Аксиома наблюдателя

Глава 1. Слепое пятно

Аудитория пахла мелом и кофе из автомата – тем особенным запахом, который Мишель Рено ассоциировала с понедельниками уже двадцать три года. Студенты рассаживались по местам, шурша куртками и перешёптываясь; кто-то на задних рядах смеялся над мемом на экране телефона, кто-то лихорадочно дописывал эссе, которое нужно было сдать час назад. Обычное утро. Обычный понедельник.

Она поправила микрофон на лацкане и окинула взглядом полторы сотни лиц. Большинство смотрели на неё с той смесью усталости и вежливого интереса, которую вырабатывают к третьему курсу все студенты всех университетов мира. Несколько человек – она отметила их автоматически, как отмечала всегда – сидели с блокнотами наготове, с карандашами, зажатыми между пальцами. Эти будут записывать. Эти, возможно, поймут.

– Доброе утро, – сказала Мишель. – Сегодня мы поговорим о том, как доказать, что вы существуете.

Пауза. Кто-то хмыкнул. Кто-то убрал телефон.

– Точнее, – она шагнула к доске и взяла маркер, – о том, почему это невозможно.

Она написала: «Трудная проблема сознания». Буквы вышли ровными, чёткими – она гордилась своим почерком, хотя никогда бы не призналась в этом вслух. Тщеславие, конечно. Но контролируемое.

– Кто-нибудь может мне сказать, в чём состоит эта проблема?

Руки поднялись – три, пять, семь. Она указала на парня в первом ряду с бородой, которая явно отращивалась с целью выглядеть старше.

– Это проблема объяснения субъективного опыта, – сказал он уверенно. – Почему мы не просто обрабатываем информацию, а ещё и переживаем это.

– Хорошо. Почти.

Она повернулась к аудитории.

– Мистер… Лакруа, если не ошибаюсь? – он кивнул. – Мистер Лакруа дал стандартный ответ. Учебниковый. И он неполон. Проблема не в том, почему мы переживаем. Проблема в том, что мы вообще не можем быть уверены, что другие переживают.

Она видела, как несколько человек нахмурились. Хорошо. Значит, слушают.

– Представьте, – продолжила Мишель, – что рядом с вами сидит существо, которое ведёт себя в точности как человек. Оно говорит, смеётся, плачет, спорит о политике и жалуется на погоду. Оно сдаёт экзамены, влюбляется, боится темноты. Но внутри – ничего. Никакого опыта. Никаких переживаний. Просто сложный механизм, идеально имитирующий поведение.

Она сделала паузу.

– Философы называют такое существо «зомби». Не тот зомби, который в фильмах. Философский зомби – это мысленный эксперимент. Вопрос: можете ли вы доказать, что ваш сосед по парте – не зомби?

Тишина. Потом – смешок откуда-то с галёрки.

– Я бы заметил, – сказал кто-то. – Зомби не могут нормально разговаривать.

– Почему? – спросила Мишель. – Они обрабатывают информацию, генерируют ответы, демонстрируют соответствующие эмоциональные реакции. Всё, что вы видите снаружи, – идеально. У вас нет доступа к их внутреннему опыту, потому что у вас вообще нет доступа ни к чьему внутреннему опыту, кроме своего собственного.

Она подошла к окну. За стеклом моросил октябрьский дождь – мелкий, навязчивый, превращающий Монреаль в акварельное пятно.

– Это называется «проблема других умов», – сказала она, не оборачиваясь. – Одна из старейших проблем в философии сознания. Мы знаем, что сами обладаем сознанием – это единственное, в чём мы можем быть абсолютно уверены. Декарт начинал отсюда: cogito ergo sum. Но он не мог доказать, что кто-либо ещё тоже мыслит.

Она вернулась к доске.

– Мы делаем вывод о сознании других людей по аналогии. Они похожи на нас, они ведут себя как мы, значит, вероятно, внутри у них тоже что-то происходит. Но это индукция, не дедукция. Это предположение, не доказательство.

– Но ведь есть нейронаука, – подал голос кто-то. – Можно посмотреть на мозг, увидеть активность…

– И что вы увидите? – перебила Мишель мягко, но твёрдо. – Электрические импульсы. Химические реакции. Паттерны возбуждения. Всё это коррелирует с отчётами людей о их переживаниях, да. Когда человек говорит, что видит красный цвет, определённые зоны его мозга активируются. Но корреляция – не объяснение. Вы видите машинерию. Вы не видите опыт. Вы не видите каково это – быть этим человеком, видящим красный.

Она посмотрела на студентку в третьем ряду – ту, что всегда сидела у окна и записывала каждое слово. Эмма Чен, если память не изменяла. Отличница. Слишком серьёзная для своих двадцати двух лет.

– Мисс Чен, вы записываете. Это значит, что вы обрабатываете информацию, структурируете её, сохраняете для последующего использования. Всё это мог бы делать и компьютер. Вопрос: чем ваш процесс записывания отличается от процесса записывания, который выполнял бы очень продвинутый алгоритм?

Эмма подняла глаза. За толстыми стёклами очков её взгляд был неожиданно острым.

– Я понимаю, что записываю, – сказала она. – Не просто выполняю операцию. Я знаю, что делаю это.

– А что значит «знать»? – Мишель улыбнулась. – Вы можете это определить без отсылки к субъективному опыту?

Молчание.

– Это и есть трудная проблема, – сказала Мишель. – Не «почему мозг обрабатывает информацию» – это мы более-менее понимаем. А «почему эта обработка сопровождается внутренним опытом». Или – вот это страшная мысль – сопровождается ли она им у всех? Может быть, некоторые из вас – зомби. Может быть, большинство. Может быть, все, кроме меня.

– Или кроме меня, – сказал парень с бородой, Лакруа. Он улыбался.

– Именно. Вы не можете знать, что я сознательна. Я не могу знать, что вы. Мы предполагаем. Мы верим. Но знать – нет.

Она сделала паузу, позволяя словам осесть. Дождь за окном усилился.

– Следующая тема, – она повернулась к доске и написала: «Границы категории». – Если мы не можем точно определить границы сознания у людей, как мы проведём эту границу для не-людей? Для животных? Для машин?

Рука поднялась в предпоследнем ряду. Мишель кивнула – девушка с короткой розовой стрижкой, новенькая, имени не помнила.

– Профессор Рено, а как вы знаете, что вы не зомби?

В аудитории кто-то хихикнул. Но Мишель не улыбнулась. Она смотрела на девушку – та не шутила. Её глаза были серьёзными, почти тревожными.

– Справедливый вопрос, – сказала Мишель медленно. – И честный ответ: я не знаю.

Тишина стала гуще.

– Я переживаю что-то, – продолжила она. – Или, по крайней мере, мне кажется, что переживаю. Но само это «мне кажется» – часть той же загадки. Философский зомби тоже может сказать «мне кажется, что я чувствую», и его поведение будет неотличимо от моего. Единственное, что отличает меня от зомби – если отличает – это наличие у меня того, что я называю «субъективным опытом». Но я не могу это верифицировать извне. Я даже не могу быть уверена, что правильно понимаю, что такое «субъективный опыт».

Она посмотрела на часы. Пятьдесят минут пролетели как всегда – в каком-то особом измерении, где время течёт иначе.

– На следующей неделе мы поговорим о теории интегрированной информации и попытаемся найти математический критерий сознания. Спойлер: он тоже не работает. Но попытка красивая.

Студенты зашевелились, заскрипели стульями.

– И домашнее задание, – добавила Мишель. – Эссе на две тысячи слов: «Если бы существовал тест, однозначно определяющий наличие сознания, стали бы вы его проходить? Почему да, почему нет?» Срок – в следующий понедельник.

Девушка с розовыми волосами подняла руку снова.

– Профессор, а если тест покажет, что сознания нет?

– Тогда, – сказала Мишель, – вы либо поверите тесту, либо своему внутреннему опыту. И это, собственно, и есть вся проблема.

Она выключила микрофон. Студенты потянулись к выходу – гул голосов, шаги, смех. Обычное утро. Обычный понедельник.

Мишель собрала свои записи – распечатки статей, планы лекций, три разных ручки (синяя, красная, зелёная – она никогда не использовала чёрные, без особой причины, просто привычка). Телефон завибрировал в кармане. Она проигнорировала. Дедлайн по гранту в пятницу, и ей нужно было дописать ещё семь страниц методологии.

У двери её перехватил Марк Лефевр – коллега с кафедры когнитивных наук, рыхлый мужчина лет пятидесяти с вечной чашкой кофе в руках и галстуком, который всегда был слегка набок.

– Мишель, ты видела новости?

– Какие именно? – она продолжала идти к своему кабинету. Марк засеменил рядом.

– Там что-то над Тихим океаном. Корабли какие-то. Или не корабли. Люди в чате факультета с ума сходят.

Мишель вспомнила – вчера вечером мелькнуло что-то в ленте, но она закрыла браузер, не вникая. Очередная сенсация, очередной кликбейт, завтра забудут.

– Вероятно, военные испытания, – сказала она, не сбавляя шага. – Или атмосферное явление. Или фейк.

– Это снимают с разных точек. И камеры не одинаковые – не похоже на…

– Марк. – Она остановилась. Посмотрела на него. – У меня грант. Семь страниц. Пятница. Я не могу сейчас отвлекаться на НЛО.

– Это не НЛО, – сказал он тихо. – Это… я не знаю, что это. Но это реально.

– Реально – это то, что можно измерить и воспроизвести. Всё остальное – шум.

Она свернула к своему кабинету. За спиной слышала, как Марк вздыхает. Потом его шаги удалились в сторону кафетерия.

Кабинет был маленьким – три метра на четыре, окно с видом на парковку, заваленный книгами стол. На стене висела репродукция эшеровской «Рисующих рук» – студенты дарили её каждый второй год, она уже не знала, которая по счёту это версия. На полке – фотография: она сама, моложе на пятнадцать лет, с девочкой на руках. Девочке на фото три года, светлые волосы, серьёзные глаза. Клара.

Мишель отвернулась от фотографии и открыла ноутбук.

Документ с грантом смотрел на неё с экрана – курсор мигал в конце незаконченного предложения. «Предлагаемая методология позволит исследовать корреляции между…» Между чем? Она написала это вчера в одиннадцать вечера и теперь не могла вспомнить, что имела в виду.

Она перечитала абзац. Потом ещё раз.

Телефон завибрировал снова. Она взглянула на экран – сообщение в факультетском чате.

«Смотрите прямую трансляцию, канал CNN. Это не шутка».

Она убрала телефон в ящик стола.

Корреляции между паттернами нейронной активности и самоотчётами испытуемых о субъективных переживаниях. Да. Вот что она хотела написать.

Пальцы застучали по клавишам. Слова появлялись на экране – профессиональные, выверенные, правильные. Методология. Контрольные группы. Статистическая значимость. Она знала, как писать гранты; за двадцать три года научилась превращать абстрактные идеи в язык, понятный комитетам. Язык денег. Язык бюрократии.

За окном моросил дождь. Парковка блестела.

Она думала о девочке с розовыми волосами. О её вопросе. «А как вы знаете, что вы не зомби?» Студенты иногда задавали вопросы лучше, чем понимали сами. Может быть, именно потому, что не понимали – не знали ещё, какие вопросы считаются глупыми, какие – решёнными, какие – нерелевантными.

Она не солгала. Она действительно не знала.

Тридцать лет назад, когда она была такой же студенткой – с длинными тёмными волосами, с жаждой понять всё на свете, с уверенностью, что философия даст ответы, – она задала себе тот же вопрос. И не нашла ответа. И начала искать его в нейробиологии. И не нашла там тоже. И продолжала искать – в когнитивных моделях, в теориях информации, в метафизике – и везде находила только новые варианты того же вопроса.

Может быть, в этом и состояла её жизнь: не в поиске ответа, а в совершенствовании вопроса.

Телефон в ящике вибрировал почти непрерывно. Она слышала его сквозь дерево – настойчивый, раздражающий звук. Факультетский чат, должно быть, взорвался.

Она проигнорировала.

Три страницы. Четыре. Методология превращалась в текст, текст – в параграфы, параграфы – в структуру. Это было похоже на медитацию: слова как мантры, смысл как фон, руки двигались сами.

В дверь постучали.

– Открыто, – сказала она, не отрывая глаз от экрана.

Вошёл Патрик Дюбуа, декан факультета. Высокий, седой, с лицом человека, который принимает слишком много решений каждый день.

– Мишель, у тебя телевизор работает?

– У меня нет телевизора в кабинете, Патрик. Ты знаешь.

– Открой новости. Любой канал.

Она подняла глаза. У Патрика было странное выражение лица – не испуг, не возбуждение, а что-то среднее, какое-то оцепенение.

– Что там?

– Я… я не знаю, как это описать. Просто посмотри.

Она открыла браузер. Набрала CNN.

Экран заполнила картинка: небо над океаном, серое, облачное. И что-то на этом небе – тёмное, геометрическое, неподвижное. Камера дрожала – снимали с корабля, судя по качке. Текст внизу экрана: «BREAKING: Unidentified objects spotted over Pacific Ocean».

Мишель прищурилась.

– Это дрон? – спросила она. – Какая-то военная штука?

– Они появились шесть часов назад, – сказал Патрик. – Над Тихим океаном. Потом – над Атлантикой. Потом – над Австралией. Одновременно. И они не двигаются. Вообще не двигаются. Относительно поверхности Земли.

– Это физически…

– Невозможно, да. – Патрик сел на край её стола. – Спутники подтвердили. Объекты не вращаются с Землёй. Они зависли в абсолютной системе координат. Это значит, что они постоянно корректируют своё положение, чтобы оставаться неподвижными относительно точки на поверхности. С точностью до миллиметра.

Мишель смотрела на экран. Объект был… она не могла подобрать слово. Не красивый, не уродливый. Просто чужой. Что-то в его форме не укладывалось в привычные категории.

– Это куб? – спросила она.

– Некоторые говорят – куб. Другие – что-то иное. Два наблюдателя в одной точке иногда видят разное.

Она повернулась к нему.

– Это невозможно.

– Я знаю.

Они помолчали. На экране комментатор что-то говорил, но Мишель не слушала. Она смотрела на объект – на это тёмное пятно на сером небе – и чувствовала странное, непрошеное, нежеланное ощущение. Не страх. Не любопытство. Что-то другое.

Узнавание?

Нет. Глупость. Просто усталость и недосып.

Она закрыла браузер.

– Патрик, у меня грант.

– Грант может подождать.

– Нет. Не может. Дедлайн в пятницу. А это, – она кивнула на экран, – разберётся само. Или военные разберутся. Или NASA. Или кто-нибудь ещё, кому за это платят.

Патрик посмотрел на неё долгим взглядом.

– Ты всегда такая, – сказал он.

– Какая?

– Контролируемая.

Она не ответила. Вместо этого вернулась к документу, к мигающему курсору, к незаконченному предложению. Патрик постоял ещё несколько секунд, потом вышел, тихо прикрыв дверь.

Тишина.

Мишель сидела неподвижно, глядя на экран. Буквы расплывались – она слишком долго не моргала.

Она вспомнила, как десять лет назад, на конференции в Женеве, после долгого спора о квалиа и интенциональности, Дэвид Чэнь сказал ей: «Ты строишь стены быстрее, чем кто-либо из моих знакомых. Интересно, от чего ты защищаешься». Она тогда рассмеялась и ответила что-то остроумное – сейчас не помнила, что именно. Дэвид улыбнулся своей странной, кривоватой улыбкой и больше не поднимал тему.

Они расстались через три месяца. Без драмы, без слёз. Просто перестали звонить друг другу. Это было правильно. Это было рационально. Это было безопасно.

Она закрыла глаза.

«А как вы знаете, что вы не зомби?»

Когда она открыла глаза, на часах было три пополудни. Она пропустила обед. Грант был почти закончен – осталась только библиография и форматирование. Телефон в ящике молчал – видимо, батарея села.

Она потянулась и вдруг почувствовала, как устала. Не физически – глубже, где-то в костях. Усталость, которая накапливалась годами: от лекций, от грантов, от статей, от бесконечных попыток объяснить необъяснимое.

И от молчания. От пустоты в квартире, когда она возвращалась домой. От фотографии на полке, которую она старалась не видеть.

Клара.

Последний раз они виделись… когда? На Рождество? Нет, Клара не приехала на Рождество. На День благодарения? Тоже нет. В сентябре, кажется. Клара заскочила на час – забрать какие-то документы из старой комнаты. Они говорили о чём-то нейтральном: погода, учёба, планы на семестр. Клара была вежлива. Отстранённа. Профессионально отстранённа, как будто Мишель была не матерью, а университетским администратором.

Мишель не знала, когда это началось. Не было какого-то момента, какого-то события, после которого всё изменилось. Просто постепенно – год за годом, разговор за разговором – дистанция росла. Клара перестала звонить без повода. Перестала рассказывать о друзьях, о своих мыслях, о страхах. Начала отвечать на вопросы односложно. Начала избегать.

И Мишель… Мишель не знала, как это исправить. Она умела анализировать сознание – чужое, своё, абстрактное. Она не умела – не научилась, не дала себе времени научиться – просто быть рядом.

Она встала, подошла к окну.

Дождь прекратился. Солнце проглядывало сквозь облака – холодное, октябрьское, низкое. На парковке студенты грузили вещи в машину – кто-то уезжал на каникулы, которых не было, просто уезжал.

Мишель подумала: когда Клара была маленькой, она любила дождь. Выбегала во двор, задирала голову и ловила капли ртом. А Мишель стояла на крыльце и кричала, чтобы дочь вернулась, чтобы не простудилась, чтобы была осторожна. Всегда – осторожна.

Когда Клара перестала любить дождь? Мишель не помнила.

Она ехала домой через вечерний Монреаль – огни фар, красные сигналы светофоров, неоновые вывески магазинов. Радио молчало: она выключила его, когда каждая станция начала передавать одно и то же – «неопознанные объекты», «беспрецедентное явление», «эксперты затрудняются объяснить».

Квартира встретила её тишиной и запахом застоявшегося воздуха. Она редко открывала окна – не любила уличный шум. Включила свет в прихожей, повесила пальто, поставила сумку.

Кухня. Холодильник. Остатки вчерашнего салата. Она ела, стоя у окна, глядя на огни города.

Телефон лежал на столе – она наконец достала его из сумки и поставила на зарядку. Экран ожил: семнадцать пропущенных сообщений в факультетском чате, три письма, один пропущенный звонок.

Клара.

Мишель замерла. Вилка с листом салата зависла на полпути ко рту.

Клара звонила в 14:37. Когда Мишель писала грант, когда игнорировала телефон.

Она нажала «перезвонить».

Гудок. Два. Три.

– Мама.

Голос Клары – низкий, спокойный, ровный. Слишком ровный.

– Привет, – сказала Мишель. – Ты звонила.

– Да.

Пауза.

– Я… я была занята, – Мишель ненавидела, как это прозвучало. Оправдание. Защита. – Грант, понимаешь, дедлайн…

– Я знаю.

Снова пауза. Мишель слышала своё дыхание в трубке.

– Клара, что-то случилось?

– Нет. То есть да. То есть… – голос дочери изменился – стал менее ровным, более живым. – Я хотела с тобой увидеться.

Мишель отложила вилку. Село сердце – не от страха, от удивления. Клара не просила о встрече уже… сколько? Год? Больше?

– Конечно. Когда тебе удобно?

– Завтра? Если ты можешь. Я могу приехать к тебе или… мы можем где-нибудь встретиться. В кафе, например.

– В кафе. Хорошо. – Мишель подумала о своей квартире: тишина, застоявшийся воздух, фотография на полке. – Да, в кафе лучше.

– В два?

– В два подходит.

– Тогда… «Chez Marcel»? На Сент-Катрин?

Их старое место. Они ходили туда, когда Клара была подростком – до того, как всё стало сложным. Мишель почувствовала, как что-то сжалось в груди.

– Да. Я помню.

– Хорошо. – Клара помолчала. Потом: – Мама.

– Да?

– Ты видела новости? Про корабли?

Мишель нахмурилась.

– Видела краем глаза. Почему?

– Нет, просто… – голос Клары снова стал ровным, слишком ровным. – Просто интересно, что ты думаешь.

– Я думаю, что это либо фейк, либо какое-то объяснимое явление. Мир не меняется за один день.

Молчание в трубке. Долгое, тяжёлое.

– Может быть, – сказала Клара наконец. – А может быть, мы просто не замечали, как он менялся.

– Клара, что происходит? Ты говоришь странно.

– Всё в порядке. Правда. – Её голос смягчился. – Просто хочу тебя увидеть. Поговорить. По-настоящему поговорить. Уже давно… давно этого не было.

Мишель закрыла глаза. В горле стоял ком.

– Я тоже, – сказала она тихо. – Я тоже хочу.

– Тогда до завтра.

– До завтра.

Клара повесила трубку. Мишель стояла, держа телефон в руке, глядя на экран. Фотография Клары на заставке – старая, трёхлетней давности: улыбается, щурится от солнца.

Что-то было не так. Мишель не могла объяснить это рационально – не было конкретных слов, конкретных интонаций, на которые можно было указать и сказать: «Вот здесь проблема». Просто ощущение. Внутренний опыт.

Тот самый, который невозможно верифицировать.

Она положила телефон и подошла к окну. Город лежал внизу – огни, машины, люди. Обычный вечер. Обычный понедельник.

Но что-то изменилось. Или менялось. Или готовилось измениться.

И Мишель – впервые за долгое время – не знала, как к этому относиться.

Воспоминание пришло без предупреждения – как приходят воспоминания: не когда их зовёшь, а когда они сами решают прийти.

Кухня. Девять лет назад. Октябрь – такой же октябрь, как сейчас, с дождём и низким небом.

Клара сидела за столом, склонившись над тетрадью. Восемь лет. Косички. Синий свитер с оленем – подарок бабушки, которая умерла годом позже.

Мишель сидела напротив, за ноутбуком. Статья для Consciousness and Cognition. Дедлайн через неделю. Рецензенты требовали переработать методологию.

– Мама, – сказала Клара.

– Мм? – Мишель не подняла глаз. Курсор мигал. Абзац не складывался.

– Мама, а что такое «настоящее»?

– В каком смысле? – Она всё ещё смотрела в экран. Предложение было неуклюжим. Нужно переписать.

– Ну… как узнать, что что-то настоящее? Что это не сон?

Мишель наконец оторвалась от компьютера. Клара смотрела на неё – серьёзно, без улыбки. Её глаза – серо-зелёные, как у отца, которого она почти не помнила – были странно взрослыми.

– Ты читаешь что-то? – спросила Мишель. – Философию?

– Нет. Просто думаю.

Мишель посмотрела на часы. Полчаса до созвона с соавтором. Статья не готова.

– Это сложный вопрос, – сказала она. – Философы спорят о нём тысячи лет. Некоторые говорят, что мы не можем знать наверняка. Другие говорят, что само сомнение доказывает существование того, кто сомневается.

Клара нахмурилась.

– Но это не отвечает. Как я могу знать?

– Ты… – Мишель посмотрела на экран. Курсор мигал. Время шло. – Послушай, это очень глубокий вопрос. Мы можем поговорить об этом потом, хорошо? У мамы сейчас работа.

Клара молчала. Потом кивнула, вернулась к своей тетради.

Мишель вернулась к статье. Абзац. Предложение. Аргумент.

Прошло пятнадцать минут. Может, двадцать.

Она подняла глаза, чтобы налить себе кофе – и увидела.

Клара сидела над тетрадью. Плечи подрагивали. Слёзы текли по щекам – беззвучно, одна за другой, падали на страницу, размывая чернила.

Она продолжала писать. Не останавливалась. Не всхлипывала. Просто плакала – молча, сосредоточенно, как будто это была ещё одна задача, которую нужно выполнить.

– Клара?

Дочь не подняла головы.

– Клара, что случилось?

Молчание. Потом – тихо, так тихо, что Мишель едва расслышала:

– Ничего.

– Но ты плачешь.

– Я знаю.

Мишель встала, подошла к дочери. Присела рядом на корточки. Попыталась заглянуть в глаза.

– Скажи мне. Что случилось?

Клара наконец подняла голову. Её лицо было мокрым, глаза красными. Но выражение… выражение было спокойным. Почти пустым.

– Ничего, – повторила она. – Я просто хотела поговорить. Но у тебя работа. Это нормально. Я понимаю.

– Клара…

– Можно я пойду в свою комнату?

Мишель не знала, что сказать. Она открыла рот – и закрыла. Кивнула.

Клара встала, собрала тетради, вышла из кухни. Её шаги – лёгкие, почти неслышные – простучали по коридору. Дверь в детскую закрылась.

Мишель осталась сидеть на корточках. В кухне было тихо. Ноутбук гудел.

Она вернулась к статье. Дописала абзац. Созвонилась с соавтором. Обсудила методологию.

И только ночью, лёжа в темноте, она поняла, что дочь спрашивала не о философии. Дочь спрашивала о чём-то другом – о чём-то, что Мишель была слишком занята, чтобы услышать.

И что она так и не узнала – что именно.

Мишель открыла глаза. Квартира была тёмной – она задремала на диване, не заметив, как это случилось. За окном мерцали огни города.