыми плечами, встал из-за стола, где уже почаевничал, и пересел на низкий и широкий с подлокотниками стул, который, имей он мягкую обивку, можно было бы принять за кресло.

Важно, с кряхтением он потянулся к сундуку, стоявшему рядом, и взял лежащую на его крышке толстую книгу. Он открыл ее на коленях, уткнул в нее пальцы и тут же демонстративно попытался ото всего, кроме чтения, отрешиться. Губы его беззвучно зашевелились.

Лизавета, сощурив глаза, прыснула в ладошку. Иван улыбнулся.

Им бы побыть наедине, только он да она, но Корень, видно, поставил себя в караул. А Ивану он сегодня был нужен и потому все, что ни делал, казалось уместным.

Услыхав смех, Корень тут же отложил книгу, со строгостью посмотрел на дочь, потом на Ивана, словно прочтя его мысли опять, но еще строже на дочь, а потом будто с сомнением на жениха.

«Свататься пришел?! Красавец, не красавец, а при деле человек, может, и в остальном хороший. Только веры не истинной, позволяющей плясать под дуду слуг антихристовых!» – читала по лицу отца Лизавета, хотя давно уже много чего узнала относительно молодого купца из лавки, к счастью, оказавшегося хранителем зеркальных пластин, завещанных отцом тому, кто однажды за ними придет. И теперь, после того как он непостижимым образом оказался связан с ее отцом, а значит, и с нею тоже, она готова была принять любую судьбу: как быть женой Ивана, так и не быть ею. Для нее, воспитанной в духе сектантской веры, это лишь означало, что каждому из них отведено свое место, а быть ли при этом вместе всю жизнь или разойтись, чтобы больше не увидеться, все решит тот, кто выше земных желаний. Только очень хотелось, чтобы минуты, проводимые ею рядом с Иваном, тянулись вечно.

Иван же, не имея возможности любоваться только ею, трогать и обнимать ее, вертел головой. Глаза привыкали, казалось, к новой обстановке, ко всему убранству деревянной избы, ярко освещаемой пламенем свечей. А зажжено их было уже много, как в храме, и стояли они в своих подсвечниках по углам; он посчитал их и насчитал ровно двенадцать; свечки были разноцветными: белого, красного, желтого, зеленого и черного цветов.

Имелся и тринадцатый подсвечник, напольный, с одной большой и неровной черной свечой, сделанной из множества скрученных тонких черных свечек, где из кончика каждой торчал свой белый фитилек. Он сейчас стоял незажженным у большой иконы, на фоне большого зеркала, прислоненного к стене, видно, для начала какого-то раскольничьего ритуала, и ждал своих гостей.

В одном из углов под красной свечой, оплавляющейся под фитилем, словно каплями крови, он увидел медный ковчег с изображением мученика Христофора, в ковчеге – косточки, может, и мощи святого.

«Ну, иди, встань на колени, поклонись этим мощам! – прочитал он, казалось, мысли любимой, – и тем угоди отцу!..»

«Мне что ж теперь, во всем ему угождать? Так не успеешь опомниться, как попадешь в его чары и тоже станешь раскольником!»

«И стань! Будешь как я!»

«А вот подумаю!»

«Ладно! Только не передумай!..»

III

Он выразительно изучал все углы, чтобы не выказать Кореню, как желает овладеть и духом, и телом его младшей дочери; старшие, знал Иван, давно были замужем. – Корень, с шумом захлопнув книгу, произнес:

– Какого совета хотел просить? Спрашивай!.. Да только что можно сказать новее того, что уже в Писании сказано? – завел он свою пытку. – А посему обратись за советом к богу! Он – не я, не слукавит! Только так скажу, как и Алексей Попов учит: «Доведется молиться на небо духом и истиною, таковых поклонников бог принимает, а иконам поклоняться не достоит: иконы дело рук человеческих!»

– Я уже икон не делаю и не продаю. Это все старое. Теперь другим делом занят.

– И это полдела!

В толстой книге с незнакомыми символами на корешке, на переплете, с неведомым содержанием, покоившейся у Кореня на коленях, старец находил, видно, ответы на всякие глубокие и как всегда путанные и каверзные человеческие мысли. Он, подобно всякому из раскола, конечно, тоже стремился войти в непосредственное сношение с духовным миром и с самим богом, минуя иконы, попов, ставшие неугодными иные свидетельства и пророчества ветхого и нового писаний. Он, возможно, мог позволить себе такое недаром: имея прямую связь с господом через его апостолов или же ангелов посредством зеркального «Камня Преображения», «Дива Миражей», «чудесного Витка Завета» и прочих, в том числе фрактальных, сущностей, обитающих в сфере гармонии мира и до явления Иисуса Христа.

И случайно ли Корень тоже ждал нового явления Иоанна Крестителя, как вестника прихода старого спасителя мира, так как уже пришедший подвергся ревизии и не способен покончить со смутой, чтобы водворить царство истины. При этом он, может, ждал какого-то знака и, может, видел его в лице явленного гостя.

Лизавета уже неотрывно смотрела на Ивана.

Он по-новому ощутил этот ее внимательный нежный взгляд открытых и загадочных голубых глаз.

Наконец, решив больше не обращать внимания на соседство ее с отцом, он тоже открыто и с любовью обратил к ней свой чувственный, пламенный взор.

Но что это?!.. Хотя лицо ее и было повернуто к нему и было совсем, совсем рядом, оно, однако, вдруг сделалось отрешенным, на нем появилось выражение лесного зверька, чутко прислушивающегося к явно постороннему шуму.

И вдруг все свечи, как одна, одновременно мигнули, зажглись, и на их фитилях заплясали желтые язычки пламени. Черные струйки от легкой гари легко отлетели к потолку по всем четырем сторонам и в своих углах смешались с тенетой.

В дом вошли несколько человек, мужчин и женщин, и у каждого на лице Иван прочел великое самомнение. «Как у иного полковника! И никак не меньше, чем у самого Молоканова!» – заключил он отчего-то. Но и впрямь, каждый вошедший был словно и Христос, и Дева Мария, и двенадцать апостолов вместе взятые. «Не хватало еще Духа Святого и Бога-Отца, чтобы стать самой Святой Троицей!» – подумал Иван. Это было прочитано Лизаветой, и она, заглянув в его глаза с осуждением, взяла его за руку и сжала тонкими пальцами. Она уже не стеснялась гостей и тем, видно, всем указала, что чужих в доме нет.

Мужики в сенях шумно снимали котомки и кланялись; бабы тоже, снимая платки, шептали молитвы. Переступив порог комнаты, каждый вымолвил:

– Привет из Костромы!

– Привет из Мурома!

– Привет из Рязани!..

Все смотрели на незнакомца, который хотя и был в руках Лизаветы, но свой ли по вере? Незнакомец же на приветствия не отвечал и не кланялся, а лишь сухо здоровался, не зная, куда себя деть в этой компании.

И когда он уже многозначительно взглянул на Лизавету, беспрестанно кланяющуюся гостям и отвечающую им: «С богом, братец!», «С богом, сестрица!», «Милости просим!», буркнул: «Ну, что ж, еще свидимся!», она вдруг взяла его за руку и сама повела прямо к выходу:

– Оденься, пошли!..

Она вывела его, но была все еще с потаенными мыслями, будто имея две головы и четыре глаза, одновременно смотревшая на него и одновременно витавшая где-то в обуявших всю ее грезах.

Он вдруг ощутил, что сегодня она решила отпустить его не за так, а дождаться какого-то чуда, и, приложив палец к губам, стала чутко прислушиваться, будто к мышиному писку. Она смотрела под ноги, и зрачки ее глаз двигались, силясь схватить взором что-то тонкое и ускользающее словно бы навсегда. Но в то же время она с этим явно смирилась, потому что улыбка озарила ее лицо, а затем она, открыв дверь, увлекла его в темный двор.

Но и здесь, во дворе, для них не было одиночества. Они целовались. В доме один за другим собирались сектанты, ее, Лизаветы, близкие люди. Но она уже отделилась от них. За поцелуями выросло чувство, которого побороть она уже не могла, потому что теперь больше всего ждала его продолжения.

В считанные минуты все вокруг изменилось. По крыльцу поднимались, притоптывая, теперь казавшиеся неуместными свидетелями их любви новые и новые гости. Уводя Лизавету все глубже от света, Иван отметил, что многие из них видели друг друга впервые, осторожно знакомились и перешептывались, только поминая Христа. Кто был новичком, их без участия хозяина и его дочери провожали в дом те, кто прибыл раньше. А еще у порога стояла прислужница Лизаветы Мякуша, и как заведенная отвечала:

– Привет и вам! Милости просим! Входите в дом, братцы и сестрицы! Вас ждут! Отдохните с дороги с миром!

У калитки же временами слышалось:

– Тут живет «христос» Молоканов?

– Тише!.. Тут, тут, братец! Тут, тут, сестрица! Проходите, скорее! Милости просим!

Люди подходили, стучали подошвами по крыльцу, стряхивая семимильную пыль и грязь. И уже здесь, войдя в избу, чтобы подчеркнуть свою преданность «братцам и сестрицам», развязывали языки, дерзко говоря о том, что для чужого уха казалось крамольным, хотя и вполголоса.

– Екатерина – не прямая царица.

– Нет, не прямая, сестрица! Проходи, раздевайся.

– Их креста целовать не стану.

– И не целуй, братец, вот и правильно.

– Коли женщина царем, то пусть тот крест целуют неразумные бабы.

– Уж тут-то помолчал бы! Эх! – ответила мужику на такие слова, по всему видно, его жена.

Серьезно судачили еще двое мужиков, и второй поддержал решение первого:

– Неправдивое дело этой иноземке быть на царстве одной, без императора, хоть он и связался с антихристом!

– Истинно, братец. Истинно! Неправедность брака Катьки с Петром Алексеичем, а пуще покушения на трон, в одном и состоит, – приглушенно и рассудительно звучал другой голос, – что восприемником ее при обращении в православие был царевич Алексей. Выходит, что Петр женился на внучке своей!

– А теперь уж все одно!.. Без него, если что, немка станет царем, и кто прогонит беспутную? Только что молиться осталось!..

– Хорошо, хорошо, проходите и вы, не стойте на пороге…

Кряхтя, раздевались в сенях напускавшие на себя важность, скромные с виду и очень заносчивые в представлении своего значения русские люди, и все они еще более сплачивались внутри дома Молоканова.

Казалось, будто они, все до единого, обладали какой-то суровой тайной, открывшейся лишь им одним. И не только тайной, а представлявшейся сомнением не затронутой глубочайшей истиной.

IV

– Погоди, Лиза, – сказал Иван, приближая свое лицо к ее лицу, зажмуриваясь и вдыхая аромат ее густых русых волос, готовый целовать ее всегда немного отчужденные глаза, будто и в самом деле их надо было делить с кем-то еще. – Объясни мне, о чем эти речи? Почему царя хоронят? Ведь он – живой!

Но в ответ Лизавета тихо спросила сама:

– Скажи: кому служишь? Царю ли?

– Царю! Императору!

– Что-о! – Она засмеялась. – Ты царю служишь? Смешной! Нет, ты служишь другому. Петр батюшка был пленен в Швеции, но он освободился из плена и после заключения другого Ништадтского мира скоро явится. А Петр, подменный антихрист, изыдет!

Господи, какие безумные речи рекла та, на которую он сейчас был готов молиться!

Что за бархатистый голос, мягкий, как чудное дополнение к тому, чем и без того щедро одарила ее природа: к утонченной красоте и сильной, хотя и чуть излишне высоковатой фигуре. И порой, казалось ему, эта ее красота жила также при несколько укрупненных чертах ее лица: глазах, носе, губах, высоком лбе. Она могла стать более, чем хотелось бы, и жесткой, и отчужденной.

Он готов был, как язычник, прошептать молитву в ее белые, словно вырезанные из мрамора раковины ушей.