Тайна золотого рожка

Ночной Париж и волшебный рожок. Глава 1.

Когда я припомню тот ноябрьский вечер, когда судьба моя переменилась столь чудесным образом, мне кажется, что то было не в действительности, а в безумной фантасмагории, в которую нас погружает порою обильный бордосский, или же в одном из тех необычайных снов, что посещают человека в его молодости и запечатлеваются в памяти на всю жизнь. Однако я клянусь честью джентльмена, что всё здесь повествуемое есть чистая правда, хотя бы она и казалась более удивительной, нежели самые невероятные вымыслы Вольтера.

Я, Жюль де Верден, в те времена был человеком двадцати четырёх лет, беспечным парижанином, который, утратив отца в юности и не имея достаточных средств для жизни в столице, нередко бродил по её улицам в поиске приключений, которые, как мне казалось, должны были когда-нибудь обязательно посетить молодого человека благородного происхождения. Деньги мои таяли с каждым днём, и я уже начинал помышлять о том, чтобы поступить адъютантом к какому-нибудь генералу, или же произвести фортуну, приняв участие в одной из авантюр, о которых так любили поговаривать мои приятели в кофейнях Латинского квартала.

В ту пору я нередко заглядывал в антикварную лавку месье Аршибальда – в тёмном переулке неподалёку от Люксембургского сада. Хозяин, человек преклонных лет, обладал редким даром: находить вещи такой древности, цены и изящества, что рядом с ними блекли самые богатые витрины Парижа. Полки теснились под рукописями и гравюрами, слоновая кость соседствовала с потемневшими монетами, а среди этих сокровищ было немало такого, чьё происхождение знал один лишь хранитель редкостей.

Лавка казалась не торговым местом, а пристанищем памяти – там время текло иначе, чем за порогом, в спешащем и шумном городе. Переступая эту границу, я оставлял снаружи долги и тревоги; между тесных стеллажей исчезало ощущение нищеты и нелепого титула, и просыпался тот, кем хотелось быть на самом деле, – искатель тайн. Запах старого дерева, переплётной кожи и редкого масла, которым натирали мебель, был мне дороже любого парфюма, а пол под ногами отвечал протяжным скрипом, словно узнавал шаги и принимал их в свою летопись.

Сумрачный свет пробивался сквозь пыльные занавеси, ложился на вещи мягкой серой дымкой и придавал им вид почти волшебный – будто каждый предмет хранил собственную ночь и не спешил расставаться с ней. Там легко было потерять счёт часам: достаточно слушать, как месье говорит, как вспоминает, как осторожно разворачивает историю вместе с пожелтевшей бумагой, и мир за дверью становился далёким и неважным.

Я должен признаться, что привлекала меня в ту лавку отнюдь не страсть к коллекционированию, а скорее компания самого Аршибальда, который, несмотря на закаты его лет, был собеседником весьма начитанным и остроумным. Со мной он разговаривал обычно о литературе, об истории Франции, о философии, и нередко его слова пробуждали во мне мечты о великих делах и необычайных судьбах.

Помню одну из наших бесед особенно ясно. Мы сидели у камина, потягивали горячее вино со специями, и он рассказывал о человеке, что некогда заходил в его лавку, – одном из последних магов Парижа.

«Он был подобен духу, – говорил Аршибальд, глядя в огонь. – Не столько ходил, сколько скользил по полу. Его глаза замечали то, что скрыто от обычного смертного. Он говорил о других мирах – о землях, где магия ещё не угасла и древние законы природы и чародейства действуют в полную силу.»

«Неужели такие земли существуют?» – спросил я, хотя считал себя человеком образованным и привык думать, что мистика осталась в прошлом – в преданиях и легендах.

«Существуют, мой дорогой Жюль, – ответил он, – но от нас их отделяет плотная завеса миров. Они не отмечены ни на одной карте и живут в промежутках между явью и грёзой. И порой – если судьба того пожелает – смертному выпадает случай туда попасть… но случается это нечасто.»

Я умолк, слушая, как в камине переговаривается огонь, и примерял слова старика к своей жизни.

До того вечера оставалось всего три дня, и в ноябре того года я пришёл в лавку в полном унынии. Кредиторы давили на меня, квартирный хозяин грозился выселением, и я не видел никакого выхода из того затруднительного положения, в котором очутился. Аршибальд, заметив моё расстроенное состояние, предложил мне чашку кофе и попросил открыть свою душу перед ним.

Часов двух я провел в беседе с ним, и когда уже собирался уходить, слабеющая свеча бросала по лавке последние отблески. Тогда он вспомнил о каком-то предмете, только что полученном им из наследства одной знатной дамы.

«Позвольте показать вам, молодой человек, вещь, в отношении которой я имею самые странные подозрения,» – произнёс он, доставая из стеклянного шкафчика небольшой предмет, завёрнутый в истёртую шёлковую материю.

Когда он развернул свёрток, я увидел перед собой рожок, длиною не более моей ладони, но такого совершенства исполнения и такой чудесной работы я никогда не видал ни прежде, ни впоследствии. Реликвия была изготовлена из золота, столь чистого, что казалась застывшим солнечным лучом. Её покрывали выгравированные письмена, мне незнакомые; при свече они отдавали тихим сиянием, как если бы хранили свой блеск.

Я вглядывался в выгравированные символы, пытаясь уловить их смысл. Они не походили ни на латинские, ни на греческие буквы; в мерцании свечи знаки будто шевелились, складываясь в прихотливые узоры. На одной стороне проступала фигура, напоминавшая птицу с расправленными крыльями; на другой тянулся строгий геометрический рисунок – почти созвездие, рассыпанное по металлу. Золото казалось тёплым на ощупь, несмотря на ноябрьскую прохладу лавки, и чем дольше длился мой взгляд, тем отчётливее становилось: передо мной не вещь, а нечто живое – пришелец из другого мира, терпеливо ожидающий своего избранника.

«Это волшебный предмет,» – сказал Аршибальд, подав изделие мне в руки. «Я в этом убеждён по той причине, что, когда я коснулся его в первый раз, со мною произошло нечто необычайное. Мне предстали видения, услышались голоса.»

Я был охвачен таким страхом, что едва не упустил богатство из рук.

«Я решил, что это предмет, пришедший из миров, нам неведомых, и потому не посмел ни продать, ни избавиться от него иным способом.»

Мои пальцы дрожали, когда я брал рожок. Было ли это от холода или от какого-то инстинктивного страха? Я не знал. Что-то во мне, какая-то древняя часть моей крови, узнавала эту диковину. Узнавала и отвечала. Моё сердце забилось быстрее. На коже появились мурашки. Это было как встреча с чем-то забытым, но всегда знакомым – подобно тому, как мы узнаём мелодию, которую слышали в прошлой жизни.

Я держал его в руках, изумлялся лёгкости и неземной красоте. Что-то в нём манило меня, привлекало, как свеча манит мотылька в ночной тьме. Без всякого намерения, почти машинально, я поднёс рожок ко рту и дунул в него.

Прозвучало нечто такое, чего мне ещё не доводилось слышать. Это был не голос земной трубы и не клич охотничьего рога – скорее сама музыка небес, дрожащая и разлитая сразу по всем измерениям бытия. Казалось, она проходит сквозь пространство, как волна: каждая нота жила собственной жизнью и входила в меня не только через слух, но и через кожу, через кости – в самую глубину существа.

Когда я услышал этот зов, лавка Аршибальда вспыхнула ослепительным сиянием. То было не обычное освещение: яркость поднималась из самого воздуха, проступала из стен, как если бы светилась сама ткань реальности. Я видел, как сияние закручивается вокруг меня спиралью, как входит в плоть, как заполняет голову до звона – и отступать уже было некуда.

Мир сорвался с привычной оси: завертелся, поплыл, начал рассыпаться, будто его разбирали на части. Казалось, я одновременно падаю в бездну и взмываю вверх; тело то вытягивалось в бесконечную нить, то наливалось тяжестью, точно железо. Всё смешалось и перестало иметь прежний смысл – боль и восторг сплелись в один миг, растянутый до вечности.

И тогда пришёл хор: человеческие выкрики, птичий крик, шорох ветра – всё разом, в один узел, без единого различимого слова. Перед глазами вспыхивали лица: женские, мужские и такие, которым не подходило ни одно из этих имен. Они смотрели прямо на меня – ждали, требовали, звали.

И затем – ничего.

Когда сознание вернулось ко мне, я лежал на холодных плитах – и тот камень был уже не полом лавки месье Аршибальда. Надо мною вздымался сводчатый потолок, весь в росписях древних богов, и каждая линия на них дышала торжеством. Вокруг теснились люди в одеждах, каких мне доселе видеть не доводилось: парча, самоцветы, золото – и всё это вспыхивало искрами, словно ночное небо, рассыпанное по человеческим плечам.

Первым делом я ощутил мрамор щекой – ледяной, беспощадно настоящий. Затем пришёл запах, и я невольно задержал дыхание: не парижская сырость, не дым каминов, не дух лавочных полок, но аромат дальних стран – неведомых цветов и каких-то смол, в которых таилась магия, лёгкая и вязкая, как утренний туман над Сеной. Третьими явились звуки: вокруг говорили – да только не по-парижски; речь их лилась ровно и напевно, как музыка, не нуждающаяся в инструментах.

Я приподнялся на локтях, страшась шевельнуться лишний раз, и глаза мои понемногу свыклись с яркостью множества свечей в серебряных канделябрах. Я снова взглянул вверх – и едва не вскрикнул: о, что за живопись! Там были боги и герои в позах славы и победы; кисть мастера была столь дерзка и точна, что чудилось – ещё миг, и они сойдут со свода, ступят на камень и станут рядом. А меж этих фигур проступали знаки, сродни тем, что я уже видел на рожке: они не сияли, как пламя, – лишь тлели слабым мерцанием, но в этом мерцании было нечто упрямое и несомненное.

Передо мною стоял худощавый человек в долгополой мантии, изукрашенной лилиями. Его лицо было величественно и строго, и когда он глядел на меня, мне казалось, что в его взгляде кроется вся мудрость веков.

«Вставайте, барон де Верден,» – произнёс он голосом, в котором звучал как приказ, так и приветствие. «Наконец-то явились на наш двор. Все мы так долго ждали вас. Король Элизии приглашает на аудиенцию.»

Я попытался встать, но ноги мои дрожали, и я не понимал, что происходит. Где я? Как я очутился в этом дворце? Что означает это странное имя, которое назвал мне незнакомец?

Но на расспросы не оставалось ни минуты. Слуги подхватили меня под руки и повели длинными переходами, где вдоль стен мерцали позолоченные жирандоли, и их огни дрожали на позолоте рам.

Я шёл – и не мог надивиться великолепию, что обступало меня со всех сторон. Портреты тянулись один за другим, точно молчаливая вереница прежних хозяев: под каждым темнела табличка с именем и титулом – «граф де Лион», «барон де Шарль», «герцог де Морной», «маркиз де Валер». Даты на этих дощечках говорили о вещах немыслимых: некоторые из изображённых жили не десятки лет назад – целые века отделяли их от нынешнего дня. И всё же их наряды, оружие, осанка – всё выглядело не музейной ветхостью, а живой привычкой, словно эти люди покинули мир не в глубокой древности, а вчера на исходе дня.

В их лицах угадывалось родство: одна и та же линия бровей, один и тот же разрез глаз, тот же упрямый изгиб губ – как у сына, похожего на отца, и у отца, похожего на деда. Только здесь сходство было глубже, почти роковое. Неужто передо мной – лики моих предков? Безумие… и всё же мысль эта цеплялась, как колючка.

Меж портретами висели боевые знамёна, старинное оружие и такие вещи, которым и название чуждо. Хрустальный кубок отдавал тёплым золотистым мерцанием; шпага с витиеватыми узорами будто дышала холодом даже на расстоянии; а древняя книга в кожаном переплёте отзывалась едва слышным звоном – точно где-то далеко, за стенами, перекликались тонкие колокола.

И вот, проходя мимо одного из портретов, я невольно замедлил шаг – и остановился, словно меня удержала чья-то невидимая рука.

На холсте был изображён молодой человек, худощавый и бледный, – и до странности схожий со мною. Под рамой, на табличке, золотыми буквами значилось: «Барон Жюль де Верден, дом магов, ученик Великого Артура».

У меня потемнело в глазах; земля, право слово, качнулась под ногами. То был не просто чей-то лик – то был мой собственный образ, выставленный здесь, в этом дворце, в мире, который я увидел впервые. Невозможность такого совпадения кричала во мне громче разума: как мог оказаться здесь я – барон, маг, ученик какого-то «Великого Артура», – когда на парижских улицах я был всего лишь бедняком, которому каждое утро приходилось торговаться с судьбой за кусок хлеба?

И всё же сходство было беспощадным. Те же глаза – мой взгляд; те же волосы; тот же упрямый изгиб губ, строгость, смешанная с тенью высокомерия, и даже намёк на улыбку в уголках рта – ту самую, которую я не раз ловил в зеркале. Это был я… и в то же время – не я: человек из иного времени, иной жизни, иного мира.

Слуги мягко потянули меня дальше; я упирался, всё ещё не в силах оторвать взгляд от холста. Подпись под портретом звучала как приговор судьбы и вместе с тем как обет, которого я не давал, но который, по всей видимости, был дан за меня кем-то и когда-то.

Мы остановились у огромных дверей, изукрашенных резьбой; двое стражей при оружии переглянулись и распахнули створы. Я переступил порог – и очутился в тронном зале: на возвышении, под тяжёлыми складками мантии, в золотом венце сидел король, удивительно похожий на того, чей зов вырвал меня из парижской ночи, – только старше, суровее и величественнее.

По обе стороны трона теснились придворные; все они смотрели на меня с любопытством, в котором чудилось ожидание, – словно исход этой минуты был им заранее известен. Но сильнее прочих приковывала взор молодая женщина у самого возвышения – по всему видать, государева дочь.

Она стояла в платье бледно-голубом, будто сотканном из самого сияния: серебристые отблески дрожали на ткани при каждом её движении. В медных волосах, отливавших золотом, как живой огонь при свечах, покоилась диадема, усыпанная каменьями; однако не она пленила меня. Властнее всяких украшений были её глаза.

В них открывалась такая глубина, что становилось не по себе: мудрость, тайна и какое-то древнее знание – не по летам, не по юности. Когда наши взгляды встретились, мне почудилось, будто время остановилось; остались только она и я да странное, почти больное ощущение узнавания, словно мы уже встречались – в иной жизни и под иным небом.

Черты её лица были редкой правильности – высокие скулы, тонкий нос, губы полные и тёплые, – но передо мной была не холодная статуя. В этой красоте жила кровь: она дышала, менялась, отзывалась на каждую мысль. И когда она улыбнулась мне – грациозно и чуть скрытно, как улыбаются тем, кого давно ждали, – я вдруг понял: всё, что было прежде, и впрямь служило лишь предисловием к настоящей истории.

«Добро пожаловать, барон Жюль,» – произнёс король; и голос его, низкий и властный, прокатился под сводами так, что у меня в груди отозвалось эхо, словно вдалеке ударили в большой колокол. «Вы должны были явиться в наш мир – и, как видите, явились. Но скажите: сознаёте ли вы, кто стоит предо мною? Знаете ли, какую тайну хранит золотой рожок?» При этих словах придворные, стоявшие полукругом, будто разом забыли дышать: тишина сделалась такой густой, что, казалось, свечи горят осторожнее.

Я склонил голову – настолько почтительно, насколько позволяли мне и растерянность, и недавняя немощь; однако ответ застрял на губах. Что мог сказать человек, которого только что вырвали из привычной жизни и бросили в зал, где каждое слово звучит, как указ? Я не был ни бароном, ни магом, ни учеником легендарных наставников – и всё же меня назвали так, словно это имя принадлежало мне по праву, а прежняя моя бедность была лишь досадным недоразумением.

Король, заметив моё молчание, не рассердился; напротив – в его взоре мелькнуло что-то похожее на печаль человека, который слишком давно ждёт и слишком многое знает.

«Слушайте же,» – продолжал он тише, и от этой тишины становилось ещё страшнее. «Вы – сын древнего рода; крови вашей ведомы те искусства, о которых у нас говорят шёпотом, а в иных землях и вовсе не смеют вспоминать. Артефакт избрал вас не сегодня: он признал вас, как признают своего – по знаку, по дыханию, по судьбе. И то, что начертано на небесах, не отменяется человеческим неверием.» С этими словами он слегка повёл рукой, и я понял: здесь привыкли, чтобы жизнь подчинялась жесту так же охотно, как солдат – команде.

Я не ответил и на это; но в глубине сердца что-то дрогнуло – не радость, нет, а странное узнавание, словно в тёмной комнате нащупали знакомую вещь. И когда взгляд мой невольно нашёл принцессу, она – та самая молодая женщина у трона – улыбнулась мне не торжеством и не насмешкой, а участием, будто говорила без слов: «Вы не один». Улыбка эта была опаснее любой угрозы: в ней чувствовалась нить, которую уже набросили мне на запястье, и нить эта вела не к покою.

Так началась моя история в земле Элизии – история тайн и испытаний, любви и чудес, о коих, быть может, разум предпочёл бы не знать. И если ныне, верный читатель, всё это кажется вам невероятным, – что ж, вспомните: и мне в тот миг казалось так же, но судьба имеет привычку смеяться над нашими возражениями.

Д

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.